Поражение Запада - Эммануэль Тодд
ВВЕДЕНИЕ: ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОРАЖЕНИЮ
Двадцать четвертого февраля 2022 года мир замер у экранов, наблюдая за обращением Владимира Путина. Объявление о вводе российских войск в Украину прозвучало не как локальный конфликт, но как прямой вызов НАТО. Путин, проводя параллели с 1941 годом, обосновал свои действия необходимостью упредить агрессию, не допустить превращения Украины в «анти-Россию». Пересечена была «красная линия», а демонстрация гиперзвукового оружия подчеркивала техническое превосходство и решимость России действовать. Речь была четкой, взвешенной, хотя и эмоциональной, предлагая основу для диалога, который, однако, на Западе был немедленно отвергнут. Вместо анализа последовало упрощенное представление о «непонятном» Путине и иррациональных русских, что стало позором для западной демократии, особенно во Франции, Великобритании и, в меньшей степени, Германии и США.
Как и большинство крупных войн, конфликт быстро отошел от первоначальных сценариев, преподнеся ряд сюрпризов. Первый – сам факт полномасштабной войны в Европе, континенте, уверовавшем в вечный мир. Второй – неожиданные главные участники: не США и Китай, как предсказывалось годами, а США и Россия. Несмотря на давнюю фиксацию Вашингтона на Китае как основном противнике, реальность предъявила иного оппонента, вернув нас к логике холодной войны, но в совершенно иных глобальных условиях. Третий сюрприз – упорное военное сопротивление Украины. Запад, создав для внутреннего потребления демонизированный образ Путина, не учел ограниченность сил вторжения – всего 100–120 тысяч солдат на огромную территорию. Это разительно контрастировало с полумиллионной армией Варшавского договора, введенной в Чехословакию в 1968 году.
Больше всех удивились сами россияне, считавшие Украину «несостоявшимся государством» (failed state), раздираемым коррупцией, олигархами и демографическим коллапсом (потеря 11 миллионов жителей с 1991 года). Страна, ставшая символом упадка, вплоть до превращения в центр суррогатного материнства, неожиданно нашла в войне стимул к существованию. Наличие ПТРК «Джавелин» и американских систем наведения не объясняет полностью эту историческую загадку ожесточенного сопротивления распадающегося общества. Четвертый сюрприз – экономическая устойчивость России. Прогнозы о крахе под санкциями, особенно после отключения от SWIFT, не оправдались. Как показывает Дэвид Тертри в своей книге «Россия. Возвращение державы», опубликованной до войны, Москва давно готовилась к экономической автаркии, развивая собственные финансовые и технологические системы после санкций 2014 года. Россия предстала не неосталинской автократией, а гибкой и технологически развитой державой.
Пятым сюрпризом стало крушение европейской субъектности. Изначально франко-германский дуэт, затем германоцентричная Европа – все это исчезло. ЕС быстро отказался от собственных интересов, лишившись российского энергетического партнера и усилив санкционное давление на самого себя. Германия молчаливо согласилась на подрыв «Северного потока» – акт терроризма, совершенный ее «покровителем» США совместно с Норвегией. Франция Макрона испарилась с международной арены, уступив место оси Лондон–Варшава–Киев, управляемой из Вашингтона. Это исчезновение Европы как самостоятельного геополитического игрока особенно поразительно на фоне совместного с Россией противодействия войне в Ираке всего двадцать лет назад. Шестой сюрприз – превращение Великобритании в антироссийского «мопса» НАТО, первого поставщика дальнобойных ракет и тяжелых танков Украине. Эта агрессивность, седьмой сюрприз, заразила и обычно миролюбивую Скандинавию: Норвегия и Дания стали важными исполнителями воли США, а Финляндия и Швеция поспешили в НАТО.
Восьмой, самый удивительный сюрприз – слабость военной промышленности США. Пентагон с лета 2023 года открыто говорит о неспособности обеспечить Украину необходимым вооружением. Как Россия и Беларусь, чей совокупный ВВП составляет лишь 3,3% от западного, могут производить больше оружия? Это ставит под сомнение не только исход войны, но и основы западной экономической науки, особенно концепцию ВВП. Девятый сюрприз – идеологическая изоляция Запада и его неспособность осознать собственное одиночество. Планета не разделила западного негодования по поводу России. Китай, Индия, Иран, Турция, весь мусульманский мир – так или иначе, выказали поддержку или понимание позиции Москвы. Экономическая динамика войны лишь усилила враждебность развивающегося мира к Западу из-за ущерба от санкций. Десятый сюрприз, разворачивающийся на наших глазах, – это поражение Запада. Оно не столько результат действий России, сколько процесс самоуничтожения, вызванный внутренним кризисом.
Расширяя горизонт за пределы сиюминутных эмоций, мы видим эпоху завершающейся глобализации. Главная проблема – не Россия, нормальная и предсказуемая держава без глобальных амбиций, а неизлечимый кризис Запада, прежде всего США, угрожающий мировому равновесию. Россия стала своего рода волнорезом для периферийных волн этого кризиса. Анализ Джона Миршаймера, представленный вскоре после начала войны, верно указал на рациональность российских действий и экзистенциальный характер украинского вопроса для Москвы. Однако Миршаймер, как и Кремль, не смог объяснить иррациональность Запада. Он не понял, что война парадоксальным образом завела США в тупик, поставив их перед проблемой выживания, заставляя постоянно повышать ставки в проигрышной игре. Эта книга попытается разгадать тайну взаимного непонимания Запада и России, коренящуюся в фундаментально разных представлениях о мире и о природе государства.
ГЛАВА I: РОССИЙСКАЯ СТАБИЛЬНОСТЬ
Прочность России стала одним из главных сюрпризов конфликта, хотя ее легко можно было предвидеть. Почему же западные страны, располагая огромными разведывательными ресурсами, так сильно недооценили противника? Как можно было поверить, что отключение SWIFT и санкции обрушат страну с колоссальными ресурсами, которая с 2014 года явно готовилась к такому сценарию? Газета Le Monde описывала путинский период как «долгое нисхождение во ад», игнорируя очевидные факты улучшения ситуации в стране. Здесь важен не поиск злого умысла, а понимание причин такой чудовищной ошибки восприятия.
Доказательства стабилизации России лежат на поверхности, если использовать метод «моральной статистики», как сказали бы социологи XIX века. Эти демографические показатели отражают глубинную реальность общества. В период с 2000 по 2017 год, основной этап путинской стабилизации, смертность от алкоголизма упала с 25,6 до 8,4 на 100 тысяч населения, уровень самоубийств – с 39,1 до 13,8, убийств – с 28,2 до 6,2. В абсолютных цифрах это спасение десятков тысяч жизней ежегодно. Уровень убийств в 2020 году упал еще ниже – до 4,7, в шесть раз меньше, чем при приходе Путина. Уровень самоубийств в 2021 году составил 10,7 – в 3,6 раза меньше. Младенческая смертность, ключевой индикатор состояния общества, снизилась с 19 на 1000 живорожденных в 2000 году до 4,4 в 2020-м, что ниже показателя США (5,4). Эти цифры свидетельствуют о восстановлении социального согласия после хаоса 1990-х.
Эта глубинная стабильность, подтвержденная демографией, игнорировалась западными НПО и рейтинговыми агентствами, упорно занижавшими показатели России, например, в рейтингах коррупции. В 2021 году Transparency International поставила США на 27-е место, а Россию – на 136-е. Однако страна с более низкой младенческой смертностью, чем в США, вряд ли может быть настолько более коррумпированной. Вероятно, младенческая смертность – лучший индикатор реальной коррупции, чем сомнительные индексы. Страны с самой низкой младенческой смертностью (Скандинавия, Япония) одновременно являются и наименее коррумпированными.
Экономическое восстановление России также было очевидным. Наиболее впечатляющий пример – сельское хозяйство. Как показал Дэвид Тертри, Россия не только достигла продовольственной самообеспеченности, но и стала одним из крупнейших мировых экспортеров. В 2020 году экспорт сельхозпродукции достиг рекордных 30 миллиардов долларов, превысив доходы от экспорта газа. Россия стала нетто-экспортером продовольствия. Не менее важен и статус России как второго в мире экспортера оружия и, что более удивительно после Чернобыля, крупнейшего поставщика атомных электростанций («Росатом»). Гибкость и динамизм проявились и в сфере Интернета. Россия сумела сохранить автономию, развив национальные аналоги (Яндекс, VK) и не допустив полного доминирования американских гигантов, найдя средний путь между Европой и Китаем.
Парадоксально, но западные санкции, начиная с 2014 года, сыграли роль стимула для российского экономического суверенитета. Как отмечает экономист Джеймс Гэлбрейт, санкции 2022 года имели схожий эффект – они позволили Москве реализовать протекционистские меры, на которые она вряд ли решилась бы в мирное время, учитывая приверженность элит рыночной экономике. Санкции стали «подарком», вынудив к импортозамещению и внутренней перестройке. Этому способствовала и политика обменного курса (сильное обесценивание рубля в 1998–1999 и 2014–2020 годах), и таможенные тарифы. Россия сознательно не вводила полный протекционизм, пожертвовав некоторыми отраслями (гражданская авиация, автомобилестроение), но сохранила промышленное ядро и значительную долю рабочей силы в индустрии.
Представление Запада о России как о «чудовищной» стране, управляемой новым Сталиным, игнорирует реальность, описанную, например, Владимиром Шляпентохом, советским социологом, эмигрировавшим в США. Его работа 2013 года дает компетентный (хотя и критический по отношению к Путину) взгляд на путинский режим. Это не тоталитаризм. Скорее, авторитарная демократия. Авторитарная – так как государственный аппарат и спецслужбы (ФСБ) играют центральную роль, а права меньшинств ограничены. Но демократия – потому что режим, как показывают опросы, пользуется стабильной поддержкой населения, а Путин постоянно апеллирует к народным массам. Ключевые отличия от советского авторитаризма: приверженность рыночной экономике, полная свобода передвижения граждан даже во время войны и, что особенно важно, полное отсутствие государственного антисемитизма – черта, указывающая на уверенность режима в себе.
Как же Россия с ее скромными 3,3% западного ВВП (вместе с Беларусью) смогла противостоять экономической и военной мощи Запада? Ответ кроется не только в реальном, а не фиктивном характере ее ВВП, но и в структуре ее человеческого капитала. Доля инженеров среди выпускников вузов в России (23,4% в 2020 году) значительно выше, чем в США (7,2%), и сравнима с Германией (24,2%). Несмотря на почти вдвое меньшее население (146 млн против 330 млн у США), Россия готовит больше инженеров в абсолютных цифрах (около 2 млн против 1,35 млн в возрастной группе 20-34 лет). Этот перевес в инженерных кадрах, даже с учетом импорта специалистов Соединенными Штатами, объясняет промышленную, технологическую и, следовательно, военную устойчивость России.
Однако у России есть фундаментальная слабость – демография. Низкая рождаемость (около 1,5 ребенка на женщину) ведет к прогнозируемому сокращению населения (до 126 млн к 2050 году). Особенно критично сокращение возрастных когорт, подлежащих мобилизации – минус 40% для мужчин 20-39 лет в 2020 году по сравнению с предыдущими поколениями. Это стратегия «редкого человека», которая диктует военную доктрину, резко отличную от сталинской эпохи изобилия людских ресурсов. Приоритет – сохранение жизней, а не захват территорий. Отсюда медленный темп операции, ограниченная мобилизация, отказ от удержания некоторых территорий (Харьковская область, правый берег Днепра) ценой больших потерь. Российское руководство понимает, что окно возможностей, открытое технологическим превосходством (гиперзвук) и подготовкой к санкциям, не бесконечно. Демографический спад означает, что конфликт должен быть разрешен в пользу России в течение примерно пяти лет. Москва не может позволить себе затягивание войны или заморозку конфликта; ей нужна победа в обозримые сроки.
Как общество, которое по всеобщему мнению находилось в состоянии распада, смогло оказать столь яростное сопротивление российской армии? Ответ на эту загадку требует погружения в глубокие культурные и социальные структуры Украины, отличающие ее от России. Существует чисто украинская культура, включая специфическую семейную организацию. Как отмечал еще Леруа-Болье в XIX веке, описывая Малороссию, украинская семья исторически была более индивидуалистичной, с менее сплоченным коллективом и более высоким статусом женщины, чем русская общинная семья. Эта структура, близкая к нуклеарной, теоретически создает более благоприятную почву для либеральной демократии и дебатов, нежели русская патрилинейная модель.
Древнее национальное чувство, несомненно, существовало. Выборы в Учредительное собрание 1917 года показали преобладание украинских партий в центральных регионах (более 70% в Киевской, Подольской, Волынской губерниях), хотя их поддержка была значительно ниже в русскоязычных регионах Новороссии. Однако это чувство не означало антирусскости; мирное сосуществование было возможно. История Украины ХХ века парадоксальна: страна-мученица (Голодомор) стала затем обласканной в рамках СССР, получив приоритетное промышленное развитие, особенно в аэрокосмической и военной отраслях. Это объясняет высокий уровень урбанизации на востоке страны к моменту распада Союза.
Однако, несмотря на советское развитие, Украина так и не стала полноценным национальным государством после 1991 года. Ее выход из коммунизма был менее травматичным, чем у России (например, меньший рост уровня убийств), но страна не нашла точки равновесия. Сказалась слабость среднего класса, особенно в аграрных западных регионах, и отсутствие сильных государственных традиций. Вместо консолидации наступила эпоха анархии, усугубленная коррупцией и властью олигархов. Индивидуалистическая семейная структура в этих условиях не способствовала строительству государства, а скорее – его разложению. Суррогатное материнство как экономическая специализация стало печальным символом этого общественного распада, идеальной интеграцией в неолиберальный мир через коммерциализацию человеческого тела.
Ключевой момент для понимания украинского сопротивления – это фактическое исчезновение русскоязычной Украины как самостоятельной политической силы после Майдана 2014 года. До этого страна была этнолингвистически двойственной, что подпитывало плюрализм (и нестабильность). Русскоязычный восток, с его промышленным и городским потенциалом, был опорой для партий, ориентированных на сохранение связей с Россией. Однако экономический и академический упадок, например, Харькова, привел к массовой эмиграции русскоязычного среднего класса в Россию, ищущего лучших перспектив и возможности развиваться на родном языке. Националистическая политика Киева, направленная против русского языка, вероятно, не столько ассимилировала, сколько изгоняла русскоязычных.
Майдан 2014 года и последующие выборы, отмеченные резким падением явки в русскоязычных регионах, ознаменовали конец даже формальной украинской демократии. Исчезновение русскоязычного политического субъекта привело к формированию новой, «ограниченной» Украины, консолидированной на антироссийской основе. Именно эта более гомогенная, хотя и внутренне расколотая на ультранационалистический Запад и анархический Центр, Украина смогла противостоять России. Однако эта консолидация имела свою цену – движение к антирусскому нигилизму. Отрицание общей истории, культурных связей и даже самого русского языка стало элементом структурирования новой украинской идентичности. Это не просто русофобия, а глубокая ненависть, порой направленная на самих себя (как в случае основателей «Азова», бывших русскоязычными). Украина превратилась в неопределенный политический объект, движимый не столько национальным проектом, сколько отрицанием – отрицанием России и, в конечном счете, отрицанием части собственной реальности. Этот нигилизм, подпитываемый Западом, и стал той ловушкой, в которую попали и Украина, и США.
ГЛАВА III: ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ РУСОФОБИЯ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
Переходя к бывшим народным демократиям Восточной Европы (включая Прибалтику), мы сталкиваемся с кажущимся отсутствием сюрпризов. Их русофобия и прозападная ориентация воспринимаются как нечто само собой разумеющееся, естественное следствие истории. Однако именно эта очевидность и требует объяснения. Почему страны, испытавшие на себе и нацистскую оккупацию, зачастую более жестокую, чем советский контроль, так легко простили Германию, но сохраняют столь ярую ненависть к России? Почему именно Восточная Германия и Венгрия, страны, активно противостоявшие советскому господству (забастовки 1953 года, революция 1956-го), сегодня демонстрируют наименьшую враждебность к Москве? Почему Латвия и Эстония, где поддержка большевиков в 1917 году была значительно выше средней по России, сегодня являются оплотами антироссийских настроений?
Ответы кроются в глубоких исторических и антропологических пластах, в понимании Восточной Европы как первой периферии Запада, «первого третьего мира». Ее экономическое развитие исторически диктовалось потребностями западного центра, что привело к феномену «второго крепостного права» и структурной слабости местных государственных образований и средних классов. Досоветский период (Акт I) характеризовался хрупкостью этих обществ, где доминировала аристократия (как в Польше) или иностранный (немецкий) капитал, а средние классы были тонкими, часто с непропорционально высокой долей еврейского населения из-за его традиционной тяги к образованию. Холокост и Вторая мировая война еще больше ослабили эти и без того неразвитые структуры.
Парадоксально, но именно под советской эгидой произошло «воскрешение» средних классов (Акт II). Коммунистические режимы, несмотря на политическую жестокость и экономическую неэффективность, провели массовую образовательную и индустриальную модернизацию. Восточная Германия, Чехия, Венгрия достигли значительных успехов, пусть и в рамках «квазиразвития». Образовательный взлет был повсеместным. В Польше доля людей с высшим образованием среди поколения, сформировавшегося при коммунизме, была почти в четыре раза выше, чем у поколения, получившего образование до него. В Венгрии – почти в три раза. Эти новые, порожденные советской системой средние классы и стали движущей силой выхода из коммунизма.
Именно в этом происхождении кроется корень «неаутентичности» и, возможно, современной русофобии. Средние классы Восточной Европы обязаны своим существованием советской системе, которую они теперь ненавидят. Их интеграция в ЕС и НАТО не была возвращением в лоно «естественной» западной цивилизации, а стала новой формой периферийной зависимости, теперь уже от Германии и США. Они снова специализируются на том, что им диктует центр – на этот раз на промышленном производстве для немецкой экономики (доля занятых в промышленности здесь выше, чем на Западе). Эта неспособность обрести подлинную субъектность, постоянное периферийное положение порождают фрустрацию, которая легко канализируется в русофобию – отрицание собственного недавнего прошлого и проекцию своих проблем на бывшего гегемона.
Венгерское исключение подтверждает правило. Особая история страны (значительное кальвинистское меньшинство, революция 1956 года, приведшая к более либеральному «гуляш-коммунизму» кадаровского типа) создала более устойчивую национальную идентичность и менее травматичный опыт отношений с Москвой, что позволяет сегодня Орбану проводить более суверенную политику и не поддаваться общей русофобской истерии. Таким образом, постмодернистская русофобия Восточной Европы – это не просто реакция на исторические обиды, а сложный феномен, связанный с незавершенной модернизацией, периферийным статусом и «неаутентичностью» ее средних классов, порожденных советской эпохой.
Прежде чем анализировать упадок отдельных западных стран, необходимо определить сам объект – «Запад». Существует два понимания. Широкое определение, основанное на экономическом развитии и образовательном уровне, включает, помимо ядра, Германию, Италию, Японию. Однако это расширение проблематично, так как включает страны с историей фашизма, нацизма и милитаризма. Узкое определение фокусируется на странах – пионерах либерально-демократической революции: Англии, США и Франции. Но именно это ядро сегодня находится в глубоком кризисе. Как мы видели из обильной литературы, опубликованной по обе стороны Атлантики за последние десятилетия, западные демократии стали «постдемократическими» обществами.
Признание этого кризиса заставляет переосмыслить природу нынешнего геополитического конфликта. Это не борьба либеральных демократий против автократий. Скорее, это противостояние «либеральной олигархии» Запада и «авторитарной демократии» России. Термин «демократия» больше не применим к Западу, так как представительство большинства сломлено, а элиты оторваны от народа. Однако сохраняется «либеральный» аспект – защита прав меньшинств, ставшая навязчивой идеей, причем главным защищаемым меньшинством оказываются сверхбогатые. Россия, напротив, сохраняет демократический элемент (власть опирается на поддержку большинства), но он носит «авторитарный» характер из-за ограничений прав меньшинств (как политических, так и олигархических).
Этот упадок демократии на Западе – часть более глубокого, необратимого процесса социальной дезинтеграции. Массовое высшее образование, как мы видели, привело к новой стратификации, расколовшей общество на презирающую народ «массовую элиту» и презираемый элитой «популистский» народ. Это сопровождается атомизацией общества, измельчением идентичностей и распадом коллективных верований – как религиозных, так и их светских заменителей (национализм, классовое сознание, политические идеологии), которые структурировали общества в прошлом. Как показал Питер Мейр, в этой всеобщей пустоте («Ruling the Void») парадоксальным образом возрастает лишь мощь госаппарата, оперирующего над распыленными индивидами.
В основе этого процесса, согласно моей модели, лежит распад религии, прежде всего протестантизма – исторической матрицы Запада. Секуляризация проходит три стадии. Стадия «активная»: высокая религиозная практика, сильные моральные нормы. Стадия «зомби»: практика угасает, но сохраняются основные моральные ценности и коллективные рамки, часто в форме светских идеологий (национализм, социализм). На этой стадии возможно эффективное функционирование общества и государства. Наконец, стадия «ноль-религии»: полный религиозный вакуум, исчезновение унаследованных ценностей и коллективных структур. Общество атомизировано, индивид лишен моральных ориентиров и поддержки суперэго (совести, эго-идеала). Именно в эту стадию вступил Запад примерно с начала 2000-х годов, что символически отмечено легализацией «брака для всех» и массовым распространением кремации.
Состояние «ноль-религии» – это не просто отсутствие веры, это прямой путь к нигилизму. Пустота, оставленная исчезнувшей религией и ее суррогатами, порождает не свободу личности, а ее умаление, сокращение. Теряется способность к коллективному действию, размывается понятие истины, возникает тяга к отрицанию реальности и, в крайних формах, к разрушению – себя и мира. Этот нигилизм, рожденный из религиозной пустоты, становится определяющей характеристикой современного Запада, объясняющей его иррациональное поведение на мировой арене и внутренний упадок. Именно с этой точки зрения – движущегося к нигилистическому будущему Запада – мы и будем рассматривать дальнейшую эволюцию его отдельных частей.
ГЛАВА V: АССИСТИРОВАННЫЙ СУИЦИД ЕВРОПЫ
Европа, втянутая в саморазрушительную войну, глубоко противоречащую ее интересам, представляет собой трагическое зрелище. Особенно поразительна метаморфоза Германии. После воссоединения и финансового подъема в кризис 2007-2008 годов все ожидало от нее роли лидера, отличного от США. Однако в 2022 году Германия без боя сдала свои позиции, став послушным инструментом американской политики. Этот путь от сдержанного гегемона к боязливому сателлиту требует осмысления. Германия превратилась в «общество-машину», одержимую экономической эффективностью ради самой себя, но лишенную национального проекта и политической воли. Ее антропологическая основа – авторитарная и инегалитарная «зомби-семья» – сохраняет привычку к дисциплине и труду, но не порождает активных граждан. Это «инертная нация», продолжающая движение по инерции, в отличие от «активных наций», обладающих коллективной волей.
«Несчастье главы семьи» – так можно описать состояние Германии, обремененной лидерством, которого она не желает и не может нести. Ее сила – экономическая, но ее слабость – политическая и демографическая (низкая рождаемость). Зависимость от российского газа и американской военной защиты была характерна для этого общества-машины, сосредоточенного на производстве и экспорте, но пренебрегающего геополитикой и собственной безопасностью. «Северный поток» был символом этого прагматичного, но стратегически слепого подхода.
Европейский проект, задуманный в том числе для «растворения» Германии, парадоксальным образом сначала усилил ее экономическую гегемонию (через евро), а затем привел к общему краху европейской субъектности. Маастрихтский договор и единая валюта создали неработающий механизм, породивший внутренние дисбалансы и сделавший Европу неуправляемой. Отказ от национальных валют и суверенитета не привел к созданию сверхнации, а лишь ускорил распад существующих наций в условиях ноль-религии и атомизации. Олигархический путь развития Европы, наметившийся после 2005 года (преодоление референдумов через Лиссабонский договор), оказался разбитым.
Решающий удар по европейской автономии нанесла финансовая глобализация и механизмы контроля, созданные США. Европейские элиты, как и другие богатые мира сего, оказались втянуты в систему долларовой зависимости и офшорных зон, контролируемых англо-американским миром. Налоговые гавани и мгновенные переводы превратили деньги из средства сбережения в инструмент спекуляции. Интернет, ставший инструментом всеобщей слежки АНБ, лишил европейских лидеров последнего пространства для маневра. Страх перед американским контролем над их активами и коммуникациями сделал их послушными исполнителями воли Вашингтона. Отказ Германии защищать свои энергетические интересы (молчаливое согласие на подрыв «Северного потока») и общее рвение Европы в самоубийственных санкциях против России – это симптомы не просто глупости, а потери суверенитета и, возможно, подсознательного нигилистического импульса к саморазрушению, где Путин невольно играет роль «Люцифера-спасителя».
ГЛАВА VI: ВЕЛИКОБРИТАНИЯ: НА ПУТИ К НОЛЬ-НАЦИИ
Британский милитаризм, столь активно проявившийся в украинском конфликте, одновременно печален и комичен, учитывая реальное состояние страны. Краткий премьерский срок Лиз Трасс в сентябре-октябре 2022 года стал моментом истины, когнитивным шоком, обнажившим глубину британских дисфункций. Ее беспокойная, тщеславная манера и экономически безумный план снижения налогов без финансирования, обрушивший рынки, символизировали отрыв элит от реальности и распад основ государственного управления. Это заставило пересмотреть традиционное видение прагматичной и стойкой Англии, вспомнив о ее роли пионера неолиберальной революции.
Инвентаризация британских проблем рисует мрачную картину. Падение уровня жизни проявляется в стагнации и даже снижении ожидаемой продолжительности жизни (особенно после 2010 года), отставании детей в росте от европейских сверстников, кризисе NHS. Образовательная система деградирует, особенно для белого большинства, в то время как этнические меньшинства (BAME), парадоксальным образом, демонстрируют лучшие результаты в доступе к высшему образованию – признак слома традиционных антропологических и религиозных механизмов воспроизводства общества. Экономический развал глубок: деиндустриализация достигла крайних форм (лишь 18% занятых во вторичном секторе), страна стала мировым центром финансиализации, но зависит от иностранных капиталов и страдает от хронического торгового дефицита, даже с США. Приватизация госсектора, включая естественные монополии (железные дороги, водоснабжение), доведенная до абсурда при Тэтчер и Блэре, подорвала инфраструктуру и общественные услуги.
За этой экономической дезинтеграцией стоит дезинтеграция религиозная – окончательный крах протестантизма. Британская нация исторически была сформирована протестантизмом, его трудовой этикой, культом грамотности, сложным сочетанием индивидуализма (нуклеарная семья) и коллективизма (сильные общинные и классовые структуры, особенно в нонконформистских регионах). Протестантизм прошел стадии: активная (до конца XIX века, с викторианским возрождением), зомби (первая половина XX века, эпоха мировых войн и строительства государства всеобщего благосостояния) и, наконец, ноль-протестантизм, наступивший после культурной революции 1960-х и ускоренный неолиберализмом Тэтчер. Эта религиозная пустота лишила общество морального компаса и коллективных ценностей.
Социальная и политическая дезинтеграция стала следствием. Брекзит – это не возрождение нации, а симптом ее распада. Голосование определялось не рациональным расчетом, а смесью ностальгии пожилых, ксенофобии части рабочего класса, потерявшего свои ориентиры, и манипуляций со стороны олигархических СМИ и элит, делающих ставку на американосферу. Распад усиливается угрозой отделения Шотландии, чей союз с Англией был скреплен именно общим протестантизмом. Традиционная двухпартийная система (тори против лейбористов), ранее отражавшая религиозно-классовые расколы, выродилась в перепалку культурных войн (woke vs anti-woke) между элитами, потерявшими идеологическое содержание. Старая классовая ненависть трансформировалась: теперь элиты, сами оторванные от протестантских корней, презирают «отсталый» (белый) рабочий класс, одновременно продвигая мультикультурализм и защищая права меньшинств как способ отвлечения от реальных проблем и самоутверждения.
Таким образом, Великобритания демонстрирует трагическую диалектику: протестантизм – ноль, нация – ноль. Конец религии, создавшей нацию, приводит к концу самой нации. Страна, лишенная внутреннего стержня, превращается в инертное тело, подверженное внешним влияниям (США) и внутренним конвульсиям, проецируя свою тревогу и нигилизм вовне, в частности, в виде иррациональной воинственности в украинском конфликте. Это общество, потерявшее душу и историческую траекторию.
ГЛАВА VII: ОТ ФЕМИНИЗМА ДО ВОИНСТВЕННОСТИ
Неожиданное превращение скандинавских стран, особенно Швеции и Финляндии, из оплотов нейтралитета и миролюбия в активных сторонников НАТО и поджигателей войны требует объяснения, выходящего за рамки простой реакции на действия России. Этот сдвиг, как и британская воинственность, во многом является результатом внутренней социальной динамики и отражает более глубокий кризис Запада.
Дания и Норвегия уже давно интегрированы в американскую систему. Дания, как мы видели, фактически является филиалом АНБ в Европе, предоставляя инфраструктуру для слежки за союзниками. Норвегия, член-основатель НАТО, играет ключевую роль в энергетической политике Европы после диверсии на «Северном потоке» и тесно сотрудничает с США в военной сфере. Их подчиненное положение не вызывает удивления.
Удивление вызывают Швеция и Финляндия. Их поспешное вступление в НАТО в 2022-2023 годах трудно объяснить реальной военной угрозой со стороны России. Как и в случае с Великобританией, причины следует искать во внутреннем состоянии этих обществ. Несмотря на относительно благополучную экономику и высокий уровень жизни, они не избежали общей для Запада социальной напряженности, связанной с новым образовательным расслоением и ростом популистских и крайне правых партий («Шведские демократы», «Истинные финны»), отражающих кризис идентичности.
Ключевым фактором, как и в Британии, является конец протестантизма как структурирующей силы нации. Угасание религиозной матрицы, пусть даже в ее «зомби»-форме (социал-демократия), порождает национальное беспокойство, чувство пустоты и потерю ориентиров. Вступление в НАТО в этих условиях выглядит не столько как ответ на внешнюю угрозу, сколько как поиск внешней опоры, принадлежности к «западному» лагерю, способ компенсировать внутреннюю неуверенность и кризис национальной идентичности.
Парадоксальным образом, этот сдвиг к милитаризму происходит в обществах, считающихся самыми феминистскими в мире. Исследования Рональда Инглехарта показали рост готовности сражаться за свою страну в Скандинавии еще до 2022 года, что он связал с «феминизацией». Однако именно женщины-лидеры (Магдалена Андерссон в Швеции, Санна Марин в Финляндии) привели свои страны в НАТО. Возможно, это отражает сложную динамику гендерных отношений в политике, где женщины-лидеры в условиях кризиса бессознательно перенимают или даже утрируют модели «токсичной мужественности», стремясь доказать свою решительность. Эта аномалия подчеркивает глубину культурного и психологического кризиса, охватившего Скандинавию вместе с остальным Западом.
ГЛАВА VIII: ИСТИННАЯ ПРИРОДА АМЕРИКИ: ОЛИГАРХИЯ И НИГИЛИЗМ
Погружение в состояние Соединенных Штатов требует введения ключевого понятия – нигилизма. Я использую его не столько в философском, сколько в социологическом и историческом смысле, близком к русскому нигилизму XIX века. Это не просто аморализм, а состояние, возникающее из религиозной пустоты, из отсутствия ценностей. Он проявляется в двух плоскостях: физической – тяга к разрушению материального и человеческого (война, саморазрушение); и концептуальной – отрицание самой возможности истины, разрушение рационального описания мира. Американский нигилизм, как и немецкий, – это продукт разложения протестантизма, но на иной стадии: если нацизм был порождением «зомби»-фазы, то американский нигилизм соответствует фазе «ноль-религии».
Одним из самых ярких проявлений этого нигилизма является феномен «тратить больше, чтобы умирать чаще». США – единственная развитая страна, где наблюдается снижение ожидаемой продолжительности жизни, особенно среди белого населения без высшего образования («смерти от отчаяния» – алкоголизм, суициды, опиоиды). Это происходит на фоне самых высоких в мире расходов на здравоохранение (18,8% ВВП). Опиоидный скандал, когда фармацевтические компании и врачи сознательно подсаживали население на смертельно опасные обезболивающие, – это не просто коррупция, а проявление нулевой морали, обесценивания человеческой жизни.
Чтобы понять глубину падения, нужно вспомнить «хорошую Америку» 1945–1965 годов, особенно эпоху Эйзенхауэра. Это было общество, основанное на «зомби-протестантизме» – сильной гражданской религии с иудео-христианскими ценностями, высоким уровнем образования (массовое высшее образование благодаря GI Bill), относительным социальным равенством (прогрессивное налогообложение, сильные профсоюзы) и чувством национальной цели (противостояние коммунизму). Правящая элита того времени, пусть и состоявшая преимущественно из WASP (белых англосаксонских протестантов епископального толка), как описал К. Райт Миллс, была проникнута чувством долга и ответственности, формировала «характер», а не только интеллект. Джон Роулз, автор «Теории справедливости» (1971), сам выходец из этой среды, сформулировал ее идеал: неравенство допустимо, лишь если оно служит благу наименее обеспеченных.
Однако с 1980-х годов началось «торжество несправедливости», как назвали свою книгу Эммануэль Саэз и Габриэль Зукман. Неравенство начало стремительно расти, налоговая система регрессировать, а теория Роулза, как ни парадоксально, стала идеологическим прикрытием для демонтажа справедливого общества. Этот поворот совпал с переходом американского протестантизма в стадию «ноль-религии», начавшимся около 1965 года с достижением 25%-го порога высшего образования в поколении. Евангелический бум 1970-х был лишь поверхностным явлением на фоне общего упадка традиционной религии, что подтверждается падением рождаемости до европейского уровня и окончательной легализацией однополых браков в 2015 году – маркером достижения нулевой отметки.
Последствия ноль-протестантизма многообразны. Во-первых, падение интеллекта и образовательных стандартов (снижение баллов SAT, IQ), так как исчез религиозный стимул к образованию. Во-вторых, парадоксальное освобождение негров. Исчезновение протестантской метафизики неравенства подорвало основы традиционного американского расизма. Однако это освобождение совпало с разрушением демократического идеала равенства белых и общим распадом общества, оставив афроамериканцев в уязвимом положении на дне новой олигархической структуры.
Америка демонстрирует все признаки общества, «павшего с высоты» (falling from grace). Это проявляется не только в росте неравенства и смертности, но и в социальных патологиях: самый высокий в мире уровень заключенных, эпидемия массовых расстрелов, пандемия ожирения (даже среди образованных слоев), свидетельствующая о катастрофическом дефиците самоконтроля, упадке суперэго на уровне всего общества.
Наконец, мы наблюдаем конец меритократии и переход к открытой олигархии. Идеал продвижения по способностям, пусть и всегда ограниченный, окончательно уступил место наследственной передаче статуса. Высшие классы замыкаются в себе, элитные университеты превращаются в закрытые клубы для детей богатых (отказ от стандартизированных тестов типа SAT лишь усугубляет это). Именно эта новая, нигилистическая, лишенная моральных ориентиров и исторической перспективы либеральная олигархия сегодня возглавляет борьбу Запада против «авторитарной» России, ведя мир к катастрофе.
Неспособность США произвести достаточное количество вооружений для Украины, как показали исследования 2023 года, – лишь симптом гораздо более глубокого недуга: исчезновения американской промышленности. Глобализация, инициированная самой Америкой, подорвала ее индустриальную гегемонию. Доля США в мировом промышленном производстве упала с 44,8% в 1928 году до 16,8% в 2019-м. Особенно показательно производство станков – основы любой индустрии: США производят лишь 6,6% от мирового объема, уступая Китаю, Германии, Японии и Италии. Сельское хозяйство, некогда гордость Америки, также находится в упадке и движется к дефициту.
За блестящим фасадом огромного ВВП скрывается фиктивная экономика. Значительная часть валового внутреннего продукта создается за счет раздутых и зачастую бесполезных или даже вредных услуг: чрезмерно дорогое здравоохранение (18,8% ВВП), неэффективность которого проявляется в снижении продолжительности жизни; финансовый сектор; юридические услуги; армия экономистов, оправдывающих систему. Попробуем оценить реальный внутренний продукт (РВП), очистив ВВП от этой «пены». Если принять, что лишь 20% ВВП США (около 15,2 тыс. долларов на душу населения) приходится на реальный сектор (промышленность, с/х, строительство, транспорт, добыча), а к остальным 80% (услуги) применить понижающий коэффициент 0,4 (по аналогии с неэффективным здравоохранением), то получим РВП примерно в 39,5 тыс. долларов на душу населения. Этот показатель оказывается ниже, чем ВВП на душу населения в Западной Европе (например, 41 тыс. во Франции, 48 тыс. в Германии), что соответствует и показателям младенческой смертности.
Реальная экономика США характеризуется глубокой зависимостью от импортных товаров. Огромный торговый дефицит (4,6% от фиктивного ВВП в 2022 году) финансируется не экспортом, а эмиссией доллара – мировой резервной валюты. Эта «голландская болезнь» наоборот: не изобилие ресурса (нефти), а изобилие фиктивных денег (доллара) убивает реальное производство, делая импорт выгоднее. Этот механизм кажется необратимым, несмотря на недавний протекционистский поворот.
Упадок производства сопровождается деградацией человеческого капитала. Как мы видели, США готовят непропорционально мало инженеров (7,2% выпускников). Высшее образование порождает не продуктивных специалистов, а «хищных меритократов», устремляющихся в юридическую и финансовую сферы, где можно извлекать ренту, а не создавать реальные блага. Эта «утечка мозгов» внутри страны усугубляется зависимостью от импортной рабочей силы, особенно в сфере STEM (наука, технология, инженерия, математика), где иностранцы составляют 23,1% работников и демонстрируют более высокую квалификацию. Америка импортирует таланты, чтобы компенсировать провал собственной системы образования, подорванной ноль-протестантизмом.
«Неизлечимая болезнь доллара» – так можно охарактеризовать финальный диагноз. Статус мировой резервной валюты парализует американскую экономику, делая невозможным возрождение промышленности и сокращение неравенства. Возможность «печатать» деньги из ничего выгодна финансовым элитам, но губительна для реального сектора и общества в целом. Это структурная ловушка, из которой нет простого выхода, и она предопределяет необратимость американского упадка.
Исчезновение традиционной американской элиты WASP, о котором говорилось ранее, особенно заметно в сфере внешней политики. Администрация Байдена, ведущая войну на Украине, практически полностью лишена представителей этой некогда доминирующей группы. Ключевые фигуры – Байден, Салливан, Блинкен, Нуланд, Остин – имеют ирландские, католические, еврейские, афроамериканские корни. Это разительный контраст с Америкой Эйзенхауэра или даже более поздних периодов. Конец WASP как правящего класса – свершившийся факт.
На смену WASP пришли другие группы, но и их положение нестабильно. Мы отмечали исторически высокую роль американских евреев в интеллектуальной и политической жизни, связанную с их религиозной традицией, ценящей образование, что давало им преимущество в период ослабления протестантских образовательных стандартов. Однако, как показывает статья Джейкоба Сэвиджа в журнале Tablet, сегодня наблюдается «исчезновение» еврейского влияния в академическом мире, Голливуде, и даже в федеральной судебной системе. Возможно, мы наблюдаем наступление «ноль-иудаизма», аналогичного «ноль-протестантизму». Тем не менее, в нынешнем внешнеполитическом истеблишменте (Блинкен, Нуланд, клан Каганов) американцы еврейского происхождения, часто с корнями в царской России или Восточной Европе, все еще чрезвычайно перепредставлены.
Этот кадровый состав формирует то, что называют «блобом» – внешнеполитический истеблишмент Вашингтона. Как описал Стивен Уолт, это замкнутая, самовоспроизводящаяся группа, «деревня», оторванная от остальной Америки. Ее члены постоянно перемещаются между правительственными постами, аналитическими центрами, университетами и СМИ, не имея опыта за пределами этого узкого мира. «Блоб» – это профессиональное сообщество без общей идеологии или морали, объединенное лишь общим жаргоном и интересом к «международным делам». В условиях ноль-религии и распада национального чувства эта группа функционирует на основе миметической регуляции и локальных сетевых связей.
Антропология «блоба» – это антропология аномии. Лишенные высших ориентиров (религиозных, моральных, национальных), эти индивиды движимы профессиональным интересом (сохранение рабочих мест, расширение влияния) и групповым мышлением. Отсюда склонность к активизму, раздуванию угроз и предпочтение военной силы – ведь это оправдывает их существование и создает информационные поводы. Реальный анализ ситуации в мире подменяется воспроизводством общих мест и лозунгов, циркулирующих внутри «деревни».
В контексте войны на Украине эта антропология приобретает зловещий оттенок. Учитывая происхождение многих ключевых фигур «блоба», отвечающих за украинское направление, из семей, бежавших от погромов и антисемитизма царской России и ее окраин, возникает вопрос: не движет ли ими, помимо профессиональных интересов, и бессознательное желание «отомстить» Украине, этому историческому очагу страданий их предков? Безразличие к реальным последствиям войны для украинцев и упорство в эскалации могут быть симптомами не только геополитической слепоты, но и глубоко скрытого ресентимента, прикрытого риторикой о защите демократии.
ГЛАВА XI: ПОЧЕМУ ОСТАЛЬНОЙ МИР ВЫБРАЛ РОССИЮ
Западный нарциссизм и порожденная им слепота не позволяют увидеть очевидное: остальной мир не встал на сторону Запада в конфликте с Россией. Карта реакции государств на вторжение ясно показывает изоляцию западного блока (США и их вассалов). Страны БРИКС, представляющие демографический и растущий экономический вес планеты, заняли позицию от нейтралитета до скрытой поддержки Москвы. Почему? Ответ кроется в двойном антагонизме – экономическом и антропологическом – который противопоставляет «остальной мир» Западу.
Экономический антагонизм – это наследие глобализации, ставшей, по сути, новой формой колониальной эксплуатации. Запад, переместив промышленность в страны с дешевой рабочей силой, превратился в глобальную буржуазию, живущую за счет труда остального мира. Как предсказывал еще Хобсон, это порождает паразитизм Запада и зависимость периферии. Хотя глобализация и способствовала росту промышленности и средних классов в некоторых незападных странах, она сохранила фундаментальное неравенство и эксплуатацию. Кризис 2008 года, продемонстрировавший безответственность Запада, и последующее использование санкций как экономического оружия лишь усилили это неприятие. Россия, сама живущая за счет ресурсов и не претендующая на экономическую эксплуатацию других, выглядит в этом контексте предпочтительнее.
Глубже лежит антропологический антагонизм, связанный с различиями в семейных структурах и системах ценностей. Западный мир, сформированный билатеральной и нуклеарной семьей, пришел в фазе ноль-религии к радикальному индивидуализму, феминизму и трансгендерной идеологии, которые воспринимаются в остальном мире как упадок и безумие. Подавляющее большинство незападных обществ (Африка, арабо-мусульманский мир, Индия, Китай, Россия, Юго-Восточная Азия, частично Латинская Америка) имеют патрилинейные корни. Эти системы, даже пройдя модернизацию, сохраняют ценности авторитета, коллективизма, четких гендерных ролей, которые диаметрально противоположны современным западным трендам.
Именно на этом антропологическом расколе и строится новая российская «мягкая сила». Отказавшись от универсалистских амбиций коммунизма, Россия сегодня позиционирует себя как консервативная держава, защитница традиционных ценностей, семьи, религии (пусть даже формально), выступая против ЛГБТ-пропаганды и гендерной идеологии. Эта позиция находит широкий отклик в патрилинейном мире, уставшем от морального и культурного давления Запада. Россия предлагает альтернативную модель, не навязывая свою культуру, а защищая право на разнообразие цивилизаций. В глазах большей части человечества, Россия, а не Запад, сегодня выступает как сила, способствующая подлинной деколонизации – освобождению не только от экономического, но и от культурного господства Запада.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ: КАК СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ ПОПАЛИ В УКРАИНСКУЮ ЛОВУШКУ (1990–2022)
История последних тридцати лет – это история движения к войне, но не по причине силы и агрессивности Запада, а вследствие его внутреннего распада и слепоты. Крах СССР породил иллюзию американской победы и однополярного мира, скрыв тот факт, что сами США уже находились в состоянии упадка с середины 1960-х годов. Проследим основные этапы этого пути к украинской ловушке, опираясь на эволюцию военных расходов США как индикатор их геополитических амбиций и состояния.
· Фаза 1 (1990–1999): Годы мирной фазы. Распад СССР привел к резкому сокращению военных расходов США (с 5,9% до 3,1% ВВП). Царила иллюзия «конца истории» и перспективы всеобщего мира. Россия находилась на дне, НАТО не расширялось, мир казался стабильным.
· Фаза 2 (1999–2008): Эпоха Гибриса. На фоне очевидной слабости России у США возникает головокружение от собственной мощи. Военные расходы растут (до 4,9% ВВП в 2010). Начинается мечта об абсолютном контроле над миром. Это эпоха вторжений в Афганистан и Ирак, начала расширения НАТО (Польша, Чехия, Венгрия в 1999), бомбардировок Сербии. Однако в это же время Россия начинает восстанавливаться под руководством Путина. Гибрис ведет к провалам.
· Фаза 3 (2008–2017): Американское отступление и немецкий Гибрис. Финансовый кризис 2008 года и избрание Обамы знаменуют начало отката от американского высокомерия. Военные расходы снижаются (до 3,3% ВВП в 2017). США уходят из Ирака, пытаются договориться с Ираном. Однако на фоне американского отступления возникает новый, специфический гибрис – немецкий. Воссоединенная Германия становится экономическим гегемоном Европы, начинает сближение с Россией («Северный поток»). Этот мирный, но самоуверенный подъем Германии вызывает тревогу в США.
· Фаза 4 (2016–2022): Ловушка украинского нигилизма. Внутренний кризис Запада достигает пика (Брекзит, Трамп). Америка переходит к оборонительной, но мегаломанической стратегии, стремясь удержать контроль над своими европейскими и азиатскими вассалами и не допустить германо-российского сближения. Украина, погрузившаяся в антироссийский нигилизм после Майдана 2014 года, становится идеальным инструментом и одновременно ловушкой. США и НАТО поощряют украинскую воинственность, поставляют оружие («Джавелины» при Трампе). Россия, видя угрозу и окно возможностей, наносит удар в феврале 2022 года. Запад, не ожидавший устойчивости России и упорства Украины, оказывается втянутым в длительный конфликт, обнажающий его промышленную слабость и внутренний раскол. Слияние американского и украинского нигилизмов приводит Запад к порогу поражения.
ПОСТСКРИПТУМ: АМЕРИКАНСКИЙ НИГИЛИЗМ: ГАЗА КАК ОЧЕРЕДНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
События в Газе осени 2023 года лишь подтвердили диагноз. Столкнувшись с конфликтом, где жертвами были мирные жители, США немедленно выбрали путь эскалации, направив авианосцы и проголосовав против гуманитарного перемирия в ООН. Эта реакция, лишенная военной необходимости, демонстрирует иррациональную тягу к насилию, характерную для нигилистического состояния. Отказ от гуманизма и немедленное отчуждение мусульманского мира показывают, что американская внешняя политика, оторванная от реальности и морали, движима импульсом саморазрушения, ускоряя падение американского влияния и неизбежный реванш разума в истории.