продолжаю говорить - "Подсолнух"
(иллюстрации Ю. Ильиной)
Рыжеволосая.
… вот скажи, почему я все время с тобой разговариваю, а? Не могу не разговаривать, имя твое по сто раз на дню вспоминаю, не крещеное, а то, что я тебе дал, когда понял это про тебя, что ты цветок-солнце, мой Лус.
Хотя нет, не мой же.
Больно это все, очень.
Верил бы в бога, так точно считал бы, что это мне за мои грехи, а так — не знаю, за что. То есть, за что я тебя-то полюбил — с этим как раз все ясно: нельзя было тебя такого не увидеть, не разглядеть, а раз увидел — не захотеть, а раз захотел — не подойти… Я ведь бесстыжий, ты сам так говорил. Ну, я и не стал долго рассусоливать, сразу спросил — сладится или нет. До сих пор понять не могу — как ты согласился, почему? Не красотой же я тебя сразил своей невдолбенной — какая там красота… И не танцами — тебе как раз все равно было, что я там танцую, ты и не видел никогда… Но ты пошел со мной, любил меня… Что такого ты во мне нашел, чего я и сам о себе не знаю? Ты же не такой, как я, ты слишком другой был, зачем же ты тогда согласился на это все, сердце мое?
Не должен был бы по всему — но вот ведь. А я после того так и не утешился. С кем потом, как говорится, ноги не сплетал — все не то. И не в том даже дело, как один для другого в любви старается… Просто раньше я и не думал, что может быть что-то еще, кроме тела и желания. Как будто оно в мне было, это что-то, а я и понятия не имел… Как будто я через тебя до этого невидимого дотронулся, но что с этим делать — не знал. И никто не знал, кроме тебя. Такая от этого всего тоска, знаешь… Никогда прежде со мной такого не было. Да я ведь с самого начала понимал, что ненадолго, и каждый раз думал: ну, пусть не в последний… Но потому, наверное, и расстались спокойно с виду — что я понимал, ненадолго это все. Разошлись, а сердце-то болит. Не хватает ему тебя, твоего ясного света.
И кому он, тот свет достался — это надо же, китайчонку тому, черному, как ночь. Ну ладно бы, я бы еще понял, что ты от этого мрачного типа ко мне сбежал, но почему вернулся от меня — к нему? А мне только приятелем и был. Другом, так ты сам сказал, когда прощались, но знаешь, Лус, после того, как любил тебя… вся эта дружба — это как морскую воду пить, когда от жажды подыхаешь: глоток сделал, и все, сил нет больше, а горло все так же жжет… А совсем тебя не видеть, отказаться — не мог я, слаб оказался. Может, лучше было бы, если бы ты сам меня бросил и не встречался уже никогда, но тогда это был бы не ты. Потому что ты ведь верный, суть твоя в этом. В верности. И ему, да и мне, если уж трезво рассуждать-то.
А только я не могу трезво. Завидую я этому чинито. Как увидел вас вместе - ну, может, я и легкомысленный придурок, но ведь не дурак, я сразу понял, что между вами не просто связь, общие какие-нибудь там дела, а слово, обещание. А твое слово - оно же нерушимое. Правда, грешен, однажды я все-таки подумал, что ты его на женщину променял. Господи боже мой, Лус, ну каждый же по себе судит… Да и недолго я так думал, правду сказать. Хотя пацану тому, фотографу, тоже так сказал - ну, грешен же, говорю. Потому что это была неправда. Хотелось мне очень, чтобы так было, ан нет. Поглядел я на нее внимательно и понял — сестра по несчастью. Как и мне, как и бедолаге Бо — ты ей тоже только друг верный, но не любовник.
Сестра, да… Я потому с нею и заговорил. Ох, если б только заговорил… Есть поверье, что с рыжими любиться — на горе, но тут я, видать, стал ей на горе, хоть и не рыжий.
Ну вот, вышел я тогда к ней из угла своего, смотрю - а она чуть не плачет. И тут я подумал – один человек нас обидел, один нашу жизнь заедает – почему бы нам друг друга не утешить? Я ведь, когда захочу, сладкий бываю, что твой мед, а огня мне всегда не занимать было. Ничего я ей о том, конечно, не сказал, просто улыбнулся, дал понять, что я не опасный, что только и хочу — согреть ее… А она, пташка моя, сидела там одна — такая бледная, и платье синее, а волосы — как золото. Губы у нее распухли, и внизу, знаешь, такая полоска отпечаталсь — видно, кусала, чтобы только не заплакать. Подумал: целовать буду нежно, чтобы боли ей не причинить. А сговорились мы с нею быстро, она отважная была, не боялась, хотя чего там было меня бояться, я бы ее ни за что не обидел. Проводишь меня? – спросила в конце концов.
Конечно!
И,— почти не помедлив – останешься?
С тобой, говорю — радость моя, останусь…
И остался. Пока мы с нею шли и ехали, ничего такого я себе не позволял. Только когда она уже ключи стала в сумочке искать, немного прижал к двери, чтобы голову закружить – попалась, милая… Она с каблучков оступилась, ключом еле в замок попала…
В прихожей я тенью держался – трясти-то её трясло, кто бы решил – оголодала, бедная, но я в глаза смотрел – нет, эти – тёмные, без жара, будто ей не себя тешить, а воевать. Оттого, что я понимал – с кем, а она – ничего не знала, меня самого будто огненным шнуром по позвоночнику протягивало – стерпеть бы!
И вот стоит она ко мне спиной, нагая, над поясницей ещё капельки воды, - и волосы расчёсывает, а они даже в потёмках отсвечивают огнём…
И я первым делом пустил их через руки, а там всё просто – запутался, будто нечаянно, глаза ей прикрыл – ресницы мягкие, как бабочки, кончиками пальцев – по губам, по шее – не уйти тебе, чужая радость, а теперь – моя, раз ты не захотел такую красоту…
А она уже вся – как бубен, и вот-вот её прихватит, всё-таки долго выбирала, видать, с кем его наказывать…
Она, конечно, на ногах не удержалась, вот и славно, я её, как шёлк живой, бережно на постель сложил, и себе воли дал немного. А она оттрепетала, отдышалась, говорит – ты что это делаешь? Отвечаю – массаж, лежи, хорошо ведь? Ах, какой массаж, ты что же… И я ей объяснил ласково, что меня и так-то ещё на пару раз хватит, а если она постарается, то и ещё на пару, и как тебе несколько часов бессонницы, моя радость?
Тут она оттаяла, наконец – эндорфины, как, помнится, учёная хозяюшка рассказывала, объясняя, почему не больно… и всё пошло у нас замечательно. Но я в мыслях - ему, то и дело: ну, смотри, какая она, и как мы с ней, и как нам вдвоём, ты бы мог нас обоих иметь, да всё со своей любовью возвышенной, - так вот, смотри!
Потом она задремала… точно, через пару часов. Я тоже провалился слегка – не помешает, для восстановления сил, потому что ещё оставалось кое-что в программе.
Мы с нею, прямо как образцовые любовники начали, – в полусне, она ли меня приласкала нечаянно, или я руки не отнял… не помню, да и не суть. И она была теперь сама по себе сладка мне, и я уже ни о чём таком не думал, я только её ритм ловил, усиливал, возвращал… я бы мог и не уйти от такой – пока не погонит сама, и придумал бы, как сделать, чтобы не погнала… но тут стало обоим горячо, я её видел уже только красным шаром, огнём, и вдруг из этого огня она не закричала, не выдохом изошла – а именем! Она тебя звала по имени – шёпотом, громче, в голос, - ведьма, а в судороге билась подо мной… и ты уже – тут как тут, за моей спиной, руки твои – на моих плечах, вся тяжесть, весь жар твой, но руки, руки! Я ошибиться не мог, я кольцо твое кожей узнал – еще бы нет! – ты ничего другого из украшений не носил, только крестик да это кольцо с чернью, с такими узорами волной…
А говорят, страх не позволяет…
Ерунду говорят.
Только потом – так… Холодно, и тошнота… И я терпел, подкатывало – её запах, мой запах, лимоном ещё тянуло от лампы… Не знаю, как она – может быть, тоже… Но я только одним защититься мог – на спину перекатился, чтобы видеть – никого нет, кроме нас, а то была мара, насланное, совесть – какая там у меня совесть? – ну, уж не знаю что… а плечо левое просто огнём пекло, и ссадина там была настоящая, но от того кольца ли… какая разница? Мне хватило и того, что я знал – так было.
Долго не вытерпел, поглядел на неё – лица не видно, отвернулась, но не спит.
И что бы мне промолчать? Так нет: что это ты, говорю, что же – со мной… а сама другого зовёшь?
Она вскинулась, обернулась, в глазах одни зрачки:
А ты?! Ты кого звал?
Я и не подумал, что имя-то это - Лус - она наверняка знает, и все поняла, конечно…
Не твоё дело, - отвечаю, и такой стыд, а слова сами вылетают, - а вот не твоё дело, шлюха!
Ну, и что? Может, она мне в лицо вцепилась? Или оплеух надавала, или лягнула, или ещё как-нибудь?
Нет. Сглотнула только и велела убираться к чёрту – чтобы я тебя больше не видела!
Надо думать, мутило её от меня не на шутку – поднялась тяжело, но простыню так потянула – я чуть на пол не слетел. Собрала постель в охапку – и в ванную.
Мне там ловить было уже нечего – всё, что мог сказать и сделать больного, кривого – всё успел.
Прощения бы попросил - сейчас. А тогда — ни слова ей не сказал.
А что потом с нею стало — не знаю.