продолжаю говорить - "Подсолнух"
Арпильеры и мороженое
- Сестра Кармела, там к брату Матео пришел человек, он хочет посмотреть наши арпильеры.
- Я сейчас прийду.
У брата Матео в конторе сидит нестарый еще мужчина в джинсовых штанах, в синей куртке. Немного полноватый, симпатичный, как плюшевый медвежонок, длинные волосы стянуты в “хвостик”. Он смотрит на Катерину… потом снова смотрит на нее, и на его милом лице появляется какое-то странное выражение. Будто он озадачен. Или нервничает.
- Это сестра Кармела, она вас проводит. Сестра Кармела, это сеньор Карре, он фотограф.
- Провожу, - отвечает Катерина, - только два слова скажу брату Матео.
Фотограф торопливо кивает и выходит из конторы. Сумка его остается лежать под стулом.
- Так что ему показать?
- Третью кладовую.
В третьей кладовой хранятся такие коврики, что если их увидит посторонний… Даже сейчас. Даже сегодня.
- Брат Матео, мне все равно нужно спросить, вы уверены?
- Да.
- Он нервничает.
- Подумайте сами, сестра Кармела, он ведь к нам не о районной детской кухне договариваться пришел. Но это надежный человек, я его знаю. Я с ним общался раньше по розыску пропавших, он искал… своих.
- Нашел?
- Увы, нет. Что называется, бесследно пропал человек. Вы просто покажите ему все. Он покупать не будет, наверное, но сделает фото для книги.
В этой безоконной кладовке арпильеры сами как в тюрьме, думает Катерина, отворяя тяжелую обитую металлом дверь и зажигая зарешеченную лампочку под потолком. Пахнет джутовым волокном, пряностями (во многих мешках перевозили перец), анилиновыми красками.
Фотограф оглядывает комнатушку – в ней на трех столах стопки арпильер. Он берет несколько штук, раскладывает на свободном пространстве и не то вздыхает, не то хочет что-то сказать, но не решается. Стоит и смотрит, прикусив губу. Катерина знает, на что он смотрит. Все равно, тут на что ни глянь – на эту ли, где женщина стоит у окна, или на эту, где мужчин вытаскивают из дома, а над всем этим огромная полная луна, или на эту, где все лежат лицом вниз…
- Здесь очень темно, - говорит он наконец. – А… нельзя их куда-нибудь вынести, где побольше света?
- Нет, к сожалению. Вы же понимаете. Нельзя, чтобы это увидели… случайные посетители.
Он кивает, потирает лоб в задумчивости. Роется в сумке, достает экспонометр, замеряет и прикидывает…
- Хорошо, сестра, я попробую, - кротко говорит он наконец. У меня очень хорошая вспышка, совсем новая, должно получиться. – И снова ныряет в сумку, достает хитроумно изогнутую лампу.
На левой руке у него, там, где обручальное кольцо - два пальца не гнутся, безымянный и мизинец, это видно, когда он собирает фотоаппарат, прилаживает вспышку. Ничего особенного, мало ли у кого может быть сломана рука.
- Катерина.
О нет, только не сейчас. Ты видишь, я занята.
- Катерина. Дай мне… посмотреть. Пожалуйста.
Он очень взволнован.
- Пожалуйста. Я, кажется, его знаю…
Ну хорошо. В конце концов, пусть еще и Келли посмотрит. Хотя все равно, если этот человек из DINA, он уже видел все, что не нужно было видеть. Катерина делает вдох и выдох…
И Келли узнает его.
- Бо! Бо Финне!
Фотограф вздрагивает и роняет арпильеру, которую только что разглядывал.
Оборачивается и видит бледную, страшную, ледяную сестру Кармелу. Или нет.
- Что вы сказали?
Он весь сейчас как воплощение буквы “О”: широко раскрытые глаза, расширенные зрачки, приоткрытый рот. Непонятно, замечает ли он адскую подграничную возню: “Немедленно прекрати! — Дай посмотреть! Дай мне поговорить с ним! — Да ты с ума сошел, О’Шонесси, сиди тихо!”, и чует ли он хоть чем-нибудь, как гнется и пружинит невидимая мембрана, в которую колотится всей оставшейся сущностью буйный дух.
Катерина-то чует. Это вокруг нее корчится и волнами идет белый свет. Но надо стоять ровно, дышать, по возможности, тоже ровно.
- Бо Финне,- повторяет он и наклоняется поднять коврик. - Вы сказали “Бо Финне”…
Они сидит на корточках и смотрит на нее снизу вверх, с лицом, залитым лихорадочным румянцем - это видно даже в полумраке кладовки. - Это было мое прозвище… А я все думал, - он встает и бережно кладет арпильеру на стол, и левая рука с негнущимися пальцами задерживается, чтобы погладить выпуклое шитье. - Я все думал, откуда я вас знаю… Я вас видел.. Однажды… давно. Но у вас такое лицо… незабываемое… Выходит, Келли и вам рассказывал…
Катерина кивает, она не может говорить, потому что Келли все еще здесь, и он в ярости.
- Вы очень бледная, - говорит Бо Финне, фотограф Бенедикт Карре, - тут и правда духотища такая. Простите меня, я еще недолго… просто… Они такие… Я…
Катерина наконец невидимым движением заталкивает разъяренного Келли в глубину: “Сволочь! Damnu ort, a bhitseach! Я тебя ненави…”
Теперь можно.
- Не беспокойтесь, - говорит она твердым, ровным, спокойным голосом. - Делайте вашу работу. Я в порядке.
Он действительно принимается за работу, выбирает арпильеры, раскладывает их на столе под лампой, примеривается, делает снимок - раз, два, три раза щелкает затвор. И спустя несколько минут все-таки начинает говорить - благо, смотреть на Катерину ему не нужно.
- Значит, вы его тоже знали…
- Кого, простите?
- Келли. Ну, Келли О’Шонесси, это же он мне прозвище придумал. Я давно его не видел… Лет семь-восемь… нет, больше, да в семьдесят восьмом он был здесь.
- Да, мы… были знакомы, - отвечает Катерина.
Фотограф делает еще несколько снимков молча. Потом замирает с фотоаппаратом в руках, будто задумавшись.
- Он хороший человек. Странный, но… хороший. Беспокойный. Вечно что-то делал, придумывал, все вокруг него кипело… Эх… давно прошли те времена. Где он сейчас, не знаете?
Это больно. Когда ты – тюрьма из мягкой плоти, из хрупких костей, из несильного духа… Это больно.
- Он… умер.
- Ох. Не может быть. Как же это?
- Несчастный случай.
Бо наконец поднимает на нее взгляд и сам меняется в лице: начинает быстро, не глядя, разбирать фотоаппарат, укладывает его в сумку.
- Пойдемте, сестра. По-моему, вам совсем нехорошо. Мне… очень жаль.
- Это ничего, - отвечает Катерина, но она и сама уже снаружи, и запирает арпильеры на два замка, не забыв погасить свет. – Не беспокойтесь обо мне.
- Как же не беспокоиться, у вас такой вид, как будто вы привидение повстречали там… Конечно, эти… коврики, они… Тяжело это все, я понимаю. Знаете, я ведь помню вас в лицо, но не помню, чтобы мы как-то встречались. А сейчас каждый человек из тех времен… до этого всего… он дорог. И нас все меньше. Вот и Келли, вы говорите… Ох, печаль, простите, если я что не так, я ведь ничего не знаю… Я вот что хотел спросить…
- Так спрашивайте.
Фотограф останавливается. Голубые глаза его смотрят тревожно.
- Все вас называют «сестра»… Но вы… не носите монашескую одежду?
Это верно. На ней черная юбка – но не в пол, и белая блузка. Она похожа на учительницу.
- Вы мирская сестра, верно?
Хоть этому не надо объяснять.
- Я почему спрашиваю… если бы вы были монахиней, я бы не мог даже спросить, но раз вы в миру живете… Скажите, не могли бы мы встретиться?
- Встретиться?
- Да. Понимаете, я… Когда вы сказали… Меня очень давно так никто не называл. С тех пор, как… Если вы не хотите об этом говорить – не надо, но я бы даже и помолчал бы о них с кем-нибудь. С кем-нибудь, кто знал… Вот, простите, сказал все, - и он, как школьник, достает из кармана платок и вытирает лицо.
С кем-нибудь помолчал бы.
- Хорошо, - отвечает Катерина, ощущая внутри сосущий холодок. – Хорошо.
И вдруг, подхваченная потусторонней волной, добавляет резко:
- Только знаете что? Где угодно, кроме «Апельсина».
***
У Бо – кофе, у Катерины – кофе и мороженое.
- Ну вот, - говорит фотограф, теребя край скатерти. – Как-то так и получилось. Можно сказать, легко отделался. Я думаю, они просто хотели напугать. Условный рефлекс такой как бы… «нет такого человека и не было даже». Чтобы я не искал.
- И вы…
- Ну, нет, - Бо вздыхает. – Понимаете, ведь тут как вышло… Ведь оно понятно, что и рука срастается, и ребра тоже… и ожоги… ну, заживают, в общем. И спустя какое-то время уже совсем не больно, совсем. А вот что остается навсегда – так это страх такой липкий, склизкий такой, когда носом, извините, в пол лежишь и со всем белым светом и с самим собой прощаешься, - он отхлебывает кофе и его передергивает – вот это вот… Вот чтобы этого не было, я потом снова… потихоньку… Не сразу, конечно, все-таки я не герой, но потихоньку. В Викариат даже вот обращался.
- Брат Матео сказал, что ничего не нашли.
- Не нашли. До Казарм еще как будто есть какой-то след, намеки… а потом просто ничего. Священника не вызывали, это все, что они знают… А человек просто исчез, и все.
- Могли и не вызывать, – как-то рассеяно отвечает Катерина, - он, мне кажется, не был настолько религиозен.
- Так что не знаем и, наверное, уже никогда не узнаем, - тихо говорит фотограф. Он не смотрит в этот момент на Катерину и не видит, как странно она меняется в лице – рот будто сползает вниз и вбок, расширяются зрачки, словно от внезапной боли. Ложечка звякает и Бо, вздрогнув, продолжает:
- Удивительно, как вы сказали – «только не в «Апельсине»… А обо всем этом в последний раз так вспоминал именно там. Когда Келли приехал…
- Я помню.
Бо Финне наконец-то поднимает глаза, и это все, что он успевает сделать, прежде чем вовсе не Катерина накрывает его руку своей.
- Бога ради, - говорит это существо, – посиди спокойно. Просто посиди и посмотри на меня.
Фотографу очень, очень страшно. Он не может даже кивнуть. Даже моргнуть не может. Конечно, это совсем другой страх, не тот, о котором вспоминал только что, но парализует он точно так же. Вокруг жаркий вечер, людный город, солнце садится в океан, и Бо видит, как острые тени скользят по лицу напротив, будто скальпели: резче стали скулы, глубже ушли, удлинились в разрезе и потемнели глаза, изменилась линия рта.
И голос тоже изменился.
- Она правду сказала, Бо. Я умер. Почти. А потом оказалось, что я могу ее слышать. Говорить с ней могу. Вот я ее и попросил… на время.
У говорящего при этих словах дергается рот. Бо, наконец, переводит дух.
- Ну что ты все таращищься? В кои-то веки вылезешь черт знает откуда поговорить с человеком, а он только глаза пучит! Сказал бы уж что-нибудь! Ты пойми, я ж не знаю, сколько она выдержит там…
- Где?
- Ну, там… - собеседник пожимает плечами. – О, кофе… это ее? Я допью тогда, - и припадает к почти остывшей непочатой чашке, и счастливая улыбка расцветает на лице.
- Я… просто не знаю, что тебе сказать, - выдыхает Бо наконец. – Ну… не спросишь же: «Как тебе там?».
- Хреново, - отвечает Келли. – Там – хреново, брат мой Бо Финне, и если что – торопиться туда не надо. И мороженое я ее доем, а то вон уже растаяло…
Он придвигает вазочку – совсем не так, как это сделала бы Катерина, - быстро глотает, замирает. У Бо начинает мерзнуть душа, а Келли, кажется, счастлив, как ребенок.
- Черт, извини, Бо, я… так давно не пробовал… я почти забыл, как это…
Келли ест и пьет, потом шарит рукой по одежде - похоже, ищет карман и ничего не находит, хмурится, лезет в катеринину сумочку, снова хмурится…
- А, черт, я же бросил курить, а она не курит, ну да ладно. Живой… Хорошо как, Бо, как хорошо… Все-таки у тебя сигаретки не найдется?
Бо отрицательно качает головой, и Келли порывается встать, но его, кажется, не держат ноги. Он наконец поднимается из-за стола, но тут все и заканчивается - глаза стекленеют, закатываются, и Бо едва успевает подхватить обморочное тело Катерины.
Иллюстрация Ю. Ильиной,
