Абладор
В котерии «Чертополохи» мне сначала не повезло - меня боднула ячиха в первый же день. Она паслась себе и паслась, я стоял и отписывался в центр, что прибыл успешно, а между тем зверюга тихонько набрала скорость и приложила меня пониже спины. Я упал и повредил лодыжку.
- Ну, верхом-то ездить сможешь, - сказал, поморщившись, сухой и черный от загара бригадир Седрик.
- У меня бронескутер.
Седрик оглянулся, хмыкнул.
– Надо же! Сразу видно, что ты столичная штучка.
Я в ответ закатал рукав и показал ему татуировку своей первой котерии. До университета я тоже пас яков, только далеко на юге, в льянос. Седрик пожал плечами.
- Присылают вот таких, - сказал он, щурясь на ветру. – Ни пастух, ни мать-кормилица, крокодил знает что. А у меня отелы плановые, и молодняк мы перегоняем к западу, и руки-то мне не лишние. Только бы, знаешь, они не из жопы росли. Доить умеешь?
- Умею.
- Ну вот с дедушкой Игнасио тебя на дойку поставлю. Справитесь. И время у тебя будет твои эти вертушки пихать.
Я приехал в пампу, на границу с Бореей, пустыней ветров, потому что ветер – моя работа. Моя наука. Мы на Аммаре уже почти сто лет, но атмосферу сколько ни изучай – все мало. Тем более такую буйную, как здесь. В льянос почти не бывает ураганных ветров, там другая забота – бесконечные дожди семь месяцев из четырнадцати, но здесь торнадо перепахивают равнины, оставляют странные знаки – будто рисунки или буквы, наметают кучи светящейся пыли, крадут ячьих телят и выплевывают обглоданные добела кости – но не где попало. Там и сям в пампе насыпаны целые холмы из костей и черепов. Памперос огораживают их красными лентами, вытканными, как пояса, навязывают на ограду клочки рубах и плащей, шарики от бола и шпоры умерших пастухов. Они суеверны.
А я ученый.
- Ученый, хрен моченый, - проворчал дедушка Игнасио, знакомясь. Это был такой типичный памперо, как из кино: метр с кепкой от земли, квадратный, узловатый, как стланиковое дерево, и цветом лица такой же – красно-коричневый, сморщенный. Мы с ним, прихрамывая – я временно, а он привычно, по-стариковски, - волочили по пампе плетеные табуреты дояров, ловили маток, доили, доили… В загоне есть автоматика, но на свободном выпасе приходится это делать вручную, как прадеды. Дедушку Игнасио ни капли не заинтересовали притороченные к моему скутеру «вертушки», и вообще, затея изучать ветер ему, похоже, не понравилась. Хотя тут понять было сложно: всегда хмурый и неразговорчивый, вечно в дымном облаке от самокрутки из синего мха (по-моему, с тем же результатом можно было курить ячий навоз – может, даже и смердел бы он поменьше), он почти не обращал на меня внимания и просто делал свою работу. Ну, а я свою. Свои две.
Котерия, в общем, была, наверное, неплохая. Но с новичком, да еще чужим, издалека, всегда непросто, я это понимал и в круг особо не набивался. Тем более, что на закате мне еще приходилось объезжать выставленные «вертушки» и менять фильтры. Так что я ел один, и общая йерба, обычай связи между котерос, доходила до меня уже в почти пустой и остывшей чашке из земляной груши. Но, сказать, по правде, горечи для меня в этом не было – не больше, чем в глотке настоя. Небо. Воздух. Ветер. Неделя работы. Потом поеду дальше, будет другая котерия. Потом льды. Потом обратно… Я, в общем, люблю такую жизнь – качает, но знаешь куда и понимаешь, зачем. Люди вокруг меняются, я не против на них смотреть – какие они? Но как ветер вон только звенит проводами на мачте контроля, так и я – мимо пролетел. Да о ветре тут и говорят больше, чем о чужаке. Хотя и очень осторожно, с иносказаниями и оберегами на всякий случай.
- Солью нынче проводник отдает, - это рыжий Матео, у него нет мизинца на левой руке, наверное злой каменный кролик откусил, как моему дядьке. – Сменится, небось, у земли-то. А, предсказатель?
Это он мне. Я кивнул – расчет показывает, что сменится, и да – в приземных слоях, но это-то как раз несложно… И я не предсказываю ветер, я надеюсь понять то, о чем они вообще боятся говорить и даже думать: в ураганах пампы есть тайна, и это не расписание их прихода. Сменится ли ветер – это любой, кто прожил в пампе хотя бы несколько лет, быстро учится понимать и на вкус, и на запах. Но приход урагана – это будто Аммар что-то хочет тебе сказать, это вроде и очевидно, но послание непонятное. Сами памперо предпочитают это непонятное огородить и отмолчаться, дать ураганам странные, редкие имена, повесить дедушкины бола на оградку – они знают, что разговор невозможен. Потому что ураганы, что бы это ни было, здесь отроду. А мы пришельцы. И об этом иногда лучше не вспоминать.
Они знают, но я тоже хочу знать. Я захожу с другой стороны. Может быть, получится что-нибудь потолковее оградок.
Котерос перебросились еще парой замечаний, потом Индира достала куатро, маленькую гитару, и стала наигрывать в три аккорда, прикрыв глаза. Это – не для пения мелодия. Поднялись с места Матео и Маха, вторая пастушка (смешное какое слово, она и ростом выше, и вообще на редкость здоровенная женщина), пошли друг на друга, притоптывая, замерли на расстоянии в локоть и началось пампас-танго. Горожане рассказывают и верят, будто пастухи часами могут кружить друг вокруг друга, отзеркаливая движения, но это ерунда: в пампе просто нет на это времени. Средний тангеро делает пять кругов, опытный три, а хороший и на первом круге может обманным движением заморочить и «осалить» партнера, схватить за руки, зажать - не двинешься, на том и танго конец. В пампе не танцуют, обнявшись и повиснув друг на друге, как в городе, и даже в «раме» не танцуют, в жестком захвате, в пампас-танго партнера держат на расстоянии удара, как бодливую ячиху, и лучший танцор тот, кому все-таки удается пробить оборону и схватить другого – быстро, пока тот не напал. Маха успела первой и еще подсечку дала, все смеялись. Потом станцевали Сандро и Микель, загонщики – эти хорохорились, как молодые грифы, даже кричали друг на друга гортанно, как птицы, и на захват пошли одновременно, присев – голова к голове, взъерошенные, почти пернатые… А потом поднялся бригадир.И подошел ко мне.
- Ну, давай, чо сидишь, как засватанный? Или ты не пастух?
Я отложил планшет, поднялся, а Сандро быстро прибрал из-под меня перевернутое ведро – чтобы нам не споткнуться. Седрик выставил плечо и пошел на меня, я пропустил его и развернулся. Мне не очень хотелось играть в эту игру: ступать на ногу было все еще больно, нехитрый гитарный перебор будто дергал за нерв. Но пампас-танго – это как йерба: нельзя не выпить горького питья, нельзя не ответить на вызов.
Дома, в Маренго, я в три круга укладывался, бывало. Но здесь все другое. И вода, и паек, и воздух. И нога болела, я было свободной хотел «ганчо» сделать, обманный финт – опорная чуть не подломилась, а Седрик, конечно, это просек, пошел «восьмеркой», и мне пришлось за ним, закусив губу, а он сделал стремительный разворот через плечо и меня подловил – и не на ладонь, как по-приятельски водится, между своими, а жестко, на пастушеский широченный нож в кожаном чехле. Котерос заржали, я задохнулся, и тут в освещенный круг ввалился дедушка Игнасио.
- Что, сучкИ болотные, пляшете? – скрипучим голосом осведомился он. - Ну-ка живо, подымайте жопы! Чака идет!
По лагерю прошел вздох – и огонь тоже вздохнул, вытянулся по ветру.
Чака. Торнадо.
Защемило под ложечкой. Я поглядел на небо: по нему быстро, на глазах потянулись от зенита к закату еле заметные полосы – будто дымные. Но это был не дым. Это был лед. Лед из великих пустынь Бореи, предвестник.
Еще и приборы мои молчали. Еще и рыжий Матео только вынюхал, что ветер переменится у земли… Но старый хрыч Игнасио уже знал про чаку.
Да теперь и мы знали. Закат стал быстро угасать, заволакиваться мутью. Костер затоптали и залили, и по пампе побежала цепь световых пятен от налобных фонарей – котерия расталкивала и собирала сонное стадо, и мы стали двигаться к загону, туда, где есть бункеры, где можно укрыться самим и укрыть яков. Ветер крепчал. Шары «кардо корредо», летучего чертополоха, уже неслись не только по земле, они пролетали рядом, толкали в спину, обдирали щеки, пока не опустил щитки… Вместе со всеми я был в той цепи на своем бронескутере, но только мне было ясно, что в бункер я с ними не полезу. Чака. Я должен это увидеть. Вертушки – это такое. Ну уцелеет одна-две, может быть, и то вряд ли, но у скутера на то и броня, утяжеление, обратный парус и заглубляемые лапы. Я не поеду на нем, конечно, прямо в «глаз», это нужен танк, но подобраться поближе… посмотреть… записать что можно – это же удача!
Не то, чтобы я не боялся.
Но понимаете, это уже и раньше было. Отчего я вообще пошел в атмосферные физики, и притом в полевики. Что-то, похожее на пампас-танго – только с ветром, с движением не человека, а воздуха, огромной массы – он при этом такой плотный, что не отличается от тела, и так же может сбить с ног, как разогнавшийся як. Но у меня получалось танцевать с ним, как будто я проскальзываю у него под рукой, поднятой на захват – говорят, так бывает. Ну, правду говорят, вот я, Пепе Моралес, я не колдун, я просто это умею, может быть, на Земле, на старом Доме это не так, а на Аммаре я и ветер можем танцевать, и я это делаю просто, потому что могу.
И хочу.
Поэтому, когда Седрик и Индира, запихав последнего ячонка в укрытие, высунулись из люка и стали неслышно орать и махать лампами, я только поднял руки над головой и постучал по планшету (еле удержал) – мол, работа! – и Индира страшно оскалилась, я видел, а Седрик просто погрозил мне кулаком, запихал ее в люк и сам крышку изнутри захлопнул.
А я развернул бронескутер и пополз в пампу.
Пополз – потому что медленно, боком, вдыхая, как тангеро, на поворотах, выискивая в плотном теле ветра проходы, пустоты, место для себя. И все это через такое радостное упорство – в какой-то момент посмотрел на себя как будто со стороны и чуть сверху – безумец лезет навстречу хоботу из земли и льда, который ест телят, пишет на траве непонятные знаки, бросается камнями и сносит почти все на своем пути.
Почти. Но не меня. Не сегодня. Нет.
Иногда такое просто знаешь.
А может быть, только надеешься, потому что – «почти».
И тут я понял, что уже вижу его. Скутер уперся в каменистую гряду. Пампа была залита синеватым неярким светом, молнии били очень высоко, а тут был только их отсвет, почти ровный. Я нажал на кнопку и едва-едва услышал в общем реве и грохоте, как вибрирует корпус, забуривая в камень четыре супратитановые ноги. Скутер превратился в платформу, и это было даже уютно – каплевидная плоская крышка, надежное сцепление, приборы пишут… а впереди в визире – черный столб чаки…
И еще кое-что.
Я не мог включить прожектор – слишком много энергии ушло на езду и на забуривание, до ухода чаки судьба была сидеть в грозовом сумраке, радуясь, что хотя бы на самописцы хватает… но там, впереди, в нескольких метрах или в десятке метров – было что-то, какая-то кочка, что-то мягкое, комковатое…
И оно зашевелилось и распрямилось. Я ударил по кнопке люка, не очень понимая, что делаю, но, видно, давление снаружи было слишком сильным – люк не открылся, и я только сидел и смотрел.
Как старый, кривобокий, прихрамывающий корредо, дедушка Игнасио, встает там во все полтора метра – прямо на земле, на почве, без защиты, посреди бури – так, словно у него корни до самого ядра планеты, - и принимается танцевать.
Ой. Нет, это было даже не пампас-танго. Это был другой танец, я никогда раньше такого не видел… Дед Игнасио медленно, как хищный кот, выступал на пятачке от силы метр на метр, делал бросок в сторону, как будто что-то – или кого-то - отодвигал руками, пробовал почву под собой и снова шагал и отпрыгивал, и дразнил… широкие штаны полоскались, белая рубаха светилась, длинные полуседые волосы стояли дыбом вместе с косичками, шнурками и оберегами… но самое удивительное – что чака танцевал вместе с ним. Торнадо по-своему повторял движения старика.
Я не знаю, можно ли мне верить. Я вообще хотел тогда только одного – оторвать чертов люк и побежать туда, к Игнасио… а может быть и дальше, к хоботу, свисающему с небес, к этому щупальцу Аммара, потому что я понял, увидев этот танец, то, что раньше проходило по краю сознания.
Они живые.
Может быть, даже разумные. С ними можно говорить… и нужно, и… и тут чака посмотрел на меня.
Я, видно, так и топил кнопку, а давление ослабло, и люк отбросило, и я оказался в почти несуществующем редком воздухе…адски плотном воздухе…нет, редком… мне все равно нечем было дышать… и тут чака меня заметил.
Я почувствовал это внутри – как будто на меня заурчал кот – огромный, огромный, как будто он слегка подцепил мою суть когтем и потянул.
Ай.
Отпусти. Не так.
И он отпустил.
Отпустил совсем. У меня уже серые, белые и черные мухи в глазах роились от удушья, но тут вдруг оглушительно хлопнуло везде, везде вокруг, сразу – и давление выровнялось, и я задышал.
И увидел чистый горизонт, полторы луны, как положено по календарю.
И дедушку Игнасио – кучей тряпья оседающего наземь.
Теперь можно было, и я выскочил и побежал, не думая о лодыжке, это и в самом деле оказалось недалеко – но все-таки не в паре метров, непонятно, как я все видел в таких деталях… Старик был без пончо, без вязаной шапки с ушами, босой. И весь в крови из неглубоких, но частых порезов – похоже, песок и мелкие камушки на подступах к чаке резали, как бритва. Я думал, он в обмороке, но дед, когда я его затормошил, открыл глаза.
- А, сучонок, - прохрипел он и закашлялся. – Крокодил тебя еби… Спугнул его…
- Вы как, в порядке?
- Да что мне сделается, - старик сердито оттолкнул мою руку, сунул пальцы в щербатый рот и свистнул, как разбойник. – Главное, чтоб он мою Малу не схарчил… Наши-то в загон успели?
- Успели. А он что… правда понимает нас?
- Да уж как пить дать, - корредо стоял на ледяном ночном ветру – уже обычном, пахнувшем просто землей и немного рыбой, и выглядывал свою кобылу-пони – я бы и в ум не взял, где она могла бы прятаться, но услышал тихое «цок-цок». – А вот ты, дурень, ни хрена не понимаешь… Кролю каменному, кажется, и то понятно, что на абладора смотреть при этом деле нельзя! Тебе эти недоумки, что ли, не сказали? Ты вообще как тут оказался? Уж не меня ли по дури искать поехал?
- Нет. Я…
- Ну?
- Я сам хотел с ним… поговорить, наверное… только… только я не знал…
Дед Игнасио согнулся пополам и закаркал, как гриф – такой у него был смех. От этого даже Малу, вышедшая из ночи, шарахнулась и тихо заржала.
- Малу, детка, давай сюда, - одежда и обувь старика были аккуратно сложены в седельной сумке, и он пихнул мне ее, - подержи, малый, раз больше ни на что не годишься. Поговорить! Тоже мне абладор нашелся! Два сапога пара! Хромой и… и хочет поговорить, ха!
Я прикусил губу. Чудо кончилось, а сварливый старик остался. Как скрипучая здоровенная дверь. Пастух обулся, натянул шапку, завернулся в плащ. Сунул ногу в стремя.
- А знаешь, что он мне сказал?
- Что?..
- «Вон того я еще не танцевал», - он потянул повод. – В`йо, Малу, давай…
- Дедушка Игнасио!
- Чего еще?
- Научите меня.
Он оглянулся. В лунном свете глаза у него были сплошь черные.
- Научите. Я за этим и приехал.
- Ха! Ты привез железяки, вот у них и учись. В`йо, в`йо!
- Нет, - я сам не ожидал, что скажу и сделаю это, - но я заступил дорогу пони и смотрел жуткому пастуху прямо в лицо. – Приборы – это otra cosa aparte, совсем другое дело, они тоже важны. Но это, что я видел… Этого приборы не дадут. Научите меня, как танцевать с чакой. Я приехал, чтобы увидеть это. Чтобы стать абладором, «говорящим», просто я не знал… а теперь знаю. И хочу знать еще.
И буду.
Темы
chingizid выдал прекрасные: «Сначала стреляет в воздух, потом начинает петь», «Никто не боится дедушку Джима, а зря», «Сердце бури, ворота зари», «Тебя я еще не танцевал» и «Не гадал, ничего не выдумывал, просто пошел и спросил», причем про последнюю я поняла, когда уже все написала.
А тут у меня будет рабочее место хирурга. Потому что придется какие-то штуки, как обычно, рассказать, и просто надо.
У меня всегда все ненастоящее. Удобно сделать так, что это не на Земле — и сразу появляются удобные в работе ненастоящие гаучо, и ненастоящий мате — «йерба», потому что так было написано в Детской Энциклопедии — «йерба мате», потому что «трава», «зелье» вообще-то herba, но аргентинцы, наверное, кто их знает, пишут это непроизносимое «х» как произносимое, то есть, по испанским правилам, jerba...
И ненастоящее танго — но такое, каким оно явилось мне и только мне, как танец на расстоянии удара ножом — или рогом, и, конечно, разумные ураганы, жрущие телят и гадящие строго в определенном месте, как котики...
И даже ненастоящий испанский, потому что на настоящем испанском hablador означает не столько «говорящий», сколько «трепло», «болтун», «выдумщик» — и это все равно идет в зачет тексту о людях, которые разговаривают с ураганами.
И группу пастухов удобно назвать «котерией».
А еще там есть «отра коса апарте», совсем другое дело, — это скрытая цитата из Тура Хейердала, и я просто прусь потихоньку. Потому что хотя Хейердала и считают в научном мире фриком, я все же думаю, что он из тех фриков, фричество которых приводит к настоящим открытиям и в итоге к победе знания над всякой сарсапариллой. К тому же он был одним из пионеров интердисциплинарных исследований (археология, генетика, антропология, история, лингвистика, биология), показал возможность плавания на плотах по течениям из Америки в Азию (и культурного влияния и заселения Рапануи в одной из волн жителями Перу никто не опроверг — об этом говорят и статуи (не моаи, а другие, которые они там накопали), и тростник, идентичный генетически тростнику из Титикаки и вообще был велик и могуч, аминь.