правдивый чай
Я знаю силу слов
В. Маяковский
Ярко-желтая вывеска, клоунская физиономия с торчащим, как у пса, ухом – да, похоже, до приюта «Варфоломей» я все-таки добрался. Долгая дорога оказалась, устал ужасно. Но Форд, во-первых, настоятельно рекомендовал, а, во-вторых, у меня в рюкзаке был подарочек для хозяйки гостиницы. Такие сантименты были совершенно не в Фордовом духе – наверное, поэтому я согласился.
Дверь под вывеской была заперта. Я постучал, с той стороны залаяли собаки – голосов на пять. Замок клацнул. Здоровенный дядя в зеленом хирургическом костюме отворил дверь, на ходу подхватывая зверей помельче и отпихивая тех, что покрупнее.
- Мне бы…эээ…. Лилию Исаковну?
Хирург (он-то что здесь делает?) кивнул – туда, мол. Я вошел, и понял, что приют, конечно, здесь есть, но, кажется, ветеринарный. Об этом-то Форд не упоминал… В темном коридоре вдоль стен стояли клетки и переноски. Некоторые — точно обитаемые: жильцы шуршали, сопели, пару раз сверкнули глаза. Я пробился через пластиковую занавеску, какие устраивают в заводских цехах, и оказался в полутемном помещении. Мерцало стекло, отсвечивало дерево, пахло уже не ветлечебницей, а корицей. Настольная лампа, стол, за ним старушка – лицо, как печеное яблоко, паутинная седина.
- Добрый вечер, - сказала она. – Я Лилия Исаковна. У вас там кто? Ну, кого вы привезли? Или вы забрать?
- Я вообще-то думал, здесь гостиница… Форд сказал, чтобы я остановился именно у вас и…, - тут я как раз успел нашарить коробку, – и он еще вам просил передать. Вот.
У старушки по лицу побежали тени: непонимание, удивление, усмешка.
- Форд? Кто это? Ах, да, припоминаю… такой очаровательный иностранец, инженер, кажется? Бывал тут, да… У него бульдог. Ну, так что же вы стоите, пойдемте!
Мы вышли через какую-то другую дверь и стали подниматься по лестнице. Насчет Дэви Форда, конечно, было правдой, что он иностранный инженер, в остальном я был не очень уверен. Очаровательным я бы его точно не назвал, а уж интересоваться насчет домашних любимцев... Он и сам был вылитый бульдог.
- У нас тут приют для животных, как видите, - продолжала старушка, бодро шагая впереди. – Ну и время от времени бывают выставки, соревнования… а гостиница не всякая пускает с животными, поэтому несколько номеров у нас есть. Вот, собственно, сюда.
Щелкнул замок, вспыхнул свет.
- Отлично, то, что надо, - выдохнул я, не кривя душою. – Спасибо. Сколько за ночь?
- А завтра, завтра все, - от Лилии Исаковны остался только легкий голосок, эхо, «топ-топ-топ» в коридоре.
Я присел на застеленную пестрым лоскутным одеялом кровать. Ноги мои… шея… в глазах, кажется, вся дорожная пыль собралась… Забавный у них тут стиль… как это? Колониальный? Обои с букетами, везде шторы, подвязанные внизу, камин. Полочки, вазочки, сухой букет, большущие настольные часы, о, уже поздно все-таки… Рядом с часами – фото в рамке: молодая женщина, очень красивая, в свадебном платье, а на руках у нее, словно какая-то невиданная дуэнья – пышные юбки, фартук, белый чепец – маленькая собачка с суровым выражением на длинной черной мордочке.
***
Утром на «даме с собачкой» первым остановился взгляд. Потом я снова разглядел занавесочки, букет и камин с часами. Боже, что за бабушкина дача… А, ну да. Собачий приют… Семь утра. На завод к десяти, значит, пора вставать. Неизвестно еще, позавтракать дадут ли. А то насыплют сухариков миску да воды нальют – кушайте, гости дорогие. Однако внизу в приемной старушка Лилия Исаковна пила чай с бутербродами.
- Доброе утречко, - сказала она. – Как спалось? Присоединяйтесь. Вам кофе или чаю?
-Отлично спалось, спасибо. Чаю было бы неплохо.
-Выбирайте тогда, какой заварить.
Хозяйка пододвинула мне китайский сундучок, набитый разнокалиберными пакетиками, коробочками и баночками. Я не люблю зеленый чай и не очень жалую травяные смеси, но одна из коробочек сильно пахла мятой и анисом, как леденцы. На ней была надпись от руки: «Правдивый чай».
- Запах такой приятный. Как в детстве.
- Вкус тоже приятный, - заметила Лилия Исаковна.
- А что там? И почему «Правдивый»?
- Ну, наверное, потому, что настоящие травы: бадьян, шиповник, пустырник, будра. Это, вообще-то, лечебный чай, витаминный и успокаивающий, но можно и просто так. А еще он иногда помогает слышать правду.
- Как это?
Старушка пожала плечами.
- Не знаю. Но считается, что если его выпить, то все как-то… проясняется, что ли. От головной боли, во всяком случае, помогает.
Хм. Голова у меня не болела, но вот ясность и спокойствие… Не то, чтобы я чего-то опасался на заводе, наоборот, но место новое, и установку их я до этого никогда не видел. Вдруг что-то не так пойдет, спокойствие мне бы не помешало, да и ясность тоже. Так что я заварил себе правдивого чаю и, ожидая, пока он настоится, прошел за Лилией Исаковной к рабочему столу. Мне нужно было заплатить за ночлег, а там у нее был терминал, я заметил, когда спускался.
- И что вы так торопитесь расплатиться? И откуда знаете, сколько тут пробудете?
- Ну, это очень просто: мне послезавтра в главконторе надо быть, а туда сутки почти ехать. Значит, все дела надо закончить сегодня.
- Ну, вам виднее, эээ… О, что здесь написано, я правильно прочла? «Яноро»?
- Да. Это цыганское имя, означает «январь».
- Неужели?
- Ну, строго говоря, в честь святого Януария. Но меня назвали в честь января, да. Бабушка постаралась. А так вы можете звать меня Ян.
Интернет у нее был очень неторопливый – пока машинка считывала карточку, я успел и чаю отхлебнуть (он и на вкус отзывался леденцами), и рассмотреть на рабочем столе среди всякой канцелярской мелочи смешную чугунную статуэтку. Высотой в ладонь, она изображала, кажется, запорожца – широкие штаны с напуском на сапоги, вышиванка, трубка в одной руке и большая соломенная шляпа в другой – вот только вместо положенного чуба и длинных усов — большие висячие уши и вытянутая морда гончей. У этого запорожца была собачья голова!
- Вот ваша карточка, Ян, - сказала наконец Лилия Исаковна. – Хорошая вещица, правда? Уж и не знаю, где наш друг Дэви такую раздобыл. Передайте ему от меня большое спасибо.
***
«Я знаю силу слов» — было написано на плакате у дороги. Я усмехнулся. Иногда это бывает забавно: вот, к примеру, сколько раз я слышал в детстве песню о том, как «вышел в степь широкую парень молодой», а теперь вот эти самые «курганы темные, солнцем опаленные» тянулись справа от дороги. Только были они не темные, а самых невероятных цветов – розовые, красные, словно в самом деле солнцем опаленные, светло-фиолетовые и даже зеленые, поросшие лесом. Между ними стелились золотые поля – бесконечный подсолнечник, а выше было только синее небо без единого облачка.
У поворота на завод «Мак-Леннан» тоже росли подсолнухи, огромные — я таких сроду не видел. С поля доносился смех. Какие-то русалки полевые в курточках с фирменным логотипом фотографировались там посреди гигантских цветов. Мне помахали руками и что-то такое прокричали веселое. Я не расслышал, но помахал рукой.
Завод жил полной жизнью. На проходной стояла очередь из грузовиков. Стаи одурелых от счастья голубей топтались по тентам и курлыкали, как пьяные. Охранник что-то пробурчал в противопылевую маску. Я показал ему паспорт, получил пропуск на цепочке и прошел на территорию. Первым делом предстояло познакомиться с директором. Вслед за щебечущей секретаршей (полон рот резинки у нее, что ли? Ни слова не разобрать было) я поднялся на второй этаж, прошел мимо целого улья сотрудников, сидевших в стеклянных клетушках и пожал руку загорелому дядьке с казацкими усами.
- Хэло мистэр…эээ…Шерни…Черни…
- Чернышевский, - сказал я. - Да там с другой стороны по-русски написано.
Директор облегченно вздохнул. Еще бы – после Дэви-то, который, кроме английского и некоторых смачных валлийских выражений, никаких других языков не знал. На радостях он забормотал что-то дружелюбное. Голос у него был тихий, да еще эти усы… Я бы и переспросил, но тут директор хлопнул меня по плечу: «Лады?» - «Лады», — отвечал я, потому что в целом догадывался, что ничего особенного он мне сказать и не мог, во всяком случае, не в первые же пять минут знакомства.
Но все-таки было в этом что-то странное. Время от времени на столе включалась рация. Секретарше директор тоже что-то такое сказал, когда она выходила – и не в усы, конечно. Пока мы друг другу представлялись, заглянул еще кто-то из заводчан и тоже обменялся с директором парой слов. И я, конечно, все это слышал.
И ничего не понимал. Сначала я подумал, что дело в непрерывном шуме – мимо администрации то и дело проезжали грузовики, где-то на территории вскрикивал маневровый тепловоз, цеха издавали не очень громкий, но все-таки ощутимый гул, да еще эти голуби – все это должно было, конечно, сливаться в белый шум. Но никогда раньше такого не было, чтобы я слышал, что мне говорят, а разобрать не мог, кроме некоторых слов: как будто люди не то свистели птицами, не то журчали ручейками… Странное было ощущение, я уже стал понемногу напрягаться.
Директор поднялся и сделал недвусмысленный жест: пойдемте, мол. Я подхватил рюкзак и потопал следом. Вдвоем мы дошли до железной двери, из-под которой прилично сквозило. За дверью оказалась лаборатория.
-Бурум-бурум, пурурум огого, Елена Ивановна! – произнес директор. – Фурурух Ян Чернышевский. Пум-пурурум пурум-пум-пум.
Елена Ивановна, приятная женщина лет сорока, в заводской голубой рубашке на кнопках и в зеленых форменных брюках, прямо просияла.
- Иван Давыдович, оёёёй же! Ах и огого, Ян, ойлилей улюлю?
- Нет, спасибо, - отвечал я наугад, сообразив, что она предлагает чай или кофе. – Мне бы пробы воды бы взять.
Так оно дальше и пошло: самого себя я слышал и понимал вполне нормально, но с речью окружающих сделалось что-то совсем не то. Она сливалась в щебет и журчание, в урчание и громыхание, и из нее до меня долетали только имена да какие-то отдельные слова. Если бы не это, вообще бы потерялся. Я нацепил самую широкую и приятную улыбку и в паузах, там, где по интонации предполагал, что от меня требуется какая-то реакция, кивал или делал значительное лицо, но внутри был зол, как сто чертей. Ясность и спокойствие, значит… Ну, Лилия Исаковна… ну, собачий чаек!
С другой стороны, ну что в том чае было такого? Что я, отвара шиповника не пил сроду? Пустырник вон и в аптеке продают, бадьян кладут в глинтвейн, а будрой этой раньше простуду лечили… Травм головы я за собой не знал, провалов в памяти вроде бы не замечал до сих пор – так что будем надеяться, сказал я себе, что это и впрямь какие-то травки в хозяйкином собачьем чае, а раз так – значит, рано или поздно это пройдет. К тому же, сам-то себя я слышу, меня вроде бы понимают – говорю, не лаю, а что бы мне тут ни сказали в первый день – ну ей-Богу, не так уж это важно.
Выглядел я, наверное, поэтому чрезвычайно сосредоточенным. Поскольку светскую беседу я поддерживал неважно, начальница лаборатории отвела меня в котельную и оставила на операторов, а тем было не до разговоров – и из-за работы, и из-за того, что котел шумел, как сто тысяч сумасшедших чайников.
Я люблю котлы. Я вообще люблю производство, даже самое пахучее и пачкотное, вроде коксовых батарей. Я помню, когда впервые попал на металлургический завод, ходил повсюду, разинув рот – потому что это красота. За двести лет развития все агрегаты успели принять идеальную форму, все схемы стали выверенными до мелочей. В кислородном цехе, когда сталь полилась из конвертера, я поверил, что «Болеро» — об этом. Нефтеперерабатывающие заводы кажутся мне похожими на космические корабли – особенно зимой, когда на платформах колонн рано включаются прожекторы… А этот вот завод, с его запахом поджаренных семечек и скотного двора, был такой уютный и домашний , чистенький, ну просто хуторок в степи.
С разрешения оператора (он просто кивнул на мой вопрос) я обошел котел, погладил барабан по желтому металлопластиковому боку, заглянул из любопытства в топочный глазок («Там бушует пламя огня!» - говаривал наш преподаватель на курсе процессов и аппаратов, то-то я его припомнил), осмотрел деаэратор – нет ли кислородного питтинга – нет, значит, все наши хитрые жидкости работают, как надо, и пошел смотреть на машину обратного осмоса, главную мою подопечную. Анализ-то я потом в лаборатории сделаю, но и по рабочим показателям было видно, что проблем с котлом особых нет.
Машина тоже была в полном порядке, из пробоотборного краника потекла бриллиантовая, сверкающая струя. Чистую воду я люблю, наверное, даже больше котлов и заводов. Это моя работа — делать из грязной воды чистую, из непригодной – пригодную, из опасной — безопасную. У меня для этого есть прекрасные аппараты, всякие хитроумные и не очень химикаты, а заодно у меня есть дороги, свобода и радость видеть белый свет. Как такую работу не любить-то?
Заводчане оказались молодцы, Дэви их, небось, держал тут в строгости – ну, и я тоже буду. Из котельной я перешел в соседний цех, где стояла система обслуживания градирни. Там возился в углу, протирая пыльные крышки насосов и разбирая отметки на баках с химикатами, сделанные Фордом, и тут услышал совершенно неподобающие звуки. На фоне того, что мне весь день мерещилось, детский смех звучал не так уж странно, но чтобы тут? Я оглянулся, словно и в самом деле ожидал увидеть детишек: ведь кто-то же говорил тонкими голосами: «ой… да ну тебя… не-а… боюсь…хи-ихи…».
И увидел трех щенков – белого, рыжего и черного. Белый с рыжим пасли задних, приседали, трясли головами, а черный с подпалинами на морде вразвалочку топал вперед. «Смооотрит», - опять сказал кто-то детским голоском на грани слышимости. А может, конечно, и подшипник какой заверещал в конвейере или компрессор на панели чем-то там пискнул. Я присел и протянул чернышу руку. Щенки, должно быть, народились от какой-нибудь бродячей мамашки, прикормленной работниками. Вид у них был «дворянский», морды хитрые и бесшабашные, а черный глядел уморительно отважно и серьезно, и я уже почти погладил его по голове, когда на нас пала тень.
Директор Иван Давыдович стоял над нами, и выражение лица у него было отнюдь не благостное.
- А ну, кыш! – белый и рыжий прыснули прочь. Черный щенок забежал мне за ногу и свирепо зыркал на директора из-за ботинка.
- Бррум. Буруррум, - изрек директор, брезгливо топорща усы.
Он достал рацию, и голос его вдруг разнесся четко и ясно – видимо, по каналу громкой связи.
- Безобразие, - сказал он. – У нас тут пищевое предприятие, или что? Почему в цеху подготовки подрощенные щенки? Значит, так. Если вы их сегодня до конца смены не разберете, я их утилизирую.
И он многозначительно посмотрел на нас с чернышом.
- А позвольте спросить, как вы собираетесь их… утилизировать?
- Да очень просто, - отвечал Иван Давыдович вполне внятно. – Положу в мешок – и бурурум.
Я взглянул на черно-подпалого. Щенок — на меня. Мне собака была совершенно не нужна, но я бы мог его отдать Лилии Исаковне. Нечего наливать постояльцам всякий подозрительный чай… Щенок тихонько заскулил, но не жалобно, а очень настойчиво. Словно говорил: «А я пойду с тобой». Я взял его за загривок и сунул под куртку.
- Вот и бурурум, - заметил директор, похлопал меня по плечу и удалился.
В общем, первый день прошел удачно, особенно, если учитывать собачий чай. Я еще устроил небольшое шоу в лаборатории – сначала химики ахали и охали на щенка, а потом ахали и охали при виде полевой лаборатории: машинка-то величиной с ноутбук, покапаешь на подвижный диск в лунки – и она тебе через пару минут пишет, сколько кальция, сколько фосфора, сколько углекислоты. Ни титрования, ни цветных шкал, все чисто, быстро и аккуратно. Хотя по титрованию, конечно, я немного скучал – в этом тоже чудо есть, хоть и нехитрое. Я составил отчет, отдал копию Елене Ивановне, копию отнес секретарше, выслушал напутственные «угугу» и «тилили», раздал визитки и уехал.
Щенок по дороге вел себя прилично, задремал и опомнился только почти у самого приюта. Весь его вид был такой, словно он говорил: «А? Что? Мы это где?».
- Привет, - сказал я. – Проснулся, парень.
Не успел я открыть дверь главного входа и протиснуться внутрь, придерживая одной рукой рюкзак, а другой щенка, как из-под занавески, закрывавшей вход в приют, с оглушительным лаем выскочило нечто размером с пушечное ядро и прижало нас к двери. Оно лаяло, рычало и недвусмысленно клацало зубами. Щенок в ответ залился визгом и принялся царапаться и биться, и тоже клацал в ответ, а я пытался удержать малявку и отпихнуть подальше настырное чудище, и тут подоспела Лилия Исаковна.
-Папа! – грозно закричала она. – Папа, дурачина ты такая, фу, фу!
Пес по имени Папа, услыхав хозяйкин голос, отбежал на полметра и уселся, не переставая скалиться. Я сегодня уже мало чему мог бы удивиться, но это было натуральное чучело в костюме пирата – треуголка с повязкой на глаз, синие штаны с широким поясом, к которому прицеплена была, чтобы не провалиться, кривая сабля, а в ухе болтается золотая серьга.
- Извините, Ян, - Лилия Исаковна решительно подняла исчадие ада с пола. – Это Папа Разорваки, он просто у нас звонок.
- Ничего себе звонок… Папа? Разорваки? А почему он пират?
-Ой, да это ж просто карнавальный костюмчик… У нас скоро выставка собак, будет шествие, а я, видите, еще и шью вот на них, шью да примеряю. А Разорваки он у нас понятно почему, - мастерица с нежностью прижала к себе пыхтящего пирата. Пират лизнул ее в нос. – Ну, выходит, он как бы грек. А раз грек – то Папа. Это дочь моя, Марина, придумала все.
- «Янаки, Ставраки, Папа Сатырос…»
- Ну, в общем, да. О, а кто это у вас там?
Я вытащил черныша из-под куртки и рассказал, как было дело. Заодно уж рассказал и о том, как целый день слышал все через пень-колоду.
- Могли бы про чай-то и предупредить.
- Да я и предупреждала. Ну и потом, не всегда можно угадать, как подействует… А что с находкой-то делать будете?
Я собирался сказать: «Ну, так вам оставлю», но черныш посмотрел на меня, потом на придурковатого Папу Разорваки и сердито заскулил. И я опять услышал: «С тобой хочу… хочу с тобой…».
-Что такое, Ян? Не решаетесь?
- Да как-то… Сами посудите, я в разъездах все время…
- И он будет с вами разъезжать. Это будет собака средних размеров, я вижу, и крепенький он такой… прекрасный будет сторож, и нескучно. А как помогает знакомиться с людьми!
- А гостиницы?
- Здесь у меня будете останавливаться. А в других городах – так я вам дам адреса. Хоть здесь, хоть за границей. Собачники же – это все равно, что мафия… в смысле семья.
- А граница? Документы? А прививки?
- Прививки и документы я вам сделаю. Паспорт, чип. Вы же к нам опять приедете? Когда?
- Через месяц.
- Ну, вот. Как раз карантин высидит.
- Как у вас все просто выходит.
- Многое вообще гораздо проще, чем кажется.
Чем кажется. Ох, господи боже мой. Мы стояли у двери, вечерний свет падал сквозь стекла, и мне как раз показалось, что у славной Лилии Исаковны в отражении вместо седого каре – длинные уши, как у гончей, и глаза такие же – миндалевидные, и профиль удлинился – она стала очень похожа на ту статуэтку. У меня, видно, отвисла челюсть. А Лилия Исаковна, обернувшись снова обыкновенной старушкой, усмехнулась:
- Что, чаек все не отпускает?
- А разве так бывает?
- Да кто же его знает, мальчик мой. Кто его знает. В конце концов, страну псоглавцев древние авторы помещали как раз здесь вот. Среди скифов и сарматов.
- Но псоглавцев же не бывает. Как кентавров. Как…
- Ну, мало ли чего не бывает. Может, мы просто очень ловко обращались с животными. Я вот с собаками с детства, и мне кажется, они точно наши братья, и не всегда меньшие. Вот и вам судьба братика подкинула. Так что, идемте? Все равно, чип надо ставить, осматривать, а вы подержите…
-Джанго, - сказал я.
- Ну вот, и имя уже ему дали.
- Ну да…
Новонареченный братец вылез мне на плечо и ткнулся в шею холоднющим носом. И опять я услышал почти ультразвуковой писк: «Ухи только… не трогай… не крути!».
- Не будем мы твои уши трогать, разве только посмотрим, чтобы без клеща, - отозвалась Лилия Исаковна. И, в ответ на мой очередной оторопелый взгляд:
- Да. И это, друг мой, тоже. И может быть, даже навсегда. Но думаю, это у вас врожденное, и чай тут не при чем. Разве только помог услышать.
Я кивнул. И мы сделали все, что нужно, и оформили паспорт, и Джанго, прежде чем пойти играть и возиться с Папой Разорваки, снова поглядел на меня не по-собачьи серьезно: «Возвращайся».
Я вернусь. Не только потому, что здесь дела, и завод, и город, который еще нужно будет узнать, и Джанго.
Я вернусь, потому, что я знаю силу слов.
Особенно правдивых.