Антеанга

- Ну ты даешь, - дедушка Игнасио, кряхтя, наматывал полосы ячьей шкуры на лодыжки. Пятки у него были чудовищные – как из старого, потрескавшегося дерева. Да и пальцы не лучше. – Ну хэх, как это – «о чем танцую». На милонге танцуют, а я разговариваю! Что вот тут, - он стукнул себя кулаком в выпирающие ребра, - то и ноги показывают. Да хрен его знает, о чем. Что нога болит. Что Чичо опять запил, а Марита кому жалуется – мне жалуется! Что Сефа, Матеева вдова, меня к себе не пускает… что пялишься, я ведь не высох еще, а что ж ей, с холодной утробой так и ходить?

- Но вы ж меня совсем не этому учите!

- Конечно! Я тебе, дурню, как вроде детишкам в школе – буквы показываю. И правила, как писать. А какого ты там из этих букв наскладываешь, я тебе что, молитвенник или учебник какой? Да ты с чего вообще ко мне пристаешь? Ты становись давай!

Я, конечно, встал. Старик был учитель еще тот: вспыльчивый, выносливый, словно як, и без малейшего понятия о каких-то там педагогических принципах. Но я сам захотел, да и не ребенок, в конце концов. Я держался.

Когда мы, оба мокрые – хоть выжимай, без преувеличения – с волос течет, с одежды капает, - наконец закончили тренировку и выползли из дедовой кладовки, глотая воздух, как жабы-герцоги, он посмотрел на меня исподлобья и прохрипел:

- И что, ездишь по своим делам?

- Езжу.

- И… говоришь?

Я кивнул. Дед Игнасио ревниво вздохнул.

- Как только такого… слушают. И отвечают что?

- И отвечают.

Он покачал головой, мол, надо же…

- Ну, ты не думай. Ни черта ты еще не умеешь, паршивенький ты пока что абладор. Ногу вон хреново ставишь левую. И руки как крюки. Завтра приходи еще.

Я неделю как вернулся с севера, из Аламеды, потому что чака как раз откочевывали туда по своим причудливым годовым путям. И у меня там правда был разговор. И не один. И у меня было странное чувство, о котором я дедушке Игнасио, конечно, рассказывать не стал.

У меня появился собеседник.

Чака – это гигантские устойчивые торнадо Аммара. Они, судя по всему, живут годами, а то и десятилетиями… Я изучал их как физик и ничего не понял – магнитное поле планеты, электрические поля, ионизация атмосферы, размер пылевых частиц... Но как? Почему? Что они? Потом я повстречал здесь, на крайнем Юге, дедулю Игнасио, абладора – «болтуна». Человека, способного дикой пляской разговаривать с ними. Я сам видел, как торнадо повторял движения старика. Я, хоть и не танцевал еще тогда – «услышал» чаку, его «голос» внутри. Я тогда стал учиться этому. И, когда уехал в Аламеду за бурями, напугал всех в службе контроля атмосферы тем, что срывался навстречу урагану – и всегда возвращался.

Потому что с ними правда можно говорить.

Они действительно повторяют твои движения – непонятно как, надо сказать, что с физической стороны лучше знать я их не стал… Но я стал понимать. Это другое.

Когда танцуешь, как абладор, да еще в разреженном от близости урагана воздухе, очень быстро наступает кислородное голодание. Голова кружится, все становится нереальным, сознание как будто расходится, как масло под ножом… нужно перетерпеть это, вынести тошноту и раздирающий легкие огонь, танцевать, не останавливаясь, пока чака не вернет воздух, и тогда ты остаешься легким, будто насквозь вытряхнутым – и с отчетливым ощущением того, что разговор был.

Я бы первый подумал, что это галлюцинации от физического напряжения и недостатка кислорода, но после Аламеды – уже нет. Чака, с которыми я там говорил, были разные. У них были разные голоса, и спрашивали они разное… Мне трудно объяснить, потому что и голоса – не голоса, и вопросы – не вопросы, но если сухой остаток опыта переложить на понятные слова – то вот так.

И вот один из них – я про себя называл его «Веселый», - он-то и стал моим собеседником. Он чаще других выходил «на связь». Танцуя с ним, я узнал, что причудливые маршруты чака на самом деле образуют личную сеть, что ураганы кочуют вслед за солнцем и что люди им не мешают, но очень, очень непонятны. Веселый, собственно, и оставил меня с тем вопросом, с которым я приставал к деду Игнасио: о чем вы танцуете? А может быть, - что вы танцуете? Как? Зачем? Люди, танец, связь. – спрашивала меня стена ветра и влаги, непонятно чем думающая и вообще невозможная.

Но это Аммар. И чака здесь ходят проторенными тропами. И я абладор. Ну, почти. А старый хрыч, конечно, прав – в том, что куда как проще пожаловаться гигантскому смерчу на житейские печали – это-то от сердца, чем пытаться, как я, от ума спросить – кто вы такие? Вы разумные? Как вы устроены?

Мой язык в разговоре с чака – танец, вот и надо танцевать, говорить о том, о чем можно сказать, так я думал, шагая на очередную тренировку, а еще думал о том, как я станцую Веселому о том, что я по нему скучал. Потому что это правда: я соскучился.

Но во дворе у Игнасио встретила меня странная, какая-то тесная суета. Слишком много людей – и бестолковый внук, и Марита, бледная и зареванная, и даже упрямая вдова.

И дедушка – прямо посреди большой комнаты, чинный и каменно-спокойный, в гробу. Вот жизнь – вечером танцевали и он еще ворчал, что не высох, а утром во двор вышел – и упал, и все тут. Ой, Пепе, сказала Марита, а мы забегались и к тебе не послали никого, а дедушка тебе тут оставил…

Он всем, оказывается, давно уже по списку оставил: кому сказать, что он дурень беспросветный, кому запас крепкого в подвале, вдове – красивые вышитые наволочки на подушки (она вдруг зарыдала и убежала со двора), а мне велел отдать пояс от парадного костюма – здоровенную тяжелую шерстяную полосу карминного цвета, - и шпоры. Шпоры, я знал, надо будет повесить на оградку  вокруг холма в пампе, там, где аккуратные чака выбрасывают захваченные по пути и ненужные им штуки, вроде черепов и костей скота. Но это могло и подождать. Я не очень долго знал старого Игнасио, и человек он был неласковый и не очень приятный, но он был абладор и мой учитель, и вот я стоял с памперос на кладбище, где по фамилиям можно было писать историю заселения Аммара, и смотрел, как насыпают над ним жирный аммарский краснозем. Был ясный теплый вечер, но погода здесь меняется легко, как настроение у ребенка, и вдруг с почти ясного неба прямо на могилу пролился короткий, но довольно сильный дождь. Он шел узкой полосой, в паре метров вбок уже было сухо, и памперос стали суеверно перешептываться – мол, чего это и вообще не к добру, и да, пойдемте уже, чего тут стоять.

На другой день я собрался и уехал в пампу, к кургану, чтобы соблюсти обычай насчет шпор. Памперос не могли мне толком объяснить, зачем это делают, но в целом все сводилось к тому, что «чака любит, чтобы звенело и было красиво». Но в общем, я теперь мог и спросить. Если встречу кого-нибудь из них, конечно.

И я встретил.

Это не был хороший крепкий обычный чака, от которого глаза норовят вылезти из орбит и нечем дышать уже на подходе. Он медленно и как-то устало плелся вдоль силовой линии, направляющей вихри в их постоянном движении, и меня заметил не сразу. Большинство ураганов уже давно заряжались электричеством на севере это время года, я не ожидал увидеть здесь чаку и, признаться, довольно бесцеремонно «окликнул» его, поехав наперерез.

Может быть, я так поступил потому, что танец абладора – это своего рода вредная привычка. Задыхаешься - кажется, вот-вот и смерть твоя придет, но вместо смерти приходит эйфория, понимание, «разговор» - и к этому привыкаешь и тянешься снова и снова. И я хотел поговорить… ну и еще потому, что теперь за мной не стоял незримо старый Игнасио, и мне хотелось понять, а может быть и просто проверить – точно ли я тоже абладор.

Это был незнакомый мне по «голосу» торнадо, и он медленно вращался, пока я, можно сказать, представлялся ему. Я объяснил – собирая движения, как буквы, что тот, кто говорил тут с ними до меня, - что теперь его нет, он рассыпался, показал я, и вот то, что от него осталось. Я спросил, идет ли он на север, к своим, и ураган коротко ответил: «да». Тогда я, не удержавшись, попросил - пусть он передаст чаке, которого я называю Веселым (не спрашивайте, как я умудрился это показать), что я скоро приду, и что говорить с ним мне в радость. И вот тут началось такое, от чего и сейчас у меня мороз по коже.

Ветер не злится, дождь не плачет. Но этот чака, по крайней мере, схватил меня за горло и швырнул на землю. На острые камни. Было больно. Чака потыкал меня носом в пампу, потом поднял за шкирку, как котенка, и заговорил сам. Я не мог двигаться, не мог ответить, но я смотрел и слышал, задыхаясь, как в танце.

Того, кого ты называешь веселым, тоже больше нет, сказала буря. Это антеанга – клянусь, в этот раз пришло слово, как будто у них в самом деле был язык, речь, а не образы, проникающие в сознание. Это связь. Когда кто-то из вас говорит с нами, это антеанга, связь. Не с каждым из нас, но с одним обязательно. Перестает быть один – перестает быть и другой.

Я чувствовал себя так, как будто на горло навалили плиту, а легкие как будто вытаскивали из груди крюками. Но все-таки я поднялся, выпрямился кое-как, и успел спросить, прежде чем буря отпустила меня и ушла. Я спросил: раз это так, раз для вас это смерть – зачем вы танцуете с нами? Зачем вы с нами говорите?

И он ответил мне: «Мы танцуем, потому что мы хи-драсс».

Я довольно долго валялся там в пампе, кое-как добрался до бронескутера и потом еще провел полторы недели в поселковой больничке, потому что у меня оказалась трещины в руке и в ребрах, и еще меня крепко порезало каменными осколками... И все это время я думал о том, что мне сказал ураган – и что это значит.

Выходит, и у меня теперь есть антеанга. И если какой-то из буйных вихрей этой округи вдруг устанет удерживать себя и рассыплется – встанет и мое сердце. А если я вдруг упаду, как дед Игнасио, или подхвачу какую-нибудь хитроумную геморрагическую лихорадку… или просто сломаю шею где-нибудь в экспедиции – рассыплется дождем кто-то из хи-драсс.

И я не знаю его имени, его голоса, и неизвестно, знал ли об этом Игнасио, а если знал – хотел ли он тоже говорить именно с Веселым, был ли это его… друг?

А если знал – почему не сказал мне?

А если бы сказал – изменилось бы что-нибудь?

Я вспомнил, как это было, как я впервые увидел чаку, хи-драсс, живое неживое, грозное чудо Аммара вблизи… Увидел, как оно танцует со стариком – несоразмеримое и соразмерное, «услышал», как они говорят. Какое было необоримое чувство, что это правильно. Что так должно быть. Что я тоже так хочу и могу.

Потому что мы танцуем, мы живем, мы говорим, мы устанавливаем связь. Потому что мы – люди, мы нуждаемся в этом, мы этого хотим.

Даже если это антеанга.