Airborne: Скрытая история жизни, которой мы дышим - Карл Циммер
Карл Циммер открывает книгу сценой концерта Хора долины Скаджит 6 мая 2023 года. Музыканты и десятки певцов на сцене, в зале около ста семидесяти зрителей. Хотя чрезвычайное положение по COVID-19 было отменено ВОЗ буквально накануне, отголоски пандемии ощутимы: некоторые зрители и даже четыре человека на сцене носят маски. Это напоминание о недавнем прошлом, когда в марте 2020 года репетиция этого же хора стала одним из первых очагов суперраспространения COVID-19, заразив пятьдесят восемь человек и унеся жизни двоих. Тогда понимание воздушно-капельной передачи вируса было иным; теперь же осознание, что COVID-19 «был в воздухе», стало частью новой реальности.
Автор, присутствующий на концерте, описывает, как певцы вдыхают воздух концертного зала, кислород проникает в кровь, а измененный выдыхаемый воздух, несущий звук, заполняет пространство. Циммер незаметно достает из кармана монитор CO2. Начальное значение – 527 частей на миллион, при норме на улице около 420. По мере исполнения песен – от «Иисус, радость человеческих желаний» до стихов Теодора Ретке – концентрация CO2 в зале растет, достигая 662, затем 800. Автор размышляет, что если показатель достигнет более высоких значений, ему придется надеть маску, ведь накопление CO2 означает и накопление выдыхаемых вирусных частиц, если в зале есть инфицированные.
Циммер вспоминает, что до пандемии он, как и большинство людей, не задумывался об атмосфере в концертных залах или вагонах метро. Он описывает Рут Бэкланд, президента хора, которая тоже не придавала этому значения до вспышки 2020 года. Репетиции проходили в пресвитерианской церкви, в закрытом помещении, где после отключения печи прекращалась и вентиляция. Певцы пели, не подозревая о симптомах у кого-либо. Циммер подчеркивает, что этот пролог – это взгляд на воздух не как на пустоту, а как на среду, полную скрытой жизни и истории, которую мы только начинаем понимать. Название «Вот где оно» указывает на вездесущность и невидимость этой жизненно важной субстанции.
Карл Циммер начинает эту главу с описания похорон Луи Пастера в 1895 году. Франция прощалась с ним как с национальным героем, сравнимым с королями и святыми. Пастер вошел в историю как ученый, чьи эксперименты помогли утвердить микробную теорию болезней, что позволило ему создать вакцины, в частности от бешенства, и разработать принципы, сделавшие хирургию безопаснее, а молоко – пригодным для питья. Его образ, запечатленный на многочисленных портретах, – это образ человека в лаборатории, среди колб и микроскопов. Пастер сам говорил: «Вне лаборатории все усложняется».
Однако Циммер предлагает представить другой, непарадный портрет Пастера: в 1860 году, еще с черной бородой, он взбирается на ледник Мер-де-Глас в Альпах. Пастер несет с собой колбы с бульоном, намереваясь впервые в истории поймать «плавающие в воздухе микробы» на большой высоте. Эта экспедиция, как показывает автор, была кульминацией тысячелетних споров о природе воздуха. Древние греки размышляли об эфире как о чистой субстанции богов и о воздухе как об одном из четырех элементов, необходимых для жизни. Гиппократ связывал болезни с «миазмами» – невидимым загрязнением воздуха, порожденным гниющими трупами, стоячей водой или даже неблагоприятным расположением планет.
Циммер прослеживает, как идея миазмов влияла на медицину и общественное устройство на протяжении веков. В средневековой Европе «дурной воздух» (mala aria, отсюда «малярия») считался причиной многих недугов, что приводило к требованиям очищать города от отходов и правильно хоронить мертвых. Даже растения, по мнению Теофраста, страдали от неблагоприятного воздуха. Великая Чума (Черная Смерть) в XIV веке поставила под сомнение древние учения, но традиция винить воздух сохранялась. Некоторые врачи, однако, начали склоняться к идее контагиозности – передаче «яда» от больного к здоровому. Так родилась практика карантина.
Джироламо Фракасторо в XVI веке, вдохновленный поэмой Лукреция «О природе вещей», предположил существование невидимых «семян» болезней, которые могут передаваться при контакте, через предметы (фомиты) или по воздуху. Циммер подчеркивает, что это была ранняя, хотя и не сразу принятая, формулировка микробной теории. Изобретение микроскопа позволило увидеть эти «семена», но споры между сторонниками миазмов и контагионистами продолжались. Пастер своим восхождением на ледник искал доказательства в пользу второй теории, пытаясь показать, что микробы действительно «плавают в воздухе».
После театрального триумфа Пастера на лекции в Сорбонне в 1864 году, где он продемонстрировал наличие «плавающих микробов» в воздухе аудитории, казалось, что теория самозарождения жизни окончательно повержена. Пастер утверждал, что некоторые из этих воздушных микроорганизмов вызывают самые страшные болезни человечества – тиф, холеру, желтую лихорадку. Однако, как отмечает Циммер, большинство врачей того времени, хотя и признавали роль воздуха в распространении болезней, придерживались миазматической теории: сама атмосфера становилась «испорченной», и глоток такого воздуха нарушал баланс в здоровом теле. Пастер же говорил о конкретных заразных микробах, переносимых по воздуху.
Доказательств этому у Пастера не было; его утверждения были скорее полетом фантазии. Тем не менее, его идеи нашли отклик у некоторых медиков. Одним из первых был британский хирург Джозеф Листер. Фрустрированный высокой смертностью пациентов после операций из-за гангрены и нагноений, Листер заинтересовался работами Пастера. В 1865 году коллега обратил его внимание на предположение Пастера, что разложение мертвых тел – результат попадания микробов из воздуха. Листер задумался: не падают ли эти же микробы в открытые раны его пациентов, вызывая их «брожение» и загнивание?
Чтобы проверить это, Листер повторил эксперименты Пастера, используя вместо дрожжевой воды кипяченую мочу, и получил схожие результаты. Несмотря на скептицизм коллег, Листер разработал новый подход к хирургии: он решил защищать раны пациентов, применяя «вещество, способное уничтожать жизнь плавающих частиц». Его выбор пал на карболовую кислоту, известную своей способностью устранять запах сточных вод, что указывало на ее антимикробные свойства. В 1865 году он впервые применил ее для лечения одиннадцатилетнего Джеймса Гринлиса с открытым переломом ноги. Листер обработал рану карболовой кислотой и наложил повязку, ежедневно обновляя слой антисептика. Мальчик выжил, рана зажила идеально. За год Листер успешно пролечил еще одиннадцать подобных случаев. Пастер высоко оценил его работу.
Циммер подчеркивает, что Листер спас бесчисленные жизни, но не подтвердил глобальную теорию Пастера о переносе всех болезней по воздуху. Например, эксперты по холере в 1860-х годах все еще отвергали идею заражения через конкретный микроб. Ведущим авторитетом был Макс фон Петтенкофер, профессор гигиены из Мюнхена, утверждавший, что холера вызывается ядовитым газом, исходящим из земли, – «холерным миазмом». Таким образом, идеи Пастера и Листера были лишь началом долгого пути к пониманию роли воздуха в распространении болезней, и им противостояли влиятельные сторонники старых теорий.
Карл Циммер переносит читателя в июль 1933 года, к ангару близ Флашинг-Бей в Нью-Йорке, где репортеры жужжат вокруг Чарльза Линдберга. Самый известный человек на планете готовился к новому перелету на своем самолете «Локхид Сириус». Два года назад он с женой Анной летал на запад, в Японию и Китай; теперь им предстоял еще более опасный маршрут на восток – через Гренландию в Европу. Это было не просто путешествие, а миссия по разведке маршрутов для Pan American Corporation, так как коммерческие трансатлантические перелеты еще не стали реальностью.
Подготовка к полету была масштабной: новый двигатель, радиостанция для Анны, алюминиевые поплавки для посадки на воду, запасы на месяц, включая резиновую лодку, ружье и мачете. Однако репортеры упустили одну деталь: прибытие Фреда Майера, сорокалетнего правительственного ученого. Майер доставил на борт десятки алюминиевых трубок со стерильными предметными стеклами и пару странных металлических стержней, похожих на кий. 9 июля Линдберги поднялись в воздух. Никто из многочисленных зрителей, включая, возможно, и Майера, не знал о секретном научном проекте.
Майер, прозванный в газетах «правительственным асом-охотником за спорами», уже приобрел некоторую известность благодаря своим исследованиям жизни в воздухе над городами и лесами. Теперь Линдберги должны были тайно продолжить эту «охоту» над Гренландией и океаном, помогая Майеру выяснить, как далеко и как высоко может распространяться жизнь. Циммер подчеркивает, что это была попытка расширить границы понимания аэробиологии, заложенные Пастером десятилетиями ранее.
Прошло более семидесяти лет с тех пор, как Пастер ловил микробов на леднике Мер-де-Глас. Его работа вдохновила других ученых на усовершенствование оборудования – появились аэроскопы. Некоторые пытались найти возбудителей болезней в больницах, но безуспешно. Пьер Микель, студент-медик, настолько увлекся аэроскопами, что оставил медицину ради изучения жизни в воздухе. Он обосновался в парке Монсури на юге Парижа, где изобрел сложный аэроскоп, позволявший точно измерять объем прокачиваемого воздуха и улавливать частицы на липкое стекло. Ежечасно, днем и ночью, он собирал образцы, оценивая плотность жизни в воздухе – пыльцу, грибковые споры, бактерии – и обнаружил, что каждый кубометр паркового воздуха содержит около тридцати тысяч «спор».
Пьер Микель, работая на метеостанции в парке Монсури, тщательно каталогизировал жизнь, пойманную его аэроскопами. Он отслеживал взлеты и падения численности спор в течение дня и ночи, на протяжении всех сезонов. Циммер описывает это как кропотливый и одинокий труд. Микель обнаружил некоторые закономерности: например, после дождя количество спор резко уменьшалось, а бактерий зимой было больше, чем летом. Ветер, дующий с юга, со стороны города, приносил вдвое больше бактерий, чем северный ветер с сельской местности. По его оценкам, над Парижем ежедневно поднималось в атмосферу 5 триллионов бактерий. Однако, несмотря на десятилетия сбора данных, Микель так и не смог вывести универсальные «законы спор». После его смерти в 1922 году его работа была во многом забыта, оставив после себя лишь смутное уважение к идее о жизни в воздухе, но без четкого понимания ее механизмов.
Микель изучал жизнь близко к земле. Вопрос о том, как высоко она может подниматься, оставался открытым. Первые сведения пришли в 1873 году от английского врача Чарльза Харрисона Блэкли, страдавшего от сенной лихорадки. Он заметил, что его симптомы обостряются вблизи цветущих лугов и ослабевают у моря. Подобрав вазу с травами, он вдохнул «небольшое облачко пыльцы» и тут же начал сильно чихать. Блэкли пришел к выводу, что именно пыльца вызывает его аллергию – явление, которое тогда еще не имело своего названия.
Чтобы проверить свою гипотезу, Блэкли начал систематический отбор проб пыльцы из воздуха, используя методику Пастера с прокачкой воздуха через хлопок. Он обнаружил, что пик концентрации пыльцы совпадает с пиком его симптомов. Вдохновленный отчетом Дарвина о пыли с микроорганизмами, осевшей на «Бигль» посреди Атлантики, Блэкли задался вопросом, может ли пыльца путешествовать на большие расстояния на больших высотах. Он построил бумажного змея, к хвосту которого прикрепил латунные гильзы с липкими стеклами, и запустил его на высоту до пятнадцати сотен футов. К его удивлению, на этой высоте пыльцы оказалось больше, чем у земли, даже когда ветер дул со стороны океана. Блэкли заключил, что пыльца и, возможно, микробы могут переноситься на большие расстояния через море на больших высотах. Дарвин был впечатлен, но большинство врачей остались скептиками, считая сенную лихорадку неврозом, а не реакцией на пыльцу.
Циммер отмечает, что ни Пастер, ни Микель, ни Блэкли не поднимались в воздух на воздушных шарах, хотя те уже использовались для исследования верхних слоев атмосферы. Лишь в 1892 году швейцарский врач Гектор Кристиани отважился на такой полет, взяв с собой десять аэроскопов. Поднявшись на три тысячи метров, он обнаружил грибковые споры и бактерии на высоте до тысячи метров. Это были первые, хотя и единичные, свидетельства жизни в высоких слоях атмосферы.
В то время как аэробиология делала первые шаги, в начале XX века произошел прорыв в авиации. Отто Лилиенталь, немецкий инженер, совершил первые полеты на планере, а в 1903 году братья Райт подняли в воздух свой «Райт Флаер». К Первой мировой войне самолеты уже использовались для бомбардировок и разведки. После войны американские военные летчики искали мирное применение своим навыкам, и некоторые из них начали работать на Министерство сельского хозяйства, распыляя пестициды. Примерно в 1920 году, как пишет Циммер, у Элвина Стэкмена, фитопатолога из Университета Миннесоты, возникла идея использовать самолеты для научных исследований воздуха.
Стэкмен вырос в Миннесоте, в «пшеничном краю», и столкнулся с разрушительной силой ржавчины – грибкового заболевания, уничтожавшего урожаи. В 1904 году американские фермеры потеряли до половины урожая пшеницы из-за ржавчины. В аспирантуре Стэкмен изучал Puccinia graminis, вид ржавчины, поражавший пшеницу в США. Этот грибок имел сложный жизненный цикл, требующий смены хозяина – с пшеницы на барбарис. Английские поселенцы завезли барбарис в Америку, и он распространился на запад вместе с птицами, поедавшими его ягоды, создавая условия для эпидемий ржавчины на новых пшеничных полях.
Попытки вывести устойчивые к ржавчине сорта пшеницы привели к временному успеху – украинский сорт оказался особенно выносливым. Но ржавчина быстро эволюционировала, порождая новые расы, способные атаковать и этот сорт. Стэкмен детально изучил жизненный цикл грибка: споры с пораженной пшеницы выживали зимой в почве, весной заражали барбаris, где происходило «половое размножение» грибка, смешивались гены, и затем новые споры, разносимые насекомыми, снова заражали барбарис, производя третий тип спор, которые уже атаковали пшеницу.
В 1913 году Стэкмен стал заведующим кафедрой фитопатологии. Циммер отмечает, как изменилась наука со времен Майлса Беркли, викария, изучавшего фитофтороз картофеля в свободное время. Теперь это была профессиональная область, имеющая значение для национальной безопасности. Во время Первой мировой войны США снабжали союзников пшеницей, в то время как Германия страдала от неурожая картофеля из-за фитофтороза, унесшего жизни 700 000 мирных жителей. Правительство США рассматривало ржавчину как угрозу военной стратегии и поддержало идею Стэкмена об искоренении барбариса, чтобы разорвать жизненный цикл грибка. Стэкмен возглавил эту кампанию, привлек фермеров, мукомолов и железнодорожников, а пропаганда связывала барбарис с кайзером.
Кампания по искоренению барбариса продолжалась и после окончания Первой мировой войны. Стэкмен в своем отчете 1918 года подчеркивал, что тысячи кустов барбариса все еще представляют угрозу для урожая. Правительство, больше не связывая грибок с Германией, теперь ассоциировало его с анархистами и даже с дьяволом. Появление самолетов предоставило Стэкмену новую возможность изучить врага. Он знал, что один зараженный куст барбариса может произвести миллиарды спор ржавчины, достаточно легких, чтобы их унес ветер. Но как далеко они могут лететь? Стэкмен стал первым ученым, использовавшим самолеты для исследования жизни в воздухе.
Он договорился с армейской авиационной службой США, и пилоты брали его и его команду в десятки полетов над Великими равнинами. Во время полетов Стэкмен высовывал из кабины предметное стекло, смазанное вазелином, или собирал споры в специальный деревянный ящик, прикрепленный к нижнему крылу биплана. Он ловил споры на высоте до шестнадцати тысяч футов, иногда тысячами за один полет. Стало ясно, что ржавчина с одного куста барбариса может угрожать фермам за сотни миль. Циммер отмечает, что это открытие показало Стэкмену новый масштаб проблемы.
В начале 1920-х годов Стэкмен сосредоточился на выведении новых, устойчивых сортов пшеницы, но надеялся, что кто-то продолжит его «воздушные» исследования. В 1931 году Фред Майер, которого мы уже встречали с Линдбергами, возобновил воздушную кампанию. Майер, на восемь лет младше Стэкмена, изучал криптогамную ботанику (грибы, водоросли, лишайники) в Гарварде. Летом 1915 года он работал ассистентом в Министерстве сельского хозяйства в Вашингтоне, где много времени проводил за микроскопом, изучая плесень. Однажды, проходя мимо товарной станции, он увидел гниющие арбузы, привезенные с юга, и принес несколько в лабораторию.
Мякоть арбузов превратилась в слизистую черную массу. Майер предположил грибковую природу заболевания и, следуя методу Роберта Коха, выделил грибок и доказал его патогенность, заразив здоровые арбузы. Он назвал болезнь стеблевой гнилью арбузов. Циммер подчеркивает, что это открытие произошло в то время, когда фитопатологи уже приняли микробную теорию болезней благодаря работам Беркли и Антона де Бари. Майер выяснил, что грибок поражает только поврежденные плоды и что он может расти не только на арбузах, но и на пнях деревьев вокруг полей, откуда споры распространяются по воздуху. Это наблюдение заставило его задуматься о дальности переноса спор, но ответа он тогда не нашел.
ЧАСТЬ 2: САМОУБИЙСТВО БАКТЕРИОЛОГИИ
После работы с арбузной гнилью Фред Майер покинул Флориду, сначала возглавив лабораторию болезней растений в Нью-Йорке, а затем перебравшись в штаб-квартиру министерства в Вашингтоне. Циммер описывает, как в 1920-е годы миссия Министерства сельского хозяйства менялась: послевоенное падение цен на продукцию привело к кризису фермерских хозяйств, и министерство пыталось помочь им, внедряя «фабричные» методы ведения сельского хозяйства, поощряя покупку тракторов и химических удобрений. Майер, со своей стороны, помогал фермерам бороться с болезнями растений, инспектируя поля картофеля, свеклы и дынь по всей стране. Он давал советы по борьбе с головней, плесенью и фитофторозом, выступал по радио с прогнозами урожая и возможных вспышек болезней.
В 1930 году тридцатисемилетний Майер возглавил правительственную кампанию по борьбе с ржавчиной, сменив на этом посту Стэкмена. За предыдущие двенадцать лет было уничтожено 18 миллионов кустов барбариса, и потери от ржавчины сократились с 57 до 9 миллионов бушелей пшеницы. Задачей Майера было найти и уничтожить сотни тысяч оставшихся кустов, каждый из которых мог стать источником новой волны опустошения. Он привлек к этой работе клубы 4-H и бойскаутов. Однако, несмотря на все усилия, ржавчина и другие патогены продолжали наносить ущерб. Майера интриговало «таинственное появление быстро распространяющейся болезни», и он хотел понять этот феномен. Наблюдая за облаками красноватой пыли (спор ржавчины) над пораженными полями, он пришел к выводу, что споры летают. И вскоре сам Майер поднялся в воздух.
Стэкмен убедил Майера не ограничиваться уничтожением барбариса, а изучить перемещение спор ржавчины по воздуху. Циммер отмечает, что Майеру было сложнее организовать полеты, чем Стэкмену десять лет назад: Великая депрессия ограничила ресурсы, и начальство разрешило ему заниматься воздушными исследованиями только в нерабочее время. Майер мастерил инструменты, похожие на ракетки для сквоша, к которым крепил чашки Петри. В выходные и отпуска он уговаривал пилотов армии, флота и береговой охраны брать его с собой. В открытых кабинах, одетый в кожаное пальто, шлем и очки, он напоминал «чумного доктора времен бури на амбаре».
Майеру даже удалось договориться о полете на дирижабле ВМС США «Лос-Анджелес». Экипаж поначалу скептически отнесся к его затее, так как после экспозиции чашки Петри выглядели чистыми. Но через несколько дней в инкубаторе на них вырастали пышные колонии грибов. Майер открывал «невидимый зоопарк» в облаках. Это разнообразие вселило в него надежду на крупное открытие, которое позволило бы ему завершить докторскую диссертацию в ГарварDE, заброшенную двенадцать лет назад. Он находил грибы, поражающие картофель, салат, сельдерей, и даже вид, участвующий в ферментации сыра. На одном из полетов над Вашингтоном он установил рекорд, поймав споры древогубительного гриба на высоте восемнадцати тысяч футов.
ЧАСТЬ 2: САМОУБИЙСТВО БАКТЕРИОЛОГИИ
В сентябре 1941 года, вскоре после первого симпозиума по аэробиологии в Чикаго, Элвин Стэкмен, ведущий специалист по болезням растений, получил зловещий запрос от секретного правительственного комитета. Его спрашивали, можно ли использовать аэробиологию на поле боя, превратив споры, которые он и Фред Майер искали в облаках, в оружие. Циммер отмечает, что идея биологической войны не была новой. Он приводит пример осады Кафы монголами в 1346 году, когда те катапультировали трупы умерших от чумы в город, хотя, вероятно, чуму занесли крысы, а не трупы. В XVIII веке британские солдаты пытались заразить индейцев оспой через одеяла.
С расцветом микробной теории в конце XIX века воображение рисовало новые ужасы. Г. Уэллс описал анархиста, крадущего холерный вибрион. С началом Первой мировой войны эти страхи усилились. Ходили слухи, что немецкие дирижабли сбрасывают бомбы, начиненные бактериями, вызывающими гангрену, хотя доказательств этому не было. Однако Германия действительно вела бактериологическую войну, заражая лошадей и мулов союзников сибирской язвой и сапом, хотя это и не оказало существенного влияния на ход войны. В 1925 году Женевский протокол запретил «бактериологические методы ведения войны», но в 1930-е годы на фоне слухов о разработках биологического оружия в Германии и Японии американские военные изменили свое отношение.
В октябре 1941 года военный министр Генри Стимсон создал секретный «Военный консультативный комитет» (War Bureau of Consultants) для оценки угрозы бактериологической войны. В него вошли девять видных ученых, и Элвин Стэкмен был среди тех, к кому они обратились за экспертизой. Стэкмен, помня о роли фитофтороза в Германии во время Первой мировой, заявил, что враги вполне могут атаковать урожаи США спорами ржавчины. Он рекомендовал создать корпус фитопатологов для мониторинга полей. Но Стэкмен пошел дальше, предложив США создать собственный арсенал спор для ответного удара или превентивного использования против посевов стран Оси. Он считал «преступной халатностью» не сделать этого.
Стэкмен детально описал план: самолеты должны распылять споры ржавчины, фитофтороза или даже нового, особо вирулентного штамма ржавчины из Перу (Strain 189). Для гарантии уничтожения урожая предлагалось использовать смесь патогенов – «атаку дробью». Циммер подчеркивает, что Стэкмен держал эти идеи в тайне, не упоминая о них даже на симпозиуме по аэробиологии в 1942 году. Так, по иронии судьбы, аэробиология, задуманная Фредом Майером как мирная наука, с самого начала оказалась втянута в разработки смертоносного оружия.
ГЛАВА 9: ОТЛИЧНЫЙ ЗАМОРОЖЕННЫЙ ДАЙКИРИ
«Военный консультативный комитет», обобщив мнения экспертов вроде Стэкмена, в феврале 1942 года представил министру Стимсону доклад: биологическая война «вполне осуществима». Наиболее эффективным способом доставки болезней был признан воздушный путь – распыление «туманов или пыли» самолетами. Комитет рекомендовал США готовиться к обороне, накапливая вакцины, и одновременно создавать собственный наступательный биологический арсенал. Стимсон согласился, назвав это «грязным делом», но необходимым. Президент Рузвельт отдал приказ о разработке биологического оружия. Проект получил название «Военно-исследовательская служба» (War Research Service) и был возглавлен Джорджем Мерком, руководителем фармацевтической компании. Штаб-квартирой стал старый аэродром Кэмп-Детрик в Мэриленде, где за высокой стеной вырос секретный городок с четырьмя тысячами сотрудников.
Среди привлеченных ученых был Теодор Роузбери, тридцатидевятилетний профессор из Колумбийского университета. Циммер рисует его портрет: до войны Роузбери был левым стоматологом, рожденным в Лондоне в семье еврейских иммигрантов из России. В юности, переболев туберкулезом (или чем-то похожим), он заинтересовался биологией. Изучал микрофлору полости рта, причины кариеса, ездил на Аляску исследовать зубы эскимосов. Война в Испании и рост нацизма в Германии сделали его политически активным. Он вступил в Американскую ассоциацию научных работников (AASW), выступавшую против фашизма и за применение науки на благо общества.
Нападение на Перл-Харбор мобилизовало Роузбери. Вместе с коллегой Элвином Кабатом он по собственной инициативе начал изучать потенциал биологического оружия, работая в библиотеке Колумбийского университета. Они пришли к выводу, что наиболее эффективным будет воздушный путь передачи. В своем секретном докладе для Национального исследовательского совета, завершенном в июне 1942 года, они особо выделили пситтакоз (орнитоз) и сибирскую язву как перспективные агенты. Доклад Роузбери и Кабата, созданный на основе открытых источников, поразительно совпал с планами военных и стал своего рода «библией» для новобранцев Кэмп-Детрика.
В декабре 1943 года Роузбери, пройдя проверку на благонадежность, прибыл в Кэмп-Детрик и возглавил «Проект по воздушным инфекциям». Его команда из тридцати ученых работала в «Аэробиологическом корпусе» – смертоносной инверсии идей Уильяма Уэллса. Вместо защиты от инфекций они создавали «облачные камеры» (усовершенствованные «Инфекционные машины» Уэллса) для заражения мышей и изучения летальности патогенов, распыляемых в виде облаков. Львиная доля исследований была посвящена сибирской язве, которую ученые Детрика учились выращивать в промышленных масштабах и превращать в порошок для бомб. Роузбери верил, что, помогая бороться с фашизмом, он также делает фундаментальные открытия о жизни. Однако, как пишет Циммер, все эти открытия имели военное применение: благодаря его исследованиям, смертоносность сибирской язвы была утроена.
К 1948 году жизнь Уильяма Ферта Уэллса, как пишет Циммер, была в руинах. Прошло четыре года с тех пор, как его жена Милдред покинула его, по крайней мере, как научный партнер. В возрасте шестидесяти лет он наблюдал, как Лаборатории по изучению воздушных инфекций демонтируют. Он все еще занимал свой старый кабинет в Медицинской школе Пенсильванского университета, но чувствовал себя оторванным от происходящего «в поле». В этой тишине Уэллс вернулся к книге, которую они с Милдред начали девять лет назад. Без «Инфекционной машины», без свежих данных из школ, рукопись стала его последней надеждой на спасение научного наследия.
Он сообщил Родерику Хеффрону из Фонда Содружества, что рукопись «Эссе о воздушной инфекции» готова «к суду». Хеффрон, однако, с трудом разбирал текст: без руководящей руки Милдред идеи Уэллса казались путаными и неубедительными. Уэллс, возможно, надеялся на спокойный уход на пенсию, но он все еще был в борьбе, ища способ провести главный эксперимент своей жизни: доказать, что туберкулез передается по воздуху от человека к человеку через капельные ядра. Он верил, что больницы Управления по делам ветеранов (VA) станут идеальной площадкой. Больные солдаты были живыми «Инфекционными машинами», и Уэллс хотел направлять выдыхаемый ими воздух в клетки с морскими свинками.
Врачи VA проявляли интерес к работам Уэллса; некоторые даже устанавливали УФ-лампы в туберкулезных палатах. Джозеф Стоукс, старый союзник Уэллса, возглавлял Комитет VA по гигиене воздуха. Уэллс убеждал Стоукса действовать осторожно, но неуклонно. В июле 1948 года Стоукс представил предложение Уэллса Джону Барнвеллу, главе туберкулезного отдела VA. Стоукс признавал «личностные трудности» Уэллса, но был уверен в его способности продолжать важную работу.
Пока Уильям бился над своим проектом, Милдред, как рассказывает Циммер, вела собственный эксперимент. Еще в 1944 году она пришла к выводу, что эксперименты в школах Филадельфии могли бы дать лучшие результаты, если бы УФ-защита распространялась за пределы классных комнат. Ей нужен был целый город. Эдвин Уилсон подсказал ей обратиться к Уильяму Холле, комиссару здравоохранения округа Вестчестер, искавшему статистика. Холла, превративший свой департамент в один из лучших в США при поддержке таких людей, как Нельсон Рокфеллер, был известен своим энергичным стилем и даже писал стихи в годовых отчетах. Он заинтересовался идеей Милдред. Вместо работы статистом она предложила совместный эксперимент.
Эдвин Уилсон, наставник Милдред Уэллс, посоветовал ей обратиться к Уильяму Холле не только из-за вакансии статистика, но и потому, что Холла был известен своей прогрессивностью и поддержкой инновационных идей в здравоохранении. Милдред встретилась с Холлой в ноябре 1944 года и вместо обсуждения должности статистика предложила ему провести масштабный эксперимент по предотвращению воздушных инфекций в целом городе. Холла, заинтригованный амбициозностью проекта, согласился помочь с финансированием, как только Милдред представит детальный план. К началу 1945 года идея Милдред трансформировалась: она предложила установить УФ-лампы в одном городе округа Вестчестер, а другой использовать в качестве контрольного.
Написание предложения оказалось для Милдред непростой задачей. Она сомневалась, сможет ли адекватно изложить важность своих филадельфийских находок и потенциал нового исследования. «Чувствую себя совершенно неспособной обобщить здешний опыт так, чтобы это всех удовлетворило», – писала она Уилсону. Фонд Содружества отклонил ее заявку, но Холла, используя свои связи, добился финансирования от правительства округа и фонда Милбэнка. Бюджет составил внушительные тридцать две тысячи долларов. 9 октября 1945 года Холла объявил о начале «Исследования по общественной профилактике воздушных инфекций». УФ-лампы должны были быть установлены в Плезантвилле, зажиточном городке с населением 4357 человек, многие из которых ежедневно ездили на работу в Манхэттен. Холла, увлекшись, заявил прессе, что эксперимент проверит эффективность УФ-лучей против гриппа и простуды, хотя Милдред планировала сосредоточиться только на кори и ветрянке.
В начале 1946 года Милдред, отдалившись от Уильяма, проводила недели в Вестчестере, работая с Холлой над установкой ламп. Это был беспрецедентный по масштабу проект. Возникали трудности: например, в городском кинотеатре не удавалось устранить блики от УФ-ламп. Постепенно лампы появились в школах, церквях, на фабрике, в ресторане, библиотеке, на вокзале и даже в популярных кафе-мороженых. Шесть окружных медработников начали обход домов, собирая данные о 987 детях в Плезантвилле и 1161 ребенке в контрольном Маунт-Киско. Холла активно продвигал исследование в прессе, написав статью для «American Weekly» (без упоминания Милдред), где назвал Плезантвилл «самым неприятным местом на земле для болезней» и УФ-лучи «смертельным лучом для микробов». Ранние результаты по кори весной 1946 года, показавшие меньшую заболеваемость в Плезантвилле, лишь подогрели его энтузиазм. Милдред же, опасаясь преждевременных выводов, считала, что дети могли заражаться за пределами защищенной зоны. Она даже отругала одного корреспондента за идею установки УФ-ламп в одной чикагской школе, назвав это «прекрасно контролируемым экспериментом, обреченным на провал».
ГЛАВА 12: МЕШКИ САХАРА, ФЛАКОНЫ ПОРОШКА
Пока Милдред Уэллс запускала свой амбициозный проект в Вестчестере, Уильям Ферт Уэллс ждал решения от Управления по делам ветеранов (VA) по своему туберкулезному эксперименту. Циммер описывает, как он заполнял время работой над книгой, регулярно приезжая в Нью-Йорк и часами обсуждая свои идеи с сотрудниками Фонда Содружества. Перспектива изложить свои мысли в простой и понятной форме пугала Уэллса. Он переписывал целые главы, предлагал фонду отправить его в Европу для сбора дополнительного материала. Его тревога усугублялась приближающимся увольнением из Пенсильванского университета в июне 1949 года и, соответственно, потерей зарплаты. Милдред, занятая в Вестчестере, не могла или не хотела помогать. «До сих пор она была так занята своими проблемами, что я получаю мало сочувствия – да и просить о многом не могу», – писал Уэллс Стоуксу. На помощь пришел его бывший ассистент Ричард Райли.
Райли, окончив медицинскую школу в 1937 году, оставался в контакте с Уэллсом, работая в больницах Нью-Йорка. Во время Второй мировой он служил во флоте, где изучал влияние разреженного воздуха на пилотов. После войны он вернулся в госпиталь Бельвью, а в 1948 году получил должность в Институте промышленной медицины Нью-Йоркского университета. Вскоре после этого у него диагностировали туберкулез. Вместо санатория Райли лечился дома под присмотром жены Полли. Именно тогда он получил от Уэллса просьбу помочь с книгой.
Несмотря на болезнь, Райли взялся за работу. Он уже имел опыт «литературного негра» для некоторых статей Уэллса. Теперь он продирался сквозь хаотичные страницы рукописи, отправлял Уэллсу комментарии, спорил, добивался уступок. Одновременно Райли пытался найти работу для Уильяма и Милдред, но безуспешно. С июня 1949 года Уильям Уэллс официально стал безработным. Этот же месяц ознаменовал завершение эксперимента Милдред в Вестчестере. Анализ данных выявил смешанные результаты: вспышка кори в Плезантвилле в мае 1948 года произошла несмотря на УФ-лампы (Милдред винила дождливую погоду, повысившую влажность воздуха), но волна ветрянки позже в том же году город по большей части обошла.
Холла был впечатлен итоговыми результатами и говорил о расширении УФ-защиты на весь округ. Однако Джин Даунс, статистик из фонда Милбэнка, проведя собственный анализ данных за 1946-1949 годы, пришла к выводу, что лампы, возможно, и действовали против кори и ветрянки, но никак не повлияли на заболеваемость простудой и гриппом. Этот трезвый вывод, вероятно, охладил пыл Холлы. Он больше не предлагал Милдред работу и забросил идею «занавеса черного света» над всем округом. Циммер заключает, что, как и опасалась Милдред, ее масштабное и тщательное исследование не смогло убедить органы здравоохранения серьезно отнестись к воздушной передаче инфекций. Райли позже скажет, что этот эксперимент «способствовал замалчиванию УФ-дезинфекции воздуха на долгие годы».
ГЛАВА 13: МОРЕ, ЗЕМЛЯ, ОГОНЬ, ОБЛАКА
В последние дни двадцатого века, как пишет Циммер, два аэробиолога, Пол Комтуа и Скотт Айзард, опубликовали в журнале «Aerobiologia» резкую оценку состояния своей области. Они сетовали на «низкую узнаваемость аэробиологии как самостоятельной науки». По их мнению, аэробиологи, разменяв седьмой десяток лет существования своей дисциплины, оставались разобщенными и неспособными ответить на фундаментальные вопросы о планетарном движении жизни через атмосферу. Они застряли на «застойном плато», коллекционируя отдельные виды пыльцы или грибковых спор. Однако Комтуа и Айзард верили в возможность возрождения: новые инструменты – спутники, компьютерные сети – позволят «прогнозировать потоки биоты по всей Земле», и «аэробиология наконец достигнет зрелости в следующем столетии».
И действительно, в начале XXI века аэробиология начала меняться. Ученые стали смелее, запускали более амбициозные экспедиции и учились сотрудничать в больших коллективах. Ключевым технологическим прорывом стало секвенирование ДНК. Если Фред Майер в 1930-х годах мог идентифицировать пойманные организмы лишь по форме под микроскопом, то теперь генетики научились «читать» их гены. Стало возможным не только распознать баобаб или зеленую мамбу по их уникальной генетической подписи, но и провести полную перепись жизни в ложке почвы, обнаруживая тысячи ранее неизвестных видов. Вскоре этот подход распространился и на воздух. В 2000 году ученые в Солт-Лейк-Сити, пропустив 370 000 галлонов воздуха через современный аэроскоп, выявили более трехсот различных генетических последовательностей бактерий. Воздух оказался настоящим «зоопарком».
Циммер рассказывает о своем визите на пирс Скриппса к северу от Сан-Диего, где он встретился с Ким Пратер и Грантом Дином, изучающими, как океан «отправляет организмы в небо». Волны, разбиваясь, выбрасывают в воздух капли, содержащие бактерии и вирусы. Этот процесс начался более 3,5 миллиардов лет назад, когда микробы впервые появились в океане. Ученые показали Циммеру свою «волновую машину» – стофутовый канал, где искусственные волны и ветер моделируют образование морского аэрозоля. Анализ ДНК показывает, что значительная часть организмов в атмосфере имеет морское происхождение. По оценкам, с поверхности мирового океана ежегодно поднимается более миллиарда триллионов микроорганизмов. Некоторые из них путешествуют по воздуху лишь секунды, другие – часами и днями, пересекая Атлантику.
Но большая часть аэробиома поднимается с суши. Даже в суровых условиях, таких как Сухие долины Антарктиды или пустыня Атакама, существуют «биологические почвенные корки» – живые пленки микробов, покрывающие около 12% суши. Пыльные бури поднимают миллиарды тонн этой пыли (и микробов) в воздух. Каждая песчинка может нести до 100 000 клеток 6000 различных видов. Растения, появившиеся на суше около полумиллиарда лет назад, также активно используют воздух для размножения, выбрасывая огромное количество спор и пыльцы. Грибы, как древние обитатели суши, тоже мастерски освоили воздушные пути.
Возрождение аэробиологии в начале XXI века было связано не только с новыми технологиями, но и с появлением новой пугающей болезни – той самой угрозы, о которой годами предупреждали Джошуа Ледерберг и Стивен Морс. Попытки понять, как быстро она распространяется, заставили некоторых исследователей заново открыть для себя работы Уильяма и Милдред Уэллс. Циммер начинает главу с истории «атипичной пневмонии», появившейся в ноябре 2002 года в провинции Гуандун на юго-востоке Китая. Бизнесмен средних лет заболел кашлем, лихорадкой и затрудненным дыханием. Хотя он и пятеро членов его семьи выздоровели, вирус не исчез.
Несколько недель спустя в другой части Гуандуна те же симптомы появились у тридцатишестилетнего повара Хуана Синчу. Его состояние ухудшилось, и его госпитализировали. Врачи не могли понять причину пневмонии; антибиотики не помогали. Хуан выздоровел, но успел заразить семерых медработников. Вспышка в Хэюане вызвала панику, родители забирали детей из школ, люди скупали антибиотики. Власти пытались успокоить население, заявляя, что болезнь не распространяется. Однако вскоре «атипичная пневмония» достигла Чжуншаня, другого города Гуандуна, где заболели двадцать восемь человек, включая тринадцать медиков. Это заставило провинциальные власти наконец обратиться в Пекин. Эксперты пришли к выводу, что причиной, скорее всего, является новый вирус, и рекомендовали кортикостероиды, дезинфекцию, мытье рук, вентиляцию и маски.
Отчет был разослан по больницам Гуандуна, но его проигнорировали на фоне подготовки к Лунному Новому году. Люди путешествовали, разнося вирус по новым местам, включая Гуанчжоу. Несмотря на растущую угрозу, школы и предприятия провинции оставались открытыми – Гуандун был промышленным центром, и остановка производства была нежелательна. 5 февраля 2003 года, когда Колин Пауэлл выступал в ООН с пробиркой, больницы Гуандуна заполнялись пациентами. Власти скрывали информацию, но слухи распространялись через СМС. Лишь после запроса ВОЗ китайские чиновники признали локальную вспышку, которая якобы уже закончилась. На самом деле, ежедневно регистрировались десятки новых случаев.
Циммер подчеркивает, что врачи и органы здравоохранения Гуандуна в значительной степени самостоятельно боролись с эпидемией и к концу февраля начали ее сдерживать. Но из-за правительственной секретности их опыт не был передан в другие части Китая. Ситуацию усугубило ошибочное заявление Министерства здравоохранения КНР от 20 февраля о том, что причиной вспышки являются бактерии Chlamydia, а не вирус. Тем временем «атипичная пневмония» пересекла границу. Лю Цзяньлунь, нефролог из гуанчжоуской больницы, где была вспышка, почувствовал себя плохо, но после приема антибиотиков ему стало лучше, и он поехал с женой на свадьбу племянника в Гонконг, остановившись в отеле «Метрополь». Той же ночью ему стало хуже, и на следующий день его госпитализировали. Он умер 4 марта. За короткое время в «Метрополе» Лю заразил семнадцать человек с девятого этажа. Эти люди разъехались по домам в Сингапур, Вьетнам и Канаду. Через десять дней после смерти Лю ВОЗ объявила глобальную тревогу: сотни заболевших, шесть смертей. Болезнь получила название SARS – тяжелый острый респираторный синдром.
ГЛАВА 15: СОСТОЯНИЕ ГОТОВНОСТИ
1 ноября 2005 года президент Джордж Буш-младший снова выступил в Национальных институтах здравоохранения (NIH) в Бетесде. Менее чем за три года до этого он объявлял там о проекте «Биощит» (Project BioShield) – плане стоимостью 6 миллиардов долларов для защиты страны от воздушных биологических атак. Теперь Буш представлял еще более амбициозный план: подготовку к следующей пандемии гриппа. «Три года назад, – сказал Буш, – мир получил предзнаменование разрушений, которые может вызвать пандемия гриппа, когда ранее неизвестный вирус под названием SARS появился в сельских районах Китая». Пандемия гриппа, предупредил президент, будет гораздо хуже.
К моменту выступления Буша в NIH новых случаев SARS не регистрировалось уже больше года. Вирус SARS-CoV исчез из человеческой популяции. Но вирусы не оставили человечество в покое. Штамм гриппа H5N1 продолжал вызывать вспышки в разных странах. Миллионы кур и уток забивали, чтобы замедлить его распространение. В Юго-Восточной Азии десятки людей, контактировавших с зараженными птицами, заболевали; около половины из них умирали. Вирус пока не мог эффективно передаваться от человека к человеку, но если бы H5N1 мутировал, удача, сопутствовавшая миру во время SARS, могла бы закончиться. Циммер отмечает, что на фоне заголовков о H5N1 историк Джон Барри опубликовал глубоко исследованную книгу о пандемии «испанки» 1918 года. Книга потрясла многих, включая президента Буша, который поручил разработать национальную стратегию.
Представленный им план стоимостью 7,1 миллиарда долларов должен был подготовить США к борьбе с новой пандемией. Циммер называет этот план вехой в современном здравоохранении, определившей на следующие пятнадцать лет подход страны к гриппу и другим глобальным вспышкам. Но, несмотря на миллиардные вложения, критически мало внимания уделялось тому, как именно распространяется вирус. План исходил из старых предположений о передаче респираторных заболеваний.
План Буша предусматривал важные меры: ускорение исследований вакцин, пополнение стратегического национального запаса противовирусными препаратами, создание сети мониторинга новых штаммов. Но у него были и фундаментальные недостатки. Он рассматривал грипп не как чрезвычайную ситуацию в области общественного здравоохранения, а скорее как еще одну форму биологического оружия, вторя стратегии Александра Лангмюра по подготовке к атаке со стороны СССР. Вместо реформ, направленных на снижение риска появления новых штаммов на промышленных фермах (где вирусы гриппа легко размножались, мутировали и обменивались генами среди скученных животных), план фокусировался на военном ответе на «атаку». Этот подход также нанес ущерб системе общественного здравоохранения США, игнорируя ее хроническое недофинансирование. Белый дом регулярно урезал расходы на здравоохранение, за исключением средств на «биозащиту». И хотя администрация Буша тратила много денег на научные исследования гриппа, большая часть этих средств шла на противовирусные препараты и другие технологические средства защиты, а не на понимание фундаментальной природы вирусов гриппа, включая пути их передачи. Эта небрежность, как пишет Циммер, выглядит особенно поразительной, если учесть, что авторы самого плана признавали «весьма ограниченный объем прямых научных данных» о путях распространения гриппа.
Карл Циммер начинает эту главу с описания того, как в конце декабря 2019 года врач из Уханя, Чжан Цзисянь, столкнулась с необычными случаями пневмонии. У пожилой пары и их сына, не имевшего симптомов, КТ легких показала характерные «матовые стекла». Чжан, имевшая опыт борьбы с SARS в 2003 году, заподозрила нечто новое и опасное. Она немедленно изолировала пациентов и обязала персонал использовать респираторы N95. Другие врачи в Ухане также замечали тревожные признаки, и к концу декабря, по словам Чжан Ли из больницы Цзиньинтань, признаки передачи от человека к человеку были «совершенно очевидны». Многие случаи были связаны с оптовым рынком морепродуктов Хуанань.
31 декабря Уханьская комиссия здравоохранения выпустила первое публичное уведомление о вспышке, сообщив о двадцати семи случаях. Однако, вопреки мнению местных врачей, комиссия заявила, что «расследование не выявило явной передачи от человека к человеку», предполагая заражение от животных на рынке. Тем не менее, в качестве профилактики рекомендовалось избегать мест со «застойным воздухом» и носить маски. На следующий день рынок Хуанань закрыли. Вскоре врачи идентифицировали возбудителя – новый коронавирус, позже названный SARS-CoV-2. Несмотря на разрастание вспышки, официальные сводки Уханя сообщали лишь о немногих новых случаях, маскируя истинный масштаб из-за строгих критериев диагностики.
Даже после того, как 8 января 2020 года в Бангкоке у туристки из Уханя выявили новую болезнь, китайские власти продолжали хранить молчание. Лишь 20 января эксперты КНР публично признали факт передачи вируса от человека к человеку, после того как стало известно о случае заражения четырнадцати человек от одного пациента. К этому моменту вирус уже широко распространился по Китаю вместе с миллионами людей, ехавших праздновать Лунный Новый год. Циммер фокусируется на двух показательных инцидентах раннего распространения, которые позже станут ключевыми для понимания воздушной передачи.
Первый – случай «Мистера Икс», который 22 января, чувствуя лишь легкую усталость, сел в междугородний автобус в Чанше. Во время трехчасовой поездки он, не кашляя, не чихая и ни с кем не разговаривая, заразил семерых пассажиров, сидевших в разных частях салона, включая тех, кто находился в нескольких рядах от него. Затем, пересев в микроавтобус, он заразил еще двоих. Второй случай – семья из Уханя, которая 23 января обедала в ресторане в Гуанчжоу (городе, где 17 лет назад произошла первая крупная вспышка SARS). Одна из женщин в семье была инфицирована SARS-CoV-2. В ресторане работали кондиционеры, создававшие замкнутые потоки рециркулирующего воздуха вокруг нескольких столов. В результате заразились еще девять человек, включая посетителей за соседними столиками, находившихся на расстоянии до десяти футов от инфицированной женщины, но в той же зоне рециркуляции. За пределами этой «вирусной воронки» заражений не было. Циммер подчеркивает, что в тот момент никто не осознавал эти случаи как примеры суперраспространения по воздуху; их значимость стала ясна лишь позже, благодаря кропотливой работе эпидемиологов и специалистов по аэродинамике. Понятие «Болезнь Х», ранее гипотетическое, обретало реальные черты.
ГЛАВА 17: ИСТОРИЯ НАС ПОДГОТОВИЛА
К апрелю 2020 года, как пишет Циммер, опасения Рика Брайта полностью оправдались: система распределения масок в США обернулась хаосом. Больницы были предоставлены сами себе в решении, кому выдавать хирургические маски, а кому – респираторы N95. Зачастую N95 разрешались только для выполнения процедур, генерирующих аэрозоль, например, при использовании небулайзеров. В остальное время персонал отговаривали от использования СИЗ для защиты от обычного больничного воздуха. Циммер приводит случай техасского врача, получившего гневное сообщение от руководства после того, как он прошелся по коридору в маске: «В КОРИДОРАХ БОЛЬНИЦЫ НЕ БОЛЬШЕ ВИРУСА УХАНЯ, ЧЕМ В WALMART. МОЖЕТ, ДАЖЕ МЕНЬШЕ».
Запасы масок в больницах быстро истощались, а стратегический национальный резерв оказался не готов к такому спросу. Администрация Трампа не последовала совету Брайта о наращивании отечественного производства масок. Вместо этого штаты были вынуждены конкурировать друг с другом за контракты с зарубежными поставщиками, часто по завышенным ценам. Некоторые медицинские работники неделями использовали одни и те же респираторы N95. «Такое чувство, что нас всех просто отправляют на убой», – цитирует Циммер одну медсестру из Нью-Йорка.
В Вашингтоне Мэтью Поттинджер, заместитель советника по национальной безопасности, начал активно выступать за ношение масок населением, ссылаясь на опыт Гонконга и Тайваня, где низкие показатели заболеваемости COVID-19 коррелировали с массовым использованием масок. Однако, по его словам, многие в Белом доме встретили эту идею в штыки, не считая COVID-19 серьезной угрозой. Когда Поттинджер в середине марта начал носить маску в Белом доме, он чувствовал себя клоуном. К концу марта, однако, у него появился неожиданный союзник – Центры по контролю и профилактике заболеваний (CDC). Эпидемиологи CDC, расследуя вспышку в доме престарелых в Киркленде, штат Вашингтон, обнаружили, что из двадцати трех инфицированных жителей только десять имели симптомы. Это, в сочетании с данными из других стран, указывало на широкое распространение бессимптомной передачи.
CDC начали серьезно рассматривать идею Поттинджера. Если каждый будет носить маску, то бессимптомные носители смогут задержать часть выдыхаемых вирусов, а здоровые получат некоторую защиту. Но простое указание носить маски могло усугубить дефицит в больницах. В итоге CDC предложили компромисс: рекомендовать населению делать тканевые маски в домашних условиях, так как некоторые допандемические исследования показывали их некоторую эффективность. Несмотря на сопротивление некоторых советников Трампа, 3 апреля президент объявил о новой политике. Энтони Фаучи поддержал это решение, отметив, что «мышление теперь действительно определяется поступающей информацией», хотя всего за месяц до этого он сам сомневался в пользе масок для широкой публики. Дебора Биркс позже назовет эту смену позиции по маскам огромной ошибкой общественного здравоохранения, так как американцы нуждались в четких, научно обоснованных рекомендациях, а не в демонстрации изготовления масок из футболок. Трамп усугубил ситуацию, заявив, что сам он маску носить не будет, так как это «не его стиль».
10 апреля 2020 года, как пишет Циммер, Лидия Моравска и Цзюньцзи Цао наконец опубликовали свое предостережение о вероятном воздушном распространении вируса. «Исходя из тенденции роста инфекций и понимания фундаментальной науки о распространении вирусных инфекций, мы твердо убеждены, что вирус, скорее всего, распространяется по воздуху, – писали они. – Все возможные меры предосторожности против воздушной передачи в закрытых помещениях должны быть приняты». Однако их статья вышла в «Environment International», нишевом журнале, и осталась практически незамеченной. Мир не спешил признавать, что SARS-CoV-2 может распространяться подобно дыму.
Моравска была разочарована реакцией ВОЗ на обращение «Группы 36». Организация, по сути, отвергла их аргументы, заявив, что роль воздушной передачи «в основном оппортунистическая и ограничена процедурами, генерирующими аэрозоль». ВОЗ опасалась рекомендовать бедным странам «дорогостоящие и потенциально неосуществимые» меры. Моравска в ответ предупредила, что «Группа 36» будет использовать все доступные каналы для информирования общественности. Ким Пратер в Сан-Диего также начала активно писать в Твиттере о воздушной передаче. Вместе с вирусологом Робертом Шули и химиком-атмосферником Чиа Ван она написала комментарий для журнала «Science». Пока они ждали публикации, число погибших в США превысило 100 000. Статья вышла 27 мая, призывая к универсальному ношению масок и массовому тестированию для выявления бессимптомных носителей.
«Группа 36» решила превратить свое обращение в открытое письмо, собрав подписи более двухсот ученых. Моравска снова начала искать влиятельную площадку для публикации. Тем временем Хосе-Луис Хименес и Кэролин Комсток анализировали вспышку в хоре долины Скаджит. Шелли Миллер возглавила анализ, реконструируя расположение певцов и потоки воздуха в репетиционном зале. Исключив передачу через фомиты и крупные капли, исследователи пришли к выводу, что единственным правдоподобным путем была передача через капельные ядра. Их исследование «Передача SARS-CoV-2 путем вдыхания респираторного аэрозоля на суперраспространяющем мероприятии хора долины Скаджит» показало, что заражение могло произойти по воздуху.
Моравска добавила исследование хора долины Скаджит и работу Югуо Ли о ресторане в Гуанчжоу к открытому письму. Оно было принято журналом «Clinical Infectious Diseases» 30 июня. Моравска предупредила ВОЗ, что они предадут письмо максимальной огласке. И действительно, последовали интервью и публикации, где ученые заявляли о своей стопроцентной уверенности в воздушной передаче. ВОЗ больше не могла игнорировать «Группу 36». Сначала официальные лица пытались преуменьшить значение воздуха, но затем незаметно изменили формулировки в своих документах, признав возможность «аэрозольной передачи на короткие расстояния, особенно в специфических закрытых помещениях, таких как переполненные и неадекватно вентилируемые пространства в течение длительного периода времени с инфицированными лицами». Однако ВОЗ по-прежнему рекомендовала хирургические маски для медперсонала, а N95 – только для аэрозоль-генерирующих процедур. Циммер завершает главу, отмечая, что этот конфликт между «Группой 36» и ВОЗ стал отголоском споров Уильяма Ферта Уэллса с медицинским истеблишментом десятилетия назад.
ЭПИЛОГ: С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ЧИТА РИВЕРА
Циммер описывает зимний вечер в Бостоне, вскоре после спада волны Омикрона. Он с женой Грейс идет в клуб «Кафе», одно из старейших гей-заведений города. Снег тает, превращаясь в холодную слякоть. Клуб, основанный в 1983 году, пережил эпидемию СПИДа и теперь, спустя четыре десятилетия, вновь принимает посетителей. В «Наполеоновской комнате» клуба собираются люди, в основном пожилые, без масок. Среди них – Эд Нарделл, «научный внук» Уэллсов.
Вечер посвящен празднованию девяностолетия Читы Риверы. Пианист Брайан Паттон играет ее песни, а затем приглашает желающих спеть. Нарделл, который начал петь лишь после шестидесяти, после смерти жены, стал завсегдатаем этих вечеров. Циммер описывает атмосферу единения и радости, несмотря на пережитые испытания. Он упоминает, что в марте 2020 года, после закрытия клуба из-за пандемии, Нарделл сам переболел COVID-19, вероятно, заразившись на репетиции своего хора. Этот опыт укрепил его в мысли о воздушной передаче вируса. Он подписал открытое письмо Моравской и опубликовал собственное письмо в «Journal of the American Medical Association», указывая на вспышку в хоре долины Скаджит как на доказательство.
Нарделл предложил клубу «Кафе» установить УФ-лампы для обеззараживания воздуха. Восемьдесят лет спустя после экспериментов Уэллсов в школах Джермантауна технология УФ-облучения значительно продвинулась. Вместо ртутных ламп, излучающих на длине волны 254 нм (раздражающих глаза), теперь используются криптон-хлоридные лампы (far-UVC, 222 нм), безопасные для прямого облучения людей. Нарделл установил в «Наполеоновской комнате» шесть таких ламп, похожих на датчики дыма. По его расчетам, они обеспечивают эквивалент тридцати четырех обменов воздуха в час, что значительно превосходит нормативы для больничных изоляторов. Хотя официальных данных о случаях COVID-19 среди посетителей нет, Нарделл не знает ни об одной вспышке, связанной с клубом, после установки ламп.
Вечер продолжается. Пожилая пара, хрупкая и трогательная, поет дуэтом, прижавшись друг к другу. Циммер завершает книгу размышлением о том, что воздух, которым мы дышим, – это не просто пустота, а среда, полная жизни, истории и невидимых связей. И даже в маленьком, уютном кабаре, защищенном современными технологиями, люди продолжают делиться этим воздухом, своими песнями, воспоминаниями и надеждами.