продолжаю говорить - "Подсолнух"
(иллюстрация Ю. Ильиной)Билет до Дублина
Ничего не складывалось, как надо. Всё рассыпалось. Сида, жизнь, память…
Сида новая, замечательная - поди-ка, разбей! Болел, выжил – а мог бы и в холодную землю лечь, «калифорнийская красавица» оказалась жестока. Память? Она и раньше-то ласковой не была, не привыкать…
И всё же Келли подъезжал к мосту через Гордон в неизбывной тоске. Думал, до чего раздражает Австралия – весна осенью, дождливая сонная зима – летом. Думал о том, что вот картину Одудо ( «Партеногенетика», шла за двадцать, отдали за восемьдесят) – перехватили бойкие мальчики из «Боуи Гэллери», деньги вот целы, а на что они – деньги? Ещё один клуб учинить? И с этим забот хватает, долги выплатил – хорошо, а новый? Ну, был бы кто – тогда куда ни шло, подарить любимому человеку… ничего себе, подарочек, так ведь всё равно некому… Никого нет – и поморщился привычно. Нет-нет-нет.
И – что это?
Сто раз проезжал тут, сто раз – отчего же теперь, на этом «нет-нет-нет» резануло: в линиях моста – скрещения стальных полос, острых, сверкающих на солнце лезвийной заточкой… в ритм попало, что ли?
Клетка. Настоящая стальная клетка. Не выйти, не вырваться, только резать…
Впереди и сзади потихоньку, на второй, ползли автомобили – мост был старый, узкий, никто бы не позволил Келли остановиться, перевести дух, сморгнуть наваждение. Он продолжал двигаться, бездумно… и глаза, слепнущие от тоски, шарящие по пятнам плакатов и лозунгов над шоссе и около, поймали вдруг…
Teacht.
Возвращение.
Нет, это вопросительный знак! То есть - Teach. Дом.
Откуда здесь… Почему гэльский? Как такое может быть?
А, чёрт, это английский же… Do you teach with inspiration?
Учишь… как ты учишь… вдохновенно…
Глупости-то какие, что ты… учишь… возвращение… домой… Но дома нет, куда возвращаться, учить – чему? Кого? Вдохновенно?!
Teach.
Teacht…
Он пропустил поворот к порту… Остановился в каком-то тупике, сидел, зажмурясь, и видел одно:
Дом.
Путь назад.
Отделаться невозможно – языки смешались, путь домой… Эрин…
Так Келли стал собираться домой. Выждал время, поговорил с Марчем. Друг Эван изумился, возмутился – что тебе, плохо тут? Но Келли сказал, что дело не в том – плохо, нет ли…а вот «Сида», Марч, будет тогда твоя вся…
Марч подумал, посчитал – основательный! – и согласился.
Но в глубине души не очень верил – даже когда они с Келли бумаги подписывали на передачу… Келли и сам себе не очень верил, но получил первый взнос от Марча – и три дня спустя на столе уже лежали билеты.
Хобарт-Сидней-Пунта-Аренас–Сантьяго.
И дальше – до Дублина.
Устроили прощальную вечеринку – для тех, кого от сердца отрывал, уезжая.
И все думали – за столом скажет – я ненадолго, туда и обратно, или хотя бы объяснит, что за стих нашёл? Но Келли виду не подавал, что понимает – от него признаний каких-то ждут, слов, ясности.
Жена Марча, Патриция, не вытерпела - утащила Келли в коридор – поговорить. Но напрямую спросить – не получалось, не тот Келли был сегодня.
- И кто теперь мне скажет: «Падригин, мо хара»?
- А что? Будешь скучать?
- Это было… забавно.
- Ты же научила Дуду. Вот он и будет.
- Дуду – глупая птица. А ты – мой друг. Наш друг.
Келли посмотрел в стакан, поболтал соломинкой.
- Ничего, Падригин, мо хара. Это пройдёт.
- Господи, Келли, какой ты странный… Ну, хорошо. Пусть тебе надо ехать. Но почему так? Отдал Эвану клуб…
- Не отдал, а продал.
- Да Бог с ним. И дом продал…
- А дом я как раз отдал, - полез в карман, вытащил визитку, - ох ты… Общество Защиты прав диких животных, м-да… это потому, что прислали такую девушку симпатичную…
- Келли, я просто поверить не могу. Вот мы сейчас… ну ещё час, два, три – допьём, доедим, допляшем… а потом?
- Пат, ну что ты… Со зверолюбами я договорился, не бездомный, переночую, а утром рано - на паром.
- Вот именно! Келли, ты в самом деле не собираешься вернуться? Это же твой клуб!
- Не мой, а Эвана. Он справится, не волнуйся.
- Да знаю я, что справится, я не о том… Это же кусок твоей жизни, разве можно вот так?
- Вот именно, Пат, - он поставил стакан на подоконник, осторожно разогнул её пальцы – чтоб не стискивала локти, будто от холода, отпустил ладонь. – Всё правильно ты говоришь. Кусок. И ещё кусок. И там. И тут… А жизни-то и нет.
- Значит, ты думаешь, она где-нибудь там тебя поджидает? Вся такая цельная и готовенькая? Как ребёнок, ей-Богу!
- Да нет, Пат, не ребёнок. Уже нет. Но и оставаться я тоже… не могу.
- Потому что это – чёртова дыра на краю света?
- Глупости. Какая ещё дыра – в наше время… Но есть люди, которых я должен увидеть снова… есть.
Как я объясню тебе, думал он, как расскажу – тоска: пять лет с привидением. И Сида… и надписи на мосту.
- Так увидишь, и вернись! Зачем так – раз, и всё, и наповал…
Келли покачал головой.
- Пат, я и сам не знаю. Но сделал, что сделал, и это правильно. У вас тут корни, а я пришёл и ушёл. Ну, только не надо, будто я святой или добрый волшебник, или что у вас тут до меня была проруха, а я всё спас, это же неправда?
Патриция сердито отмахнулась.
- Неправда, конечно, неправда. Но ты… зачем быть святым? Очень хочешь? Хорошим парнем тебе уже мало?
Келли улыбнулся, взял её за мизинец, как маленькую.
- Спасибо, Пат. Больше, чем я заслуживаю, честное слово.
Марч выглянул в коридор, фыркнул: вот они где!
- Пат, Келли! Ну, что вы там!
- Иду, - тяжёлым, словно сонным голосом отозвался Келли. Пат забрала руку, поёжилась.
- Идём. Идём.
Келли шёл за ней, позабыв стакан на подоконнике, половина на половине – тут лёгкий, выбеленный, тут – свинцом налитый, не от «Джемсона» и не от горя – сам решил… Но будто ударило по горлу, когда почувствовал – никогда ему больше не держать за пальцы и эту женщину, подругу, о которой и подумать нельзя ничего, кроме – светлая… С её Марчем, с её вареньем из мелких яблочек, с их девоньками – Мэри постарше, Джоанна помладше…
- А это - специально для тебя!
Замер у входа – узнал мелодию…
Оба в чёрном, только у Тераи рубашка расстёгнута – ну, не может закрываться! А Дэф правильный, и светлые глаза его ещё светлее от черноты…
И ударили оба. В одну ногу, потом незаметно, легко перекинулись с правой на левую, пошли вышивать, выкладывать…
И за руки взялись.
И друг к другу повернулись.
И снова к нему – плечами не поведут, только ступни разговаривают…
Келли очнулся, отлепился от стены… плевать, что ботинки – не звонко, в три шага проскользнул к помосту, взлетел, ворвался между Дэфом и Тераи, взгляд налево, направо, сложили ритм…
О-о-о-о!
Ну-у-у!
Давай, давай!
Всё.Поклонились в зал. И друг другу. Дэф, счастливый – он всегда счастливый, когда в танце, выговорил, почти не заикаясь: «На добрый путь…», Келли прижал к себе светлую голову, выдохнул: «Бог с тобой, Дэф, спасибо…». Тераи улыбался. Он подставил лицо, золотое лицо божка, и Келли в одно касание скользнул скулой по щеке. Давно не плясал – сбилось дыхание, и теперь просто сел на сцене, свесил длинные ноги в зал, развёл руками.
Мастер Микаленич одобрительно вертел головой, цокал. С ним сидели три племянницы, и Келли спрыгнул, по пути нагнулся за стаканом - как не выпить с Ником, с Маричкой, Ксеной и Прис?
- Ну, едешь, - пропыхтел Микаленич, - ну, даёшь… Ох, далеко моя Украйна, да и сам я тут… как то дерево…
Маричка улыбнулась. Ксена похлопала дядьку по могучей спине, выглянула хитро из-за плеча. Прис обрывала виноградную гроздочку, смотрела грустно. Она была самая старшая - годами, наверное, как Келли, - незамужняя дева-людовед.
- Не буду там, наверное, Ник… Далеко. Да и не к кому…
- А к старшему брату мог бы, к Петру… хотя… Охо-хо, тридцать лет прошло, нету там и Петра уже, наверное, давным-давно. Так куда едешь?
- Сначала в Сантьяго… и в Вальпо. Хочу кое-кого повидать. Оттуда в Эрин, домой. А там – не знаю…
Вечеринка закончилась не слишком поздно. Невесёлая она была, хотя и попели, и поплясали, и выпили… Келли проводил всех в дверях, потом вернулся – попрощался с обслугой, с теми, кто убирал в зале и на кухне. Так, будто завтра вернётся. Этим ребятам было, в общем-то, всё равно. Один босс уедет, другой объявится. Но – свои всё же, хорошие работники, и без них клуба тоже не будет…
На крыльце его ждал Марч.
- Пат домой поехала. Чуть не плачет…
- Прекрати, Марч. Хоть ты-то…
- Я-то… Смотри, что ты мне на шею навьючил, - и кивнул на трёхэтажное, темно стоящее в ночи здание. Только Сида над парадным входом мягко светилась – тёплая Сида мастера Микаленича.
- По-моему, неплохо. Ты что же, домой пешком пойдёшь?
- Я у тебя переночую.
- Ты что? С Пат поругался?
- Она… велела. И я сам. Келли…
- Ну, Келли… С ума посходили… А она там тоже будет… реветь…
- Никто не будет. Я уж – точно. Келли, мы же больше не увидимся, так?
- Ой, вздорище! – Келли запахнул куртку и решительно сошёл с крыльца. – адрес же я тебе дал? Надо будет – напишешь. Я и сам тебе первый напишу … И вообще, Марч, ну что ты? Мы же не дети. И не девицы. Ну, я решил уехать. Я почти двадцать лет не был дома. Матери под семьдесят, а я у нее, считай, один остался. Пошли. Ну, ты же не хочешь тут со мной ночевать, на крылечке?
Марч нервно рассмеялся и сбежал следом.
В дому было гулко, жутко, хотя всё почти оставалось на своих местах – на удивление мало увозил Келли с собой из Хобарта, всего одну сумку через плечо. Всё прочее – книги, картины, керамика, даже одежда – уходило защитникам животных. Даже простыни, которыми Келли застелил кушетку для Марча.
Но зря стелил, потому что и легли, но не спалось, и говорили всю ночь. Тихо, то о делах – как и что, и Марч вроде оживлялся. То Келли, чувствуя, что вот-вот начнёт вспоминать то, чего не стоило, принимался говорить про Эрин, и Марч тогда выспрашивал, как живут там, и сокрушался, что вот у Пат прабабушки-прадедушки с Измурудного острова, но не выбраться. На другом краю земли, вздыхал он.
Да, отвечал Келли. На другом краю.
И про надпись рассказал, чтобы дружище Марч понял, какие знаки заговорили, как нельзя было устоять… Конечно, Марч понял бы и ту правду, что под знаками – ту, из стальных полос-лезвий. Но что было лишний раз резать по живому?
Когда уже стало светать, Келли, обессиленный этой странной ночью воистину дружеской любви, подумал ни с того, ни с сего – не будь Марч просто другом, мужем красавицы и умницы Пат – тоже просто подруги, отцом – Господи, любил бы, как…
Нет, не как самого себя. Потому что себя…
Но любил бы так, что смог бы остаться.
О Господи, прошептал беззвучно, поворачиваясь на бок , чтобы хоть простынями согреть сердце, - что ж ты мне посылаешь-то… или ангелов, или чьих-то… или шлюх.
Потому что сам ты – старая ирландская шлюха, отвечал суровый Господь. Или больная совесть, которую не засластишь яблоками.
Нет, никак не хотели его отпускать. Притащились на причал – сонный Марч, грустная Патриция с зевающими от холода девочками, дядька Ник, с ним бледная, как сыворотка, Прис. Дэф и Тони пришли, слава Богу, Тераи не явился, и без того весь набор… Келли в сотый раз всех переобнял, почмокал в щёки и макушки, подхватил сумку. Он бы с радостью послал их всех к чёрту, потому что мечталось уйти совсем не так – а тихо, спокойно, как выходят из дома – и всё… а тут будто на войну его провожают, всей семьёй с родственниками… Сказал, чтобы не ждали, пока паром отойдет – раннее утро, сырость, девочки застынут. Пристроил в салоне сумку, вышел на другую палубу, поглядел на море.
И увидел краем глаза, как смотрит на него с верхней площадки парома женщина в синем свитере. Смотрит – и яблоко уписывает. Яблоко ест – и смотрит…
Так и началась дорога домой — с одного слова на двух языках и с неотступной Сиды.
До Сантьяго, однако, добрался без особых приключений. Сначала был Пунта-Аренас, аэропорт на далеком юге, выстуженный весенним ветром. потом уже — столица. Город выглядел неплохо: люди бодрые, везде государственные флаги — будто праздник какой. Келли собирался позвонить Бо — единственному, кто, как он надеялся, мог быть здесь наверняка. Но от перелетов он слегка одурел, и, добравшись до города, сидел какое-то время в кафе недалеко от центра, тупо разглядывая прохожих. Среди них было немало военных. Но если бы не это... Кофе был такой же точно, и цветами пахло так же сладко, и незабытая речь мелодией плескалась вокруг. Ни следа войны или насилия не было заметно, город будто смеялся ему в лицо — какие еще уличные бои? Какие беспорядки? Какие еще танки, да ты бредишь... Келли и вправду с трудом отгонял от себя дурацкую мысль о том, что эти пять лет ему только померещились, что никуда он не бежал, сломя голову, и — кто его знает — может, и Симон не пропал без вести, может, и Сида была только тенью совести, а не гостьей с той стороны... Вот же дьявольщина, только вспомни о ней, и вот, невероятная в этой стране брюнеток — идет мимо рыжая, слава богу, не та, и не она, и не в синем платье... Женщина прошла мимо Келли, окинув его между делом холодным взглядом — так, что аж передернуло... Зато он скинул оцепенение и пошел искать телефон.
И надо же — и номер работал, и даже Бо снял трубку. Келли вздохнул с облегчением, услышав его знакомый глуховатый голос. Звонку фотограф как будто обрадовался, но на встречу согласился не сразу. «Я бы лучше сегодня не выходил», — сказал он как-то почти жалобно. Но Келли пояснил, что завтра уже его тут не будет, поэтому, если Бо не умирает от какой-нибудь редкой болезни, то неплохо было бы повидаться. «Ладно», — согласился Бо наконец. — «Ты где? А, там и жди, я скоро буду».
Бо Финне узнал Келли со спины — по осанке, по манере держаться, по тому рисунку тела, который невольно привык схватывать. Но внешне старый приятель изменился и казался старше своих лет, — может быть, из-за короткой черной бороды с заметной проседью. Да и сам Бо не остался прежним бодрым юношей — он стал плотнее и тяжелее, волосы сильно поредели, и на пальце у него было обручальное кольцо.
— Все-таки глазам не верю, Келли! До чего ж я рад, что ты живой! Как тебя к нам занесло?
— Да что мне сделается? С чего бы мне не быть живым?
Бо как-то разом помрачнел и быстро, как бы украдкой огляделся из-под дымчатых очков.
— Забыл, что ли, что у нас тут творилось? Я поначалу думал, что и тебя... прихватило.
— Да не, я смылся же, помнишь... предупреждение мне было... Ну, само собой, кое-что про ваши дела доходило, но... я не очень следил. Но сейчас-то вроде как все нормально, нет?
— Ну... Слушай, Келли, давай куда-нибудь в другое место пойдем, а?
— Что?
— Ну, тут военных слишком много. Они, конечно, святые наши спасители, но...
— Да я и сам смотрю, у вас парад тут, что ли, какой-то?
Бо посмотрел на него так, как будто Келли был не в своем уме.
— ПРАЗДНЕСТВА у нас, — сказал он, и Келли, наконец, сложил два и два и сообразил, какое сегодня число. И кивнул.
— Слушай, а «Апельсин»-то еще работает?
Бо усмехнулся. Выражение привычной боли у него на лице смягчилось.
— Ну, вроде да. Поехали?
«Апельсин» был на месте и даже работал. И даже людей в форме там почти не было — какой-то кадет угощал девушку, оба смеялись, вид у них был счастливый и глуповатый.
— Твоим, понятное дело, рано еще, — Келли кивнул, имея в виду обручальное кольцо.
— Конечно. У меня дочери два года всего. А ты как?
— Я? Ты меня плохо знаешь, что ли, Бо?
— Ох, и вправду. Ты все с парнями.
— С девушками тоже, — улыбка сошла с лица Келли. — Если честно, Бо, я рад, что у тебя есть семья. Так мне уже это все надоело... Весело, конечно, но... Смысла нет, понимаешь? Был бы у меня кто-то... дороже других, разве бросил бы я все и поехал бы опять куда глаза глядят? Хотя, может, это последний раз будет, потому что я домой возвращаюсь.
— Домой?
— Да, в Эрин. В Ирландию.
— Бог ты мой, да это же на краю земли!
— Угу. Но там матушка, старая она уже... Про Пэдди давно не слышно ничего, вроде в Штатах где-то, а младший — ты младшего-то, Дихи, помнишь?
Бо кивнул, вспомнив «дитя эльфов».
— Дихи почти сразу того... Я его с собой было взял же, но он какой-то чертовой химии наглотался, не вычухался... Поэтому я у матушки теперь один. А еще у меня замысел есть один, сумасшедший немного, но... Хочу там, в Слиго, построить школу. Танцевальную. И работать там.
— Школу?
— Ну да. Деньги у меня есть, опыта хватает, и если в таком медвежьем углу, как Хобарт, я с нуля приличный бизнес сделал, то и дома сумею. Пусть бы дети учились и не уезжали. А то у нас там кое-где просто пустыня — все либо в Америке, либо в Австралии, наших во всем мире втрое больше, чем дома, таем, как соль. Ну, и я же помню, как оно там было, жить в этом чертовом Слиго — или фабрика, или порт. Или пиво, или виски, а лучше и то, и другое. Ну ладно, у меня еще вечно было шило в заднице, так я сбежал... Ну и выжил, а мог бы и нет. Короче говоря, тоска у нас там. А танцевать любят и умеют, ну и все-таки какой-то шанс, что ребенок не будет шляться под заборами, драться и вообще... Не наделает всяких дел, а наоборот может, даже и добьется чего путного. Странная штука, — тут он прыснул, но смех это был не очень веселый.
— Что странно?
— Что, может, и у меня там дети есть. Если живы, так должны быть уже почти взрослые совсем.
— В Ирландии?
— Ну да. Я же наверняка успел там кое-кому заделать... Вот черт, надо будет там поосторожнее с молоденькими.
— Ох. До чего же ты бесстыжий, Келли!
— Вот и он так говорил.
Стало тихо. Невыговоренное имя словно повисло в воздухе, как табачный дым.
— Что с ним случилось, Бо? — наконец спросил Келли. — Знаешь что-нибудь? Скажи мне, пожалуйста...
Бо Финне уставился в пространство куда-то мимо плеча Келли. У него слегка подергивался уголок рта.
— Думаю, он умер, — сказал наконец. — По крайней мере, Келли, я хотел бы так думать.
— Что ты имеешь в виду?
Бо потер лоб левой рукой, и Келли вдруг увидел, что два пальца на ней не гнутся.
— Я с ним виделся в последний раз уже почти перед самым… перед тем днем. Он тогда забрал у меня пленки — я “танкистов” перед этим снимал и другое еще там кое-что… и просил, чтобы я больше не фотографировал в городе — опасно.
Потом я слышал, что его вроде бы арестовали в первые дни, что он был на Стадионе — у нас тогда многих же там собрали. Но некоторые вышли, а потом... Снова сгинули. Так и он. Я запросы делал, понимаешь... Официальные. Насколько было возможно. Ну и некоторых родственников расспрашивал, ты же знаешь, у нас семья была не из последних... Ну, и узнал только, что вот тебе говорю - что его арестовали, потом выпустили, а потом он исчез.
— Но почему ты думаешь, что он непременно...
— Потому что. Потому что, когда я стал, видимо, ну... очень настойчивым, что ли... пришли за мной. И знаешь, очень так мне наглядно объяснили, что ничего разузнавать и расспрашивать не надо. Что для меня — и для всех родных моих — будет лучше считать, что человек, которого я разыскиваю, вообще никогда не существовал. Это мне мой собственный дядя пояснил, Келли, матери моей младший брат. А потом... Потом они меня просто били. Несколько дней. Спать не давали. Руку сломали, ребра. Запугивали Не знаю, что он такого натворил, почему так. Но из-за того, что я там видел... лучше уж думать, что он умер.
У Келли засосало под ложечкой. Он смотрел на Бо Финне, на Бенедикта Карре, парня из хорошей семьи, которого приказал пытать собственный родственник только потому, что он решил спросить... Хотел узнать... Он не знал, что сказать: «Тебе больно?» «Тебе плохо?»
«Сочувствую?» — и к тому же начинал потихоньку понимать, что видит, похоже, вестника из ада.
— Боже мой.... Боже мой, как же ты с этим живешь?
— Ну, так и живу, — Бо даже улыбнулся. — Один я такой, что ли? Живу. Девушек фотографирую в модельной школе. Цветочки там фотографирую. Счастливые города, избавленные от коммунистической заразы. Ну и все такое прочее. Матерей, — добавил он почти одними губами. — Женщин. У которых никого не осталось. Просто смотрю. Просто... Это так странно, Келли. Я из тех людей, которые должны бы быть счастливы. Ведь их же вправду спасли... От... Ну, не знаю, от чего. Кого-то от потери прибылей, кого-то от душевных, скажем так, страданий — ну, потому что «простые» слишком при власти... Но я... Что-то никакого счастья не испытываю. Наоборот, знаешь... Как-то и жизнь не очень складывается. У нас в каждой семье почти есть и пострадавшие, и те... Ну, которые с другой стороны. Люди разделились, судьбы разделились... Да и не в том даже дело. Если мне так явно показывают, что я должен забыть такого человека, как он...
Келли кивнул.
— Я думал, что готов был за него умереть, — выдавил он наконец. — Но, видишь, не умер. Я сбежал, Бо. Позорно сбежал.
— Твоя жизнь бы его не спасла, — отвечал Бо. — Ты же видел, у него своя была. Другая какая-то, тайная, никто о ней не знал. Может, он из-за нее и погиб. Было в нем что-то такое... Больше, чем можно было увидеть. Ничего бы ты не сделал, Келли. И я ничего. И все, что могу — это помнить его, и тем яснее, чем сильнее его из меня пытались... вытащить.
— Помнить! Боже мой, да он же как будто в воздухе растворился, как будто я им дышу, понимаешь? Но нет места, где бы я мог сказать — да хоть бы и тени его — Симон, я пришел, я вернулся хотя бы проститься...
— Нет. В этом городе ты ничего такого не найдешь. Я сам обычно езжу в Вальпо, когда хочу его вспомнить.
— Почему? Хотя... Он же начинал там.
— Не поэтому. Там, говорят, было такое место — никто точно ничего не знает, но говорят, что многих заключенных держали там... Я бы не хотел, знаешь, рассказывать... Я просто еду и сижу там возле океана, смотрю и как будто с ним разговариваю.
— И я тоже, — сказал Келли, чувствуя, что горло совсем сжимает. — И я тоже,
Они даже успели это сделать — до самолета оставалось еще много времени, и они успели. Правда, ничего особенного не произошло — была долгая дорога, которую Келли хорошо помнил, вся в цветах национального флага, был холодный весенний океан и ветер, запах горных склонов, еще не очнувшихся от сухой зимы... Бо все помалкивал, а Келли чем дальше, тем сильнее ощущал что-то такое нестерпимое, чему не мог даже найти слов. Как будто он, со всей этой своей пламенной любовью, был виноват перед Бо, который прошел через муки и страх. Как будто он потерял больше, чем любовь. Как будто он со своей страстью был смешным рядом с этим парнем, который просто разыскивал друга, не возлюбленного, не звезду с неба просто человека искал, а нашел такое, что не приведи господь...
Поэтому они просто посидели на берегу — каждый со своими мыслями. Бо, кажется, заметил, что Келли не по себе. Он не сразу решился нарушить тяжелое молчание, но все же сказал:
— Знаешь, это ведь Симон мне сказал тогда, что ты... что ты погиб, — он ведь и тебя разыскивал, но у тебя дома было все перевернуто вверх дном, квартира брошена, никого... Разорение полное. А я вспомнил тот... Ну, от твой приступ, видение, что ли... Ну и я тоже думал, что ты, наверное, страшной смертью... А потом письмо получил.
— Ну да, — Келли скривился. — Это же девушка та, рыжая, ну, помнишь? Та, что с ним в «Апельсине» была. Не знаю, как это вообще объяснить. Плохо я с ней обошелся, прямо как идиот, поступил, скажем честно, обидел я ее, Бо, но она меня... предупредила, что ли? Я ее с тех пор иногда как будто вижу наяву... И потом вечно что-нибудь случается... Не он меня спас, а она. Ну, такое трудно в голову уложить, в общем. А она-то жива? Или ей тоже не повезло?
— Я не знаю, — сказал Бо. — Я ее сам видел только тогда, когда ты мне их показывал, а потом уже — больше нет. Да не надо и говорить ничего, Келли. Ты жив. Я жив. Это, в конце концов, разве не лучшая для него память? Как считаешь?
— Наверное, — сказал Келли. — Наверное, так.
В аэропорту было тихо, странно – ни прибытия, ни отправления… бывают, видно, такие передышки, но Келли принял это так, будто и здесь – никто не ждёт и никто никого не встречает. Рейс до Дублина откладывался до утра - самолет с той стороны не прилетел.
Он устал, можно было пойти в гостиницу, там ему полагался номер и ужин… но в пустом зале ожидания сидела, склонив голову, в своей стеклянной клетке девушка из «ЛАН».
Келли подошёл, она оторвалась от книги – чем могу помочь?
Я…(опять всё сначала!) я… хотел бы обменять билет.
Какой билет? Куда вы хотите улететь?
Билет… до Дублина. Я… хочу (вернуться?)… мне нужно… на юг. Сидней, или Аделаида…
Это очень далеко, сказала она, встряхивая чёлкой и улыбаясь. И расписание не самое удачное… Послезавтра – вас устроит?
Устроит, чуть было не сказал Келли – но это же… ещё один день здесь, никуда нельзя будет пойти, хоть и не так больно уже – но это другое, по-прежнему стыд, будто виноват перед городом, и перед Бо, и перед той, в синем платье…
А эта, в небесно-синей униформе, поглядывая на недоеденное яблоко рядом с книгой, переспросила: столько-то в долларах – вас устраивает?
Конечно, они вроде будут рады… но Марч смутится, это точно, потому что клуб уже его, и что же?
Снова один, снова всё сначала, и никого нельзя будет любить, потому что как любить того, кто не любит сам себя, как любить того, кто всегда бросает и предает…
Нет, пожалуйста, извините, сказал он. Я передумал. Слишком далеко.
Хорошо, отвечала дева-судьба, тогда вот он – ваш билет до Дублина.
Он не пошёл спать в гостиницу, до рассвета просидел один в зале, где туда-сюда сновали прилетающие и улетающие. На жёсткой дырчатой аэропортовской скамеечке, будто на покаянном сидении ночевал, чтобы себя горше наказать – а за что, ещё и сам не знал.. Все как-то образуется, твердил себе и сам не верил. Что-то будет. Как-то будет.
Вот только дайте домой добраться.