заканчиваю рассказывать - "Подсолнух"
Концерт
(иллюстрация Ю. Ильиной,
belated_dreamer)Это был билет на концерт. Кусочек бумаги с датой - 13 октября, год, имя выступающего.
Катерина медленно положила его на стол. В конверте была еще записка: «Уважаемая сестра, приходите, потому что ему теперь разрешили. Буду ждать. Искренне ваш, Бенедикт Карре».
Вздохнула. Четыре года, - да, четыре года прошло с последней встречи. Фотограф напоминал о себе разве только открыткой на Рождество, и вот теперь это...
Катерина знала эту историю — как английский певец написал песню о тех, кто танцует сам с собой: «Танцуют с теми, кто умер, с теми, кто без вести пропал, танцуют с братьями, мужьями и сыновьями... Танцуют одни. Одни». Генерал тогда был уже не ястреб, а старая унылая сова, но выступать в стране певцу запретили. И песню запретили. А теперь он приехал. Катерина вспомнила тех женщин, которые действительно выходили на улицу с самодельным плакатом: фото, имя, строчка других сведений — где исчез, когда. «ВЕРНИСЬ». «ПОМОГИТЕ НАЙТИ». «ВЕРНИТЕ ЕГО».
У Катерины такого плаката не было никогда. Она медленно прошла вглубь комнаты, открыла шкаф с бельем. Снова вздохнула. В ящике, запертом на ключ, под стопкой полотенец нащупала арпильеру. Ту самую. С минуту стояла так, водя пальцем по грубой мешковине, по бывшим рубашкам, платьицам, платочкам... Ни с кем она уже не делила это прикосновение. Не с кем было. Но она помнила.
Все знали, что в программе будет та самая песня. Поэтому по пути Катерина видела немало людей с памятными плакатами — большими и маленькими, у некоторых просто на одежде было пришпилено фото. У Бо не было и этого. Только полоска бумаги с именем и фамилией Симона — над карманом куртки.
— У меня фото не осталось, — сказал он, словно извиняясь. — Все уничтожил...
— Ничего. Вот, возьмите. Я... Давно хотела вам подарить.
Она вытащила из сумочки туго свернутую арпильеру.
— Что это?
— На память. Держите.
Бо развернул пакет.
— Ох. Вы это сделали? Это... о нем?
Катерина кивнула.
— А роза? Это вы?
— Нет.
Фотограф всмотрелся в шитье.
—Я, кажется, понимаю, — сказал он тихо. — Извините, что спрашиваю, но... он тоже пришел?
— Он умер, — сказала Катерина , удивляясь тому, что голос звучит так твердо. — Он умер, Бо. Все умерли.
«И я хочу с ними проститься», — но вслух этого не сказала.
На стадионе они прошли в загородку, выстроенную прямо на поле. Люди прибывали, долго играла музыка — прекрасные мелодии, хорошо известные. Потом вышел певец. Стадион загудел, замелькали фотовспышки, на большом экране появилось лицо — крупно, хорошо было видно. Певец поздоровался, сказал, что рад приезду, рад возможности петь свободно, что...
— Бог ты мой, — сказал Бо. — Мне вдруг показалось... Но нет же?
Нет. Этот человек не был похож на Симона. Но ему — намного более молодому, конечно, — сейчас было примерно столько же, сколько Симону в тот страшный год, и он был такой же светловолосый, загорелый и голубоглазый. И двигался так же свободно, и словно тянулся кверху. И улыбался похоже — сурово и нежно одновременно.
Песня была медленная, задумчивая, и с самого начала из толпы стали выходить и подниматься на сцену женщины с плакатами. А те, кто оставался на поле, стали разбиваться на пары. Резкий голос англичанина, его чуть ломаный испанский - с акцентом, — все это отступило от Катерины. Остался только Бо и его руки.
— Сестра, — сказал он шепотом. — Не откажите ради них.
Она не отказала.
Они танцевали вдвоем, прижавшись друг к другу, закрыв глаза, а мертвые, погибшие, замученные, забытые - танцевали вокруг, кто сам по себе, а кто и парами, и постепенно их присутствие становилось все менее и менее ощутимо, как будто они таяли в остром саксофонном соло. С последней трепетной нотой Катерина снова почувствовала под собой твердую землю и поняла, что Бо осторожно прижимает ее к себе, а под курткой у него чувствовалась ее арпильера.
Стадион несколько мгновений молчал. Женщины с портретами стали уходить со сцены, им помогали спуститься. И в тот самый миг, когда еще не было музыки, но бешеные аплодисменты еще не разразились, Бо посмотрел в залитые слезами глаза Катерины и тихо сказал:
— Но мы, сестра, дожили с вами до этого дня. Мы — живы.
Эпилог
(иллюстрация Ю. Ильиной,
belated_dreamer)Воздух был резкий, холодный. Другая вода, другая земля, думала Катерина, осторожно шагая по сырому камню и по траве, легендарно зеленой. Снова октябрь. Тут осень, а там... дома — весна! Но ничего, скоро вернусь, - если будет на то Божья воля, добавила привычно и перекрестилась.
Она немного устала, потому что конгресс был в Дублине, а доехать до Слайго — для Ирландии это было уже целое путешествие. Вокруг нее менялись акценты, речь становилась то мелодичнее, то жестче, вот и по-гэльски заговорили (по большей части это были сварливые немолодые пары — высохшие женщины и старики с выдубленной ветром кожей). Язык показался ей неожиданно похожим на немецкий — некоторые звуки были такие же резкие, гортанные, но ни слова она, конечно, не понимала.
Надо думать, ее английский тоже звучал странно для местных жителей. Кладбищенский сторож ворчал и огрызался в ответ на ее вопрос, но потом все-таки развернул какую-то схему и ткнул костлявым пальцем куда-то в дальний угол. «Здесь».
И вот она идет — медленно, стараясь не поскользнуться. Голландская роза — не та, золотисто-алая, которые он любил, а обычная, наполовину искусственная, даже без запаха, — немного мешала. Катерина проходила могилу за могилой, не всматриваясь в них, потому что старик сказала что-то вроде: «под деревом». А деревья росли под самой стеной. Вот она и шла потихоньку — как-то уж дойду, хотя бы увижу, где его схоронили.
А другой встрече не бывать.
Он и вправду был там, под стеной — под плитой и под яблоней. Катерина никогда не нашла бы могилу, потому что надписи на плитах были на гэльском, и она ни за что не узнала бы написание имени. Поэтому спросила у какой-то женщины, которая шла навстречу, и та, почему-то удивившись, указала ей место. Она даже окликнула Катерину: «Мэм...» Катерина оглянулась, но женщина просто стояла и смотрела на нее. Просто смотрела.
В траве тут и там краснели маленькие яблочки. Катерина осторожно наклонилась и положила розу среди них. По крайней мере, годы можно было разобрать. 1944-1978. Двадцать лет прошло - с лишним. Нельзя встретиться с тем, кто ушел так далеко, как ты. Но я здесь, и обычай велит...
- Мэм?
Катерина оглянулась. Та женщина подошла поближе и смотрела на нее — пристально, с тревогой. На вид средних лет, ближе к сорока, бледная, черноглазая, в бесформенном пальто, в косынке, из-под которой выбивались темные кудри.
- Мэм, извините... Но кто вы такая?
- То есть?
- Вы спросили о моем отце. Но вы не здешняя. Никто, кроме меня, не ходит к нему - некому же. Ну, так вы...
- Я его подруга.
Женщина не улыбнулась, не стала смотреть приветливее, а только сказала:
- Я Кейтлин. Он... Я тут с вами постою еще, если вы не против.
Катерина кивнула и повернулась к могиле. Она молилась про себя, как делала это за упокой годами, но здесь и сейчас молитва казалась ей не очень уместной. Счастье человеческое — не знать ничего наверняка. Он где-то. Христианская вера говорила, что они не встретятся, пока мир не перестанет существовать. Мудрецы Востока сказали бы, однако, что он почти наверняка здесь — может, в этой яблоне. Или в камне. Или в той птице, что парила на ветру. Катерина закончила молитву, перекрестилась и не слишком набожно улыбнулась, потому что не могла вообразить себе Келли духом яблони, вроде дриады, ни камнем, ни даже альбатросом. Вместо этого она вспомнила ребенка, которого видела в автобусе по дороге в Слайго. Совсем маленькое дитя, оно еще даже не ходило, но сидело у матери на руках и с большим интересом все рассматривало. Суровая старуха с тростью нисколько его не пугала (впрочем, Катерина не знала наверняка, мальчик это был или девочка) — малыш заглядывал ей в лицо, смеялся, что-то бормотал. Все его занимало — набалдашник трости, вязаные перчатки Катерины, жесткая ткань ее пальто... Дитя словно впитывало мир — высматривало и ощупывало крохотными пальчиками, прислушивалось к рычанию мотора, щелканью дверей, к гомону пассажиров, — и все это приводило его в восторг. Нет, не стоит, невозможно было думать, что его неугомонная душа сейчас учится ходить или сладко спит у...
— Простите, мэм...
О. Это же та, как она сказала - Кейтлин? Дочь? Его дочь. Катерина всмотрелась внимательнее. Женщина совсем не была похожа на Келли, разве что такая же темноволосая.
- Не знаю даже, как вас зовут....
- Зовите меня Катерина.
- Так мы тезки с вами...
- Ну да. Чем могу вам помочь?
- Ох. Не знаю даже, как и сказать. Ну, я про отца. Понимаете, я… очень мало его знала. Привыкла думать, что он умер, раз мама так говорила. А потом вернулся сын старой Роуз... И... Всего несколько недель, и... И я не успела ни привыкнуть, и узнать его толком.
Счастливая ты, девушка, подумала Катерина. Несколько недель. Несколько недель.
- Ну и для меня это вроде как чудо, увидеть кого-то из его друзей... Ну или хотя бы тех, кто его тоже знал. Вы же были ему... друг?
Катерина кивнула. Келлина кровь, точно, — говорливая, пылкая.
-Конечно.
- Значит, у него друзья были... То есть, я хочу сказать, он был... Ох, ну, может, мы не будем тут стоять? Пойдем к нам домой? Муж на работе, дети в школе — попили бы чаю, поговорили о нем? Я ведь толком не знаю, что он за человек был: с одной стороны вроде и слова доброго не стоит, перекати-поле, а с другой... Так иногда — прямо сердце болит...
- Скучаете о нем?
- Сама не знаю. Да, наверное. Вот странно, правда? Он маму бросил, когда они оба еще почти дети были... Маме было трудно одной, да еще и это все, ну, понимаете... Незамужняя с ребенком... А он где-то там порхал себе по белу свету... Мне бы его ненавидеть за это, но, - она оглянулась на могилу и вздохнула. - Каким бы он дураком ни был в шестнадцать лет-то... А вернулся — как гром с ясного неба, да и сам, как та молния... Сверкнул и исчез... Но вот мой младший, знаете, ходит в ту школу танцев, что он основал — ее все-таки построили и открыли, и денег никто не осмелился украсть. Но школа — это все, что от него осталось, а мне даже не с кем...
- От него немало доброго осталось, дорогая моя, — ответила Катерина, опираясь на руку Кейтлин. - Наши с ним дороги, к сожалению, тоже пересеклись ненадолго... Но я вам скажу - я не жалею, что я его знала.
Господь, кажется, и вправду благословил много чего из того, что ты делал, мой Келли, даже то, что ты делал, как грешник, между прочим, не заботясь вообще ни о чем... Господня любовь, наверное, действительно безгранична. Надеюсь, он уж и тебя как-то утешил. Прощай, любимый мой. Прощай.
- Идемте, - сказала она и увидела, что глаза у Кейтлин не черные, а такие же, как у отца — карие с золотыми точками. - С радостью выпью с вами чаю, деточка.