Конец истории. Последний человек - Фрэнсис Фукуяма
ВВЕДЕНИЕ: ВОЗВРАЩЕНИЕ К СТАРОМУ ВОПРОСУ
Настоящая работа Фрэнсиса Фукуямы берет начало в его статье «Конец истории?», опубликованной в 1989 году. В ней автор утверждал о возникновении глобального консенсуса относительно легитимности либеральной демократии как системы правления. Этот консенсус, по его мнению, укреплялся по мере поражения идеологий-соперниц: наследственной монархии, фашизма и коммунизма. Фукуяма настаивал, что либеральная демократия может быть «конечным пунктом идеологической эволюции человечества» и «окончательной формой правления», знаменуя «конец истории». Это не означало прекращения событий или отсутствия несправедливости, а указывало на то, что фундаментальные принципы свободы и равенства в основе либеральной демократии не имеют внутренних противоречий, способных привести к ее краху, в отличие от предшествовавших форм правления.
Публикация вызвала резонанс и критику. Многих смутил термин «история». Критики, понимая историю как последовательность событий, указывали на продолжающиеся конфликты как доказательство того, что «история продолжается». Однако Фукуяма вкладывал в понятие «История» (с большой буквы) иной, гегелевский смысл: единый, логически последовательный эволюционный процесс развития человеческого общества. Карл Маркс, заимствовав эту концепцию, также видел в истории закономерный процесс. Для обоих мыслителей этот процесс должен был завершиться, когда человечество достигнет формы общественного устройства, удовлетворяющей его фундаментальные чаяния: для Гегеля – либеральное государство, для Маркса – коммунистическое общество.
Данная книга углубляет исследование: действительно ли в конце XX века можно говорить о логически направленной Истории человечества, ведущей к либеральной демократии? Фукуяма отвечает утвердительно, основываясь на двух аргументах: экономика и логика современной науки; и то, что Гегель называл «борьбой за признание». Автор признает, что интеллектуальное наследие Гегеля и Маркса подверглось атакам, а XX век породил пессимизм относительно прогресса (мировые войны, тоталитаризм, ядерное оружие). Тем не менее, Фукуяма указывает на «хорошие новости» конца XX века: слабость диктатур и триумфальное шествие либеральной демократии и рыночной экономики, что заставляет вновь поднять вопрос об Универсальной Истории.
Книга предлагает два контура такой Истории. Первый (часть вторая) ищет механизм направленности Истории в современной науке. Развитие науки, будучи кумулятивным и дирекциональным, ведет к единообразному воздействию на общества через военные преимущества и экономическую производительность, порождая тенденцию к гомогенизации, урбанизации, централизации и, в конечном счете, к капитализму. Однако экономическая трактовка неполна, так как не объясняет демократию – технологически развитый капитализм может сосуществовать с авторитаризмом. Поэтому в части третьей Фукуяма обращается ко второму, гегелевскому, нематериалистическому взгляду на Историю, основанному на «борьбе за признание». Человек желает не только удовлетворения материальных потребностей, но и признания своего человеческого достоинства («тимос» по Платону). Первобытная битва за престиж порождает отношения господства и рабства, неудовлетворительные для обеих сторон. Это «противоречие» разрешается демократическими революциями, устанавливающими универсальное и взаимное признание прав. Часть четвертая исследует проявление жажды признания в культуре, религии, национализме и войне. Часть пятая рассматривает вопросы «конца истории» и «последнего человека», анализируя, является ли признание в современных демократиях «полностью удовлетворительным», и обращаясь к критике слева (неравенство) и справа (Ницше, Токвиль), опасающейся вырождения человека в условиях универсального равенства.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: СНОВА ЗАДАННЫЙ СТАРЫЙ ВОПРОС
Двадцатое столетие, по словам Эмиля Факенхейма, превратило нас в глубоких исторических пессимистов. События вроде Хиросимы и Освенцима сделали невозможной прежнюю веру в Прогресс. Этот пессимизм контрастирует с оптимизмом XIX века, основанным на вере в научное улучшение жизни и распространение свободного демократического правления. Первая мировая война подорвала самоуспокоенность Европы. Добродетели буржуазного мира были дискредитированы. Наука дала разрушительное оружие, а современная политика породила тоталитарное государство с беспрецедентной властью. Геноцид, осуществленный гитлеровской Германией и сталинской Россией, стал возможен лишь благодаря современным технологиям. Либеральным демократиям пришлось применить методы, ранее считавшиеся массовым убийством (бомбардировка Дрездена).
Опыт XX века поставил под вопрос и прогресс на основе науки и техники. Холокост произошел в культурной Европе, что поставило вопрос: если это могло случиться в Германии, то в чем смысл исторического прогресса, если экономическое развитие и культура не гарантируют от нацизма? Способность техники улучшать жизнь неотделима от морального прогресса. Кризис политики сопровождался кризисом мысли. В XIX веке большинство европейцев считали прогрессом движение к демократии. В XX веке этот консенсус исчез. Либеральной демократии бросили вызов фашизм и коммунизм. Запад задумался об этноцентризме своей веры в универсальность собственных идей. Почти поголовная вера в вечность коммунистической альтернативы стала ярким проявлением этого пессимизма, порожденного не только идеологическими догмами, но и событиями века.
ГЛАВА 2: СЛАБОСТЬ СИЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ І
Современный кризис авторитаризма, отмечает Фукуяма, начался не с горбачевской перестройки, а ранее, с падения правых авторитарных режимов в Южной Европе (Португалия 1974, Греция 1974, Испания 1975). Аналогичная волна демократизации прокатилась по Латинской Америке в 1980-х (Аргентина, Уругвай, Бразилия, Парагвай, Чили). В Восточной Азии в 1986 была свергнута диктатура Маркоса на Филиппинах, демократизировались Южная Корея и Тайвань. В 1990 в Южной Африке начался демонтаж апартеида.
Ключевой слабостью этих «сильных» государств оказалась их неспособность к легитимации – кризис на уровне идей. Легитимность, по Фукуяме, – субъективное восприятие людьми. Любой режим должен быть основан на принципе легитимности; даже диктатор нуждается в лояльности пособников, верящих в его легитимную власть.
В ХХ веке наиболее серьезной правой недемократической альтернативой был фашизм, отрицавший универсальность человеческих прав и превозносивший силу и войну. Фашизм пал военно, но его привлекательность подорвана поражением: обещание мирового господства обернулось разрушением. Даже в случае победы, внутреннее противоречие фашизма (упор на милитаризм) вело бы к конфликту или потере raison d'être. После Гитлера правой альтернативой остались военные диктатуры, лишенные доктрины и объявлявшие себя «переходными» режимами. Их слабость – в отсутствии легитимного источника власти, делая их уязвимыми перед провалами. Падение режима Каэтану в Португалии было вызвано провалом в колониальной войне.
ГЛАВА 3: СЛАБОСТЬ СИЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ II, ИЛИ ПОЕДАНИЕ АНАНАСОВ НА ЛУНЕ
Переход к демократии в Испании после смерти Франко Фукуяма считает чистейшим случаем краха авторитарной легитимности. Франкизм столкнулся с изменившимся католическим сознанием (защита прав человека) и экономической либерализацией. Ключевые элементы старого режима приняли «пакты», приведшие к демократической конституции. В Греции и Аргентине военные режимы уступили власть из-за раскола в рядах и внешнеполитических провалов (кипрский кризис для Греции, Фолклендская война для Аргентины). В Перу и Бразилии военные не справились с социально-экономическими проблемами. Система апартеида в Южной Африке, отрицавшая равенство и пытавшаяся совместить промышленное развитие с сегрегацией, рухнула под давлением невозможности отрицать законы современной экономики и своей неэффективности.
Тоталитаризм (Советский Союз, нацистская Германия) – иной тип «сильного государства». Он стремится к полному уничтожению гражданского общества и «тотальному» контролю на основе идеологии, пытаясь переделать самого человека. Многие на Западе верили в стабильность советского тоталитаризма. Однако крах коммунизма в конце 80-х – начале 90-х продемонстрировал его внутреннюю слабость. Деколлективизация в Китае, гласность и демократизация в СССР, уход из Афганистана, падение режимов в Восточной Европе, запрет компартии в России – все это стало реальностью. Основной причиной была экономика: провалы советской системы, основанной на претензии обеспечить материальное благосостояние, стали очевидны. Экономический рост резко замедлился.
ГЛАВА 4: МИРОВАЯ ЛИБЕРАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
И коммунистические левые, и авторитарные правые, по мнению Фукуямы, оказались банкротами идейно. Слабость авторитарных правых – в неумении контролировать гражданское общество, которое их перерастает. Тоталитарные левые избегают этого, подчиняя общество террором; при ослаблении террора начинается дегенерация. Социалистический рецепт экономического роста дефектен.
Таким образом, слабость «сильных государств» привела к демократизации многих из них. Параллельно происходила экономическая революция, связанная с ростом Восточной Азии, показавшей, что бедная страна может достичь богатства через открытость международной экономической системе. Либеральные реформы в Китае и опыт СССР/Восточной Европы продемонстрировали мощь рыночных принципов. Экономическое мышление изменилось и в Латинской Америке, где теория зависимости уступила место признанию необходимости рыночной конкуренции.
Человечество, по Фукуяме, оставило на ринге соревнования идеологий только либеральную демократию. Через двести лет после Американской и Французской революций принципы свободы и равенства вновь восторжествовали. Либерализм (правление закона, права личности) и демократия (право всех граждан на политическую власть) – тесно связанные, но различные понятия. Экономический либерализм – право на свободную экономическую деятельность на базе частной собственности и рынков. Наблюдаемый всемирный характер либеральной революции свидетельствует о действии фундаментального процесса, диктующего общую эволюционную закономерность – существование Универсальной Истории, ведущей к либеральной демократии. Если мы достигли точки, где трудно представить мир существенно лучший, то, возможно, История подошла к концу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: СТАРОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
ГЛАВА 5: ИДЕЯ ДЛЯ УНИВЕРСАЛЬНОЙ ИСТОРИИ
Универсальная История человечества, подчеркивает Фукуяма, не просто каталог событий, а попытка найти осмысленную общую закономерность в развитии человеческих обществ. Стремление написать такую историю не универсально; древние греки, например, такой цели не ставили, говоря о циклах смены режимов без направленности. Первыми Универсальными Историками стали христиане, введшие понятие равенства всех людей перед Богом и общей судьбы человечества. Христианская история имела начало (сотворение) и конец (Страшный Суд), придавая смысл событиям.
Оживление интереса к древности в эпоху Ренессанса и, что важнее, разработка научного метода в XVI-XVII веках (Галилей, Бэкон, Декарт) заложили основу для секулярной версии Универсальной Истории. Возможность познания и покорения природы породила понятие прогресса как накопления знаний. Фонтенель в 1688 году сформулировал идею бесконечного роста мудрости. Макиавелли, освободив политику от моральных ограничений, стал отцом понятия о социальном прогрессе. Мыслители Просвещения, как Кондорсе, описывали стадии Универсальной Истории, ведущие к эпохе равенства, свободы и всеобщей образованности.
Наиболее серьезные попытки написания Универсальной Истории были предприняты в традиции немецкого идеализма, начиная с Иммануила Канта. В эссе 1784 года Кант, признавая хаос истории, поставил вопрос о регулярной, долговременной тенденции, особенно в развитии разума. Он предположил, что история имеет конечный пункт – осуществление человеческой свободы в «совершенно справедливом гражданском устройстве», что и придает ей смысл. Универсализация такого устройства является критерием прогресса. Механизмом Кант считал «асоциальную социабельность» человека, его эгоистический антагонизм, ведущий к соединению в гражданские общества.
Георг Вильгельм Фридрих Гегель, наследник Канта, завершил этот проект, показав «добро» в различных государствах и цивилизациях, причины их крушения и «зачатки просвещения». Движущей силой истории Гегель, подобно Канту, видел «хитрость разума» – слепую игру страстей, ведущую через конфликт к менее противоречивым системам. История мира, по Гегелю, есть «прогресс осознания Свободы»: от знания, что свободен лишь один (на Востоке), до знания, что все люди абсолютно свободны. Воплощением этой свободы стало современное конституционное государство, или либеральная демократия – это и есть конец истории, поскольку достигнута полная разумность и основные «противоречия» сняты. Обвинения Гегеля в обожествлении государства Фукуяма считает либо неверными, либо требующими глубокого рассмотрения. Гегель был философом свободы. Его диалектика – способ описания реальных исторических процессов. Гегель существенно отличается от ранних Универсальных Историков более глубоким философским обоснованием понятий и тезисом об исторической относительности сознания. Сознание ограничено временем и культурой; история – это смена не только цивилизаций, но и форм сознания.
Фукуяма возвращается к вопросу: существует ли направленность в истории и универсальная эволюция в сторону либеральной демократии? Если история не повторяется, должен существовать Механизм, диктующий развитие и сохраняющий память о прошлом. В качестве такого Механизма Фукуяма, следуя Фонтенелю и Бэкону, предлагает современную науку о природе. Это единственная масштабная человеческая деятельность, единогласно признаваемая кумулятивной и направленной. Научное понимание природы не циклично; человечество не возвращается к прежнему невежеству. Открытие научного метода в XVI-XVII веках создало фундаментальное деление исторического времени, и с тех пор развитие науки стало направленным Механизмом.
Современная наука порождает исторические изменения двумя способами. Первый – военное соревнование. Наука дает решающее военное преимущество обществам, способным разрабатывать и внедрять технологии. Владение наукой позволило европейцам покорить мир в XVIII-XIX веках, а ее диффузия позволила третьему миру вернуть суверенитет. Возможность войны – величайшая сила, вынуждающая общества к рационализму и созданию единообразных социальных структур. Это требует определенного размера государства, мобилизации ресурсов, сильной центральной власти, разрушения традиционных связей, повышения образования элит. Примеры «оборонной модернизации» многочисленны: централизующие монархии Европы XVI-XVII веков, реформы в Оттоманской империи и Японии (Мэйдзи) были вызваны военным превосходством Запада. Поражения стимулировали реформы в Пруссии и России. Перестройка Горбачева во многом инициирована технологическим отставанием СССР.
Второй способ влияния науки – прогрессивное покорение природы для удовлетворения человеческих желаний, то есть экономическое развитие. Индустриализация – это не просто внедрение техники, но и применение разума к социальной организации и разделению труда. Этот процесс принес успех, превзошедший ожидания, приведя к росту дохода на душу населения. Экономический рост вызвал единообразные преобразования: урбанизацию, превращение труда в мобильный товар, подрыв традиционных социальных групп и замену их «современными» бюрократическими формами организации, основанными на квалификации. Рациональная бюрократия, вероятно, проникнет во все аспекты жизни индустриальной страны. Эта рациональная организация труда, хотя и не нова, стала ключевой благодаря экономической эффективности. Требование рациональности накладывает единообразие на развитие индустриализованных обществ, даже если это противоречит культурным традициям. Наука определяет горизонт производственных возможностей и тесно переплетена с развитием все более разумной организации труда.
Может ли человечество обратить вспять направленность истории, отказавшись от научного метода или утратив его? Вопрос распадается на два: сознательный отказ от науки и ее невольная утрата в результате катаклизма. Сознательный отказ от технологий предполагался многими, от романтиков до экологов-радикалов. Почти все антитехнологические доктрины восходят к Жан-Жаку Руссо, усомнившемуся в благе «прогресса». Руссо считал, что исторические изменения идут не во благо, поскольку истинных потребностей у человека мало, а «естественный человек» был счастлив. Современная экономика, основанная на тщеславии (amour-propre), создает бесконечный цикл неудовлетворенных желаний.
Критика Руссо Человека Экономического легла в основу атак на неограниченный экономический рост и является базой энвайронментализма. Однако Фукуяма считает маловероятным, что технологическая цивилизация будет отвергнута. Полный отказ от технологий означал бы деиндустриализацию, что сомнительно. Частичный отказ или «замораживание» технологий также нереалистичны. Защита окружающей среды часто требует не отказа от технологий, а создания новых.
Даже глобальный катаклизм (ядерная война, экологический коллапс) вряд ли приведет к полной утрате современной науки. Останется память о научном методе. Унификация цивилизации означает, что любая часть человечества знает о нем. Государства, сохранившие возможность применять науку в военных целях, будут иметь преимущество. Даже если катастрофа будет экологической, для восстановления Земли потребуется еще больше науки. Воистину циклическая история возможна, только если цивилизация исчезнет полностью. Но наука, по Фукуяме, слишком сильна, чтобы быть забытой или «отмененной» иначе как при полном уничтожении человеческого рода. Если давление науки необратимо, то и ее разнообразные экономические, социальные и политические последствия также не обратимы.
ГЛАВА 9: ПОБЕДА ВИДЕОМАГНИТОФОНА (Глава 8 в исходном тексте отсутствует, поэтому перехожу к Главе 9, исходя из структуры оригинального документа)
Тщательный анализ, по словам Фукуямы, показывает, что поражение централизованного планирования связано с проблемой технологических новшеств. Научные исследования лучше идут в атмосфере свободы мысли и когда новаторство вознаграждается. В СССР и Китае исследования поощрялись в «безопасной» или отдельных областях (аэрокосмическая, военная). Но современная экономика должна быть новаторской повсюду. Советское государство мало что предлагало создателям потребительских товаров.
Страны с централизованной экономикой не могли рационально распоряжаться инвестициями или эффективно внедрять новшества. Это возможно, только если менеджеры владеют адекватной информацией о рыночных ценах. Конкуренция гарантирует точность этой обратной связи. Советские плановики сталкивались с неразрешимой сложностью. Госкомцен не мог эффективно управлять экономикой, производящей товары, состоящие из сотен тысяч деталей, или учитывать «ощущения» потребителей.
Необходимость централизованного надзора препятствует участию в международном разделении труда. Коммунистическая Восточная Германия пыталась воспроизвести всю мировую экономику в своих границах, что было неэффективно. Централизованное планирование подрывает трудовую этику, лишая стимула работать.
Общим ожиданием было, что технократические императивы приведут к ослаблению централизованного управления. Раймонд Арон предсказывал, что «технологическая сложность усилит класс менеджеров». Предсказания оказались верными, но Запад ошибся в сроках. СССР и Китай десятилетиями сопротивлялись экономической рациональности, но это привело к застою. Провал попыток продвинуться дальше уровня индустриализации пятидесятых лишил их важной роли на международной арене.
Опыт перехода от командной экономики к рыночной (СССР, Китай, Восточная Европа) выдвигает новые соображения для развивающихся стран. Лидеру герильи теперь нужно учитывать ограниченность плодов социалистической революции: в лучшем случае страна достигнет уровня Восточной Германии шестидесятых и там застрянет. Дальнейшее развитие потребует новой революции к капитализму. Логика современной науки, заключает Фукуяма, предрасполагает к капитализму, если люди ясно сознают свои экономические интересы. Опыт Азии и Восточной Европы дает материал для суждения о конкурирующих системах. Динамичный экономический мир, созданный технологиями и рациональной организацией труда, оказался мощной гомогенизирующей силой. Это и есть окончательная победа видеомагнитофона (символа потребительской культуры).
Мы подошли к самой трудной части: ведет ли Механизм современной науки к либеральной демократии? Если логика индустриализации создает предрасположение к капитализму, порождает ли она также и свободное правление? Социолог Сеймур Мартин Липсет в 1959 году показал высокую корреляцию между стабильной демократией и уровнем экономического развития (а также урбанизацией, образованием и т.д.). Существует ли необходимая связь между передовой индустриализацией и политическим либерализмом, или последний – лишь культурный артефакт? Фукуяма утверждает, что связь не случайна, но мотивы выбора демократии не экономические, а индустриализация лишь создает условия.
Тесная связь экономического развития и демократии видна в Южной Европе (Испания, Португалия, Греция), испытавших быстрый рост и социальные преобразования, создавшие почву для демократии. Аналогично в Азии: Япония, Тайвань и Южная Корея, достигнув высокого уровня образования и ВНП, также претерпели политические изменения. Даже в Южной Африке экономическое и социальное развитие африкандерской общины способствовало либерализации. В целом, за исключением нефтедобывающих государств Ближнего Востока, наблюдается сильная корреляция между индустриализацией и демократией.
Для объяснения этой связи выдвигаются доводы трех типов. Первый – функциональный: лишь демократия способна эффективно управлять сложными интересами современного общества. По Талкотту Парсонсу, чем сложнее общество, тем важнее эффективность политической организации. Демократия лучше адаптируется к новым группам. Однако, замечает Фукуяма, этот аргумент верен лишь отчасти. Демократия хорошо справляется с экономическими конфликтами, но ее способность разрешать неэкономические (например, национальные) не столь очевидна. Пример защиты окружающей среды показывает, что демократия лучше справляется с «внешними издержками».
Второе направление доводов: диктатуры со временем вырождаются. Харизматические лидеры уходят, преемники не всегда компетентны. Демократия предлагает формализованные процедуры смены лидеров. Эта версия также лишь частично верна.
Третий и наиболее мощный аргумент: успешная индустриализация порождает общества среднего класса, а этот класс требует участия в политике и равенства прав. Экономическое развитие ведет к широкому равенству условий (особенно через всеобщее образование). Образованные люди, как считается, не повинуются авторитетам слепо. Научно-техническая элита требует политической либерализации, так как исследования возможны лишь в атмосфере свободы. Однако Фукуяма подчеркивает, что само по себе образование или экономическое развитие не гарантирует приверженности демократии. Предпочтение демократии не диктуется логикой индустриализации.
ГЛАВА 11: ОТВЕТ НА ПРЕЖНИЙ ВОПРОС
На вопрос Канта о возможности написания Универсальной Истории Фукуяма дает предварительный ответ «да». Современная наука снабдила нас Механизмом, который придает истории последних веков направленность. Этот Механизм, охватывающий все человечество, действует через военное соревнование и экономическое развитие, унифицируя мир и подталкивая его к определенным социальным и экономическим структурам. Общества, пытавшиеся противостоять, продержались недолго.
Однако, признавая воздействие науки, трудно утверждать, что история циклична. Повторения происходят на фоне поступательного движения. Афинская демократия не то же, что современная. Воистину циклическая история потребовала бы глобального катаклизма, стирающего воспоминания. Но даже в век ядерного оружия трудно представить катастрофу, уничтожающую саму идею современной науки. Пока эта идея существует, она будет себя восстанавливать.
Крах тоталитаризма в XX веке (гитлеризм, сталинизм) показывает, что он оказался тупиком. Хотя Универсальная История не обязана оправдывать каждый режим, события, как Холокост, заставляют задуматься. Если Холокост – проявление универсального зла, он становится крайним вариантом знакомого явления (националистические эксцессы), способного замедлить, но не остановить Историю. Фукуяма склоняется к тому, что фашизм был скорее патологическим побочным продуктом модернизации. Существование таких разрывов не отменяет факта, что современность есть связное и мощное целое.
Несмотря на сходство пережитого в процессе модернизации, жизнь в XX веке фундаментально отличается от предыдущих веков. И мало кто из жителей развитых демократий согласится жить в отсталом третьем мире. Можно признавать, что современность открыла новые горизонты злу, но все же верить в существование направленного исторического процесса.
ГЛАВА 12: НЕТ ДЕМОКРАТИИ БЕЗ ДЕМОКРАТОВ
Описанный Механизм, движимый наукой, является по сути экономической интерпретацией истории. Сама «логика современной науки» силой не обладает; есть лишь люди, желающие использовать науку. Наука определяет горизонт возможностей, а человеческое желание (постоянно расширяющееся) толкает к их использованию. Таким образом, Механизм Фукуямы – это своего рода марксистская интерпретация, ведущая к немарксистским выводам. Желание «человека как биологического вида» производить и потреблять ведет его в город, на заводы, заставляет продавать труд и получать образование.
Вопреки Марксу, общество, дающее максимум продуктов на равной основе, – это капиталистическое, а не коммунистическое. Маркс описывал «царство свободы» при коммунизме, где человек, удовлетворив основные потребности, остаток дня посвящает творчеству. Однако в реальных коммунистических обществах люди проводили время не в творчестве, а в очередях. Американский рабочий, благодаря «прибавочному труду», был куда свободнее от «царства необходимости».
Конечно, статистика производительности не связана со счастьем. Физические потребности растут с производительностью. Коммунистические общества, не имея средств для удовлетворения растущего горизонта желаний, порожденного западным потреблением, оказались в проигрыше. Восточные немцы сравнивали себя с современными западными.
Если человек – лишь экономическое животное, историческая эволюция должна быть одинакова для всех. Таков вывод «теории модернизации», по сути, марксизма без Маркса. В 90-е годы эта теория выглядит убедительнее, поскольку почти все страны, достигшие высокого экономического развития, становятся похожими, и вариантов, отличных от капиталистической либеральной демократии, остается мало.
Однако, как и все экономические теории, теория модернизации неудовлетворительна, поскольку люди – не только экономические создания. Этот Механизм не объясняет феномен демократии. Он подводит нас к воротам Земли Обетованной, но не вводит внутрь. Для этого нужно обратиться к Гегелю и его «идеалистической» концепции Истории, движимой не наукой и желаниями, а борьбой за признание. Эта борьба за признание, этот неэкономический мотив, и дает более широкое понимание «человека как такового», позволяя объяснить разрывы истории, войны и иррациональные взрывы. Возврат к Гегелю важен для понимания, следует ли ожидать бесконечного продолжения истории. Если современное либерально-демократическое устройство содержит «противоречия», то история продолжается. Если нет, и оно полностью удовлетворительно, то история, возможно, пришла к концу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: БОРЬБА ЗА ПРИЗНАНИЕ
ГЛАВА 13: В НАЧАЛЕ, ИЛИ СМЕРТЕЛЬНАЯ БИТВА РАДИ ВСЕГО ЛИШЬ ПРЕСТИЖА
Чтобы понять привлекательность либеральной демократии, недостаточно экономических объяснений. Необходимо вернуться к Гегелю и его концепции «борьбы за признание» как альтернативному «механизму» исторического процесса. Идея «борьбы за признание» (интерпретация Александра Кожева) позволяет восстановить нематериалистическую диалектику истории, более богатую, чем марксистская.
Можно было бы обратиться к Гоббсу и Локку, но Гегель предлагает более «благородное» понимание либерализма. Классический либерализм породил фигуру буржуа, озабоченного лишь материальным, что вызвало критику. Гегель же основывает либеральное общество на неэгоистичной стороне личности, на стремлении к признанию. Понимание истории как борьбы за признание проливает свет на неэкономические аспекты.
Концепция «первого человека» у Гегеля, живущего в начале истории, схожа с «человеком в естественном состоянии» Гоббса, Локка и Руссо. «Первый человек» Гегеля имеет животные желания, но радикально отличается тем, что желает не только материальных предметов, но и признания другими. Человек с самого начала является существом общественным, его самооценка связана с оценкой окружающих.
Но «первый человек» Гегеля отличается от животного и в более фундаментальном смысле: он хочет признания его как человека. А то, что составляет идентичность человека, – это его способность рисковать собственной жизнью. Столкновение «первых людей» ведет к беспощадной борьбе, где каждый, рискуя жизнью, старается заставить другого «признать» его. Эта «кровавая битва» может закончиться смертью обоих, одного или, наконец, отношениями господина и раба, когда один, из страха смерти, принимает рабскую жизнь. Господин удовлетворен, поскольку рискнул жизнью и получил признание. Изначальные взаимодействия порождают не общественный договор, а неравноправные отношения господства и рабства.
Для Гегеля, как и для Маркса, первобытное общество разделено на классы, но это разделение основано не на экономической роли, а на отношении к насильственной смерти: на господ, готовых рисковать жизнью, и рабов, не готовых. Это гегелевское понимание, по мнению Фукуямы, возможно, точнее марксовского, поскольку многие аристократии возникли из «воинских этосов» кочевых племен. Воинский этос – чувство превосходства, основанное на готовности к смертельному риску, – оставался ядром аристократической культуры. Рассуждения Гегеля о готовности к смертельному риску как основной человеческой черте могут показаться странными, но важность желания рисковать жизнью в битве за престиж можно понять, лишь глубже изучив его точку зрения на человеческую свободу.
Для понимания гегелевской концепции «борьбы за признание» ключевым является его понимание человеческой свободы. В англосаксонской традиции (Гоббс) свобода – отсутствие внешних ограничений. Человек, действующий под влиянием физических потребностей, не более свободен, чем животное. Гоббс описывает человека как сложную машину страстей, где рациональность обслуживает цели, поставленные природой (самосохранение). Моральный выбор отсутствует.
Гегель, напротив, исходит из иного понимания. Человек не только не определяется полностью животной природой, но его суть – в способности преодолевать эту природу. Он свободен в метафизическом смысле, способен на истинно моральный выбор, на создание собственных правил. Эта способность к свободному моральному выбору составляет специфическое достоинство человека. Поэтому воля рискнуть жизнью в битве за престиж так важна: рискуя жизнью, человек доказывает, что может действовать вопреки сильнейшему инстинкту самосохранения, доказывает свою свободу от природной детерминации. Только человек способен на бой ради чистой демонстрации презрения к жизни, ради своего человеческого достоинства.
Фукуяма признает, что «противоинстинктивное» поведение можно объяснить и биологически. Однако он подчеркивает, что для Гегеля и Канта существовал «остров» человеческой свободы. Фукуяма отмечает психологическую важность гегелевского акцента на смертельном риске, указывающего на реальное стремление человека к признанию. Для Гегеля свобода – не просто психологический феномен, а суть того, что отличает человека. Природа и свобода диаметрально противоположны. Свобода начинается там, где кончается природа.
Понятие «жажда признания» может показаться искусственным, особенно если утверждать, что это основной двигатель истории. Однако, как утверждает Фукуяма, концепция, лежащая в основе «признания», стара как сама западная политическая философия. На протяжении тысячелетий для этого психологического феномена не было единого термина: Платон говорил о «тимосе» (духовности), Макиавелли – о стремлении к славе, Гоббс – о гордости, Руссо – об «amour-propre» (себялюбии), Гамильтон – о любви к славе, Гегель – о признании, Ницше – о «звере, имеющем красные щеки».
Все эти термины описывают ту сторону человека, которая ощущает потребность придавать ценность вещам – прежде всего себе. Эта сторона личности, тимос, является основным источником эмоций (гордость, гнев, стыд) и не сводима ни к желанию, ни к рассудку. Жажда признания – наиболее политическая часть личности, заставляющая стремиться к самоутверждению и тем самым – к кантовскому состоянию «асоциальной социабельности».
Пример Вацлава Гавела и его рассказа о зеленщике, вывешивающем коммунистический лозунг, иллюстрирует действие тимоса. Зеленщик делает это не из убеждений, а как знак лояльности, чтобы его оставили в покое. Однако, если бы ему велели выставить плакат «Я боюсь, а потому беспрекословно послушен», ему было бы стыдно. Этот стыд, по Гавелу, происходит от чувства собственного достоинства, от веры зеленщика в то, что он – моральное существо, способное на выбор. История Гавела показывает: чувство собственного достоинства (корень тимоса) связано с убеждением в способности к моральному выбору; такое самовосприятие свойственно всем.
Тимос, таким образом, возникает в «Государстве» Платона как нечто, связанное с оценкой человеком собственной ценности. Гнев Леонтия на самого себя за желание посмотреть на трупы происходит из его тимоса. Сократ предполагает связь между гневом и самооценкой: чем благороднее человек, тем сильнее он гневается на несправедливость. Тимос – это врожденное чувство справедливости. Когда с людьми обращаются так, будто они стоят меньше, они впадают в гнев. И наоборот, стыд возникает, когда самооценка не подтверждается, а гордость – когда подтверждается. Гнев, порожденный тимосом, может быть всесильной эмоцией. Это не желание материального объекта, а желание – чтобы другой изменил свою оценку. Таким образом, тимос Платона – это психологическое местоположение гегелевской жажды признания. Даже в современном мире тимос и жажда признания остаются мощными силами.
Тимос, как он проявляется у Платона или Гавела, является психологической основой для таких доблестей, как самоотверженность, идеализм, нравственность, самопожертвование, храбрость. Он дает моральную поддержку процессу оценки и позволяет превозмогать природные инстинкты во имя того, что считает правильным. Люди оценивают и придают цену прежде всего себе, испытывая негодование, когда их ценность не признается. Это негодование может распространяться и на других, на классы людей, порождая чувство солидарности (гнев белых аболиционистов против рабства, негодование против апартеида).
Жажда признания, возникающая из тимоса, парадоксальна: будучи основой для справедливости, она тесно связана с эгоизмом. Тимотическое «я» требует признания ценности как себя, так и других, но во имя себя самого. Это форма самоутверждения, проекция собственных ценностей, порождающая гнев, когда эти ценности не признаются. Нет гарантии, что чувство справедливости одного «я» совпадет с ценностями другого. Поскольку тимотическое «я» обычно начинает с оценки самого себя, эта оценка, вероятно, будет завышенной.
Самоутверждающая природа тимоса приводит к путанице между тимосом и желанием. Фукуяма иллюстрирует это примером спора о зарплате. Политологи, следующие гоббсовской психологии, свели бы его к конфликту «групп интересов». Однако бастующий рабочий говорит не «Я жадный», а «Я хороший работник, я стою больше, мне бесчестно недоплачивают». Гнев в таких спорах редко связан с абсолютным уровнем зарплаты, а скорее с тем, что предложенная зарплата не «признает» адекватно достоинство рабочего. Этим объясняется и особая злость на штрейкбрехеров. Мы часто не замечаем, как тесно экономический интерес связан с тимотическим самоутверждением. Более высокая зарплата удовлетворяет и материальные желания, и жажду признания. Адам Смит утверждал, что стремление к богатству мало связано с физической необходимостью, а скорее с тщеславием – желанием быть на виду, пользоваться вниманием.
ГЛАВА 17: ВЕРШИНЫ И БЕЗДНЫ ТИМОСА
Мегалотимия, или желание быть признанным высшим по отношению к другим, является более проблематичной стороной тимоса. Если признание равного достоинства (изотимия) относительно безобидно, то мегалотимия – стремление к доминированию – была центральным объектом западной политической философии. Практически каждый крупный мыслитель, от Платона до Ницше, обращался к этой темной стороне тимоса.
Сократ видел в тимосе основу для храбрости, но понимал его разрушительный потенциал, если он не подчинен разуму. Аристотель говорил о «величии души» (мегалопсихии) как о главной добродетели, но связанной с риском тщеславия. Макиавелли искал способы канализировать жажду славы принцев на благо государства. Для него мегалотимия была универсальным свойством человека.
Проект современного либерализма (Гоббс, Локк) во многом был направлен на искоренение мегалотимии из политики и замену ее комбинацией желания (комфорт, самосохранение) и рассудка. Аристократическая гордость и религиозный фанатизм, главные проявления мегалотимии, рассматривались как причины войн. Буржуа, движимый расчетом, должен был прийти на смену воину-аристократу. Этот процесс «модернизации», по Фукуяме, можно понимать как постепенную победу желающей части души над тимотической.
Однако, как показывает Ницше, такой исход не является ни полным, ни окончательно удовлетворительным. Человек, лишенный мегалотимии, превращается в «последнего человека» – безмятежное существо без высших стремлений. Даже если мегалотимия сублимируется в современном обществе (успех в бизнесе, слава в искусстве), она не исчезает. Неприятие мегалотимии и отсутствие у нее респектабельности вынуждает согласиться с Ницше, что ранние философы нового времени достигли лишь частичного успеха. Вместо мегалотимии воцарились расцвет желающей части души (экономизация жизни) и всепроникающая изотимия (желание быть признанным равным другим). Таким образом, основатели англосаксонского либерализма, изгоняя тимос, столкнулись с противоречием. Эта двойственность – ключ к пониманию силы и слабостей современного либерализма.
ГЛАВА 18: ГОСПОДСТВО И РАБСТВО
Мы оставили изучение гегелевской диалектики на стадии, когда человек впервые стал рисковать жизнью в битве за престиж. Состояние войны в «естественном состоянии» Гегеля вело не к общественному договору, а к отношениям господства и рабства. Один боец, опасаясь за жизнь, «признавал» другого и соглашался быть рабом. Однако эти отношения, по Гегелю, нестабильны, поскольку ни господин, ни раб не удовлетворяют полностью свою жажду признания. Это «противоречие» и движет историческим процессом.
Господин и раб остаются неудовлетворенными. Господин, рискуя жизнью, демонстрирует свободу, он «больше человек». Но его признает тот, кто рабом стал, то есть не достиг уровня человека. Ценность господина признается кем-то неполноценным – трагедия господина. Он не развивается, его обеспечивает рабский труд. Также неудовлетворен и раб. Но его неудовлетворенность ведет к творческим изменениям. Раб, трудясь на господина, обнаруживает в себе человека. Он вырабатывает самодисциплину, подавляет животные желания ради работы. Труд учит раба, что он способен преобразовывать природу, воплощать свои идеи. Он пользуется орудиями, изобретает технологию. Труд, в отличие от Локка, для Гегеля демонстрирует способность человека преодолеть природное предопределение.
Господин демонстрирует свободу, рискуя жизнью; у раба идея свободы зарождается в труде. Но он не свободен фактически. Между идеей свободы и реальностью есть противоречие. Раб более склонен к философии. Самосознание раба выше самосознания господина. Принципы свободы и равенства Французской революции не возникли в головах рабов сами по себе; раб проходит долгий процесс самообразования.
Последняя великая идеология рабства, христианство, сформулировала для раба картину людской свободы. Оно определило, в каком смысле все люди обладают достоинством. Христианский Бог признает всех универсально. Царствие небесное – мир, где удовлетворяется изотимия каждого. Однако христианство относит реализацию этой свободы к грядущему Царствию Небесному, призывая рабов примириться с ее отсутствием в этой жизни. По Гегелю, христианство не понимает, что человек сам создал Бога как защиту от идеи свободы. Отдавая себя в рабство Богу, человек мирится с земным рабством.
Завершение исторического процесса требует секуляризации христианства, перевода идеи свободы в «здесь и сейчас». И это требует еще одной кровавой битвы, где раб освободит себя. Гегель считал свою философию такой трансформацией христианского учения, основанной на достижении рабом абсолютного знания. Процесс истории, начавшийся с битвы за престиж, продвигался трудом раба, который, преодолев свою природу, приходит к осознанию возможности собственной свободы.
ГЛАВА 19: УНИВЕРСАЛЬНОЕ И ОДНОРОДНОЕ ГОСУДАРСТВО
Французская революция, по Гегелю, стала событием, в котором христианское представление о свободном и равном обществе воплотилось на земле. Бывшие рабы, рискуя жизнью, доказали, что преодолели страх смерти. Принципы свободы и равенства были перенесены на всю Европу армиями Наполеона. Современные либеральные демократии – это реализация христианской идеи свободы и всеобщего равенства «здесь и сейчас». Это не обожествление государства, а признание того, что человек, создавший Бога, заставил его спуститься на землю.
Гегель позволяет по-новому понять либеральную демократию, отличным от англосаксонской традиции способом. Его понимание одновременно и более благородно, и более точно отражает то, что люди имеют в виду. Для Гоббса, Локка, либеральное общество – общественный договор индивидуумов с естественными правами (главное – право на жизнь и стремление к счастью/частной собственности). Гегель же считает, что либеральное общество – это взаимное и равноправное соглашение граждан о взаимном признании. Если либерализм Гоббса-Локка – преследование эгоистических интересов, то либерализм Гегеля – стремление к рациональному признанию, когда достоинство каждой личности признается всеми. Выбирая либеральную демократию, мы стремимся не только к свободе делать деньги, но и к признанию нашего достоинства.
Всеобщее признание снимает дефект рабовладельческого общества. В дореволюционных монархиях признание получали немногие. Рационализировать признание можно, лишь поставив его на всеобщую и равную основу. «Противоречие» между господином и рабом разрешается в государстве, где мораль господина (свобода) объединена с моралью раба (труд, признание всеобщего равенства). Универсализация господства над самим собой и есть решение.
Мы лучше поймем рациональность всеобщего признания, противопоставив его иррациональным формам, например, националистическому государству, где гражданство предоставлено членам определенной группы. Национализм – проявление тимоса, но группового. Жажда признания на национальной или расовой основе нерациональна. Различие между человеком и не-человеком рационально, но различие между человеческими группами – случайный продукт истории. Борьба наций за признание ведет в тот же тупик, что и битва господ. Либеральное же государство рационально, поскольку мирит конкурирующие требования признания на единственной взаимоприемлемой основе – идентичности индивидуума как человека. Оно должно быть универсальным (признавать всех граждан) и однородным (устранять различия между господами и рабами). Рациональность такого государства очевидна из того, что оно основано сознательно на открытых принципах.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ: ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ РОДОС
ГЛАВА 20: САМОЕ ХОЛОДНОЕ ИЗ ВСЕХ ХОЛОДНЫХ ЧУДОВИЩ
В конце истории, по мысли Фукуямы, у либеральной демократии не остается серьезных конкурентов. Прежние идеологии (монархия, аристократия, теократия, фашизм, коммунизм) либо дискредитировали себя, либо оказались нежизнеспособными. Установился глобальный консенсус в пользу либеральной демократии как наиболее рациональной формы правления. Однако, даже если внешние угрозы устранены, остается вопрос: почему в реальности так мало стабильных демократий, и почему переход к ней так труден? Ответ кроется в том, что между идеалом либерального государства и его практической реализацией лежит сложный культурный и политический ландшафт.
Государство, как его описывал Ницше, – это «самое холодное из всех холодных чудовищ». Это контрастирует с народом, который, по Ницше, является моральной общностью. Государство накладывается на народ сверху. Успех либеральной демократии зависит от степени согласия между государством и народом, политической надстройкой и культурным базисом.
В истории многие либеральные демократии (Латинская Америка XIX века) оказались недолговечными из-за отсутствия такого согласия. Культурные традиции (иерархическое общество) препятствовали укоренению демократических институтов. Даже в Европе путь к стабильной демократии был долог (Франция, Германия). Резкий контраст – англосаксонские демократии.
Причина, по которой либеральная демократия не стала повсеместной, лежит, по Фукуяме, в неполном соответствии между народом и государством. Государства – искусственные образования, народы – существующие моральные сообщества. Царство государств – сфера сознательного выбора, царство народов – область культуры. Государства могут формировать народы, но чаще между ними напряженность. Успех либеральной демократии требует культурной гомогенности или консенсуса по базовым ценностям. Этот консенсус часто коренится в тимосе – общей национальной гордости, религиозной идентичности, которые парадоксальным образом могут быть необходимы для функционирования рационального либерального государства.
ГЛАВА 21: ТИМОТИЧЕСКИЕ КОРНИ ТРУДА
Если сильная корреляция между развитой индустриализацией и демократией существует, то способность стран к экономическому росту важна для свободного общества. Хотя большинство успешных экономик капиталистические, не все они одинаково успешны. Точка зрения Адама Смита, что главным источником различий в богатстве является политика правительства, верна лишь отчасти.
Однако, как утверждает Фукуяма, существует и культурное измерение, влияющее на экономическое поведение. Отношение к труду сильно определяется национальной культурой, то есть тимосом. Эффективность определенных этнических групп (евреи в Европе, китайцы в Юго-Восточной Азии) подтверждает это. Даже в США есть различия в доходах между потомками чернокожих иммигрантов из Вест-Индии и потомками рабов из Африки.
Традиционная либерально-экономическая теория рассматривает работу как неприятность ради полезности. Однако термин «трудовая этика» подразумевает, что работа определяется и культурными, тимотическими факторами. Современный «трудоголик» работает иррационально с утилитарной точки зрения: он получает удовольствие от самой работы, статуса и признания. Его самооценка связана с усердием и успехом.
Многие исследования трудовой этики считают ее в основе не утилитарной. «Протестантская этика» Макса Вебера связывала капитализм с кальвинистским учением, где работа была «призванием». Аналоги обнаружены и в других культурах (японский буддизм и «Бусидо»). Наряду с этим, есть примеры, когда религия и культура служили препятствием (индуизм с кастовой системой). Таким образом, отделение капиталистической трудовой этики от ее духовных, тимотических корней может вести к ее упадку. Японская культура, например, ориентирована на коллективы, и работа – способ получить признание от группы, что порождает экономический национализм.
ГЛАВА 22: ИМПЕРИИ ПРЕЗРЕНИЯ, ИМПЕРИИ ПОЧИТАНИЯ
Влияние культуры на экономическое развитие указывает на возможное препятствие на пути Универсальной Истории. Современная экономика (индустриализация, технология) вынуждает гомогенизацию и разрушает традиционные культуры, но может и не выиграть каждую битву, сталкиваясь с тимосом. А если процесс гомогенизации остановится, будущее демократизации неясно.
Несмотря на отсутствие системных альтернатив либеральной демократии, в будущем могут утвердиться новые авторитарные альтернативы, порожденные двумя группами народов: теми, кто постоянно терпит экономический крах из-за культуры, и теми, кто непомерно успешен. Первый феномен – возникновение антилиберальных учений из экономического краха – уже случался. Возрождение исламского фундаментализма Фукуяма рассматривает как реакцию мусульманских обществ на неудачу в попытках поддержать достоинство перед Западом. Предпринятые модернизационные программы (Япония, Турция) были попытками ассимилировать западную практику. Но, в отличие от Японии, почти все исламские страны не усвоили идеи и не достигли успеха. Идея секулярного панарабизма рухнула после поражения Египта от Израиля в 1967. Возрождение исламского фундаментализма – не столько сохранение «традиционных ценностей», сколько ностальгическое стремление к прежним, более чистым ценностям.
Даже в США можно заметить начало возникновения антилиберальных идеологий – результат различий отношений культур к экономической деятельности. Если ранее большинство черного населения стремилось к интеграции, то экономические неудачи привели к утверждению, что традиционные мерки успеха – «белые» ценности. Вместо интеграции некоторые черные лидеры подчеркивают необходимость черпать гордость в своеобразной афроамериканской культуре. В крайних формах это «афроцентризм».
Если новые антилиберальные идеи могут быть усвоены теми, кого культура стреноживает экономически, то иным источником авторитаризма могут оказаться те, кто достиг успеха. Наиболее серьезный вызов либеральному универсализму исходит из стран Азии, где либеральная экономика сочетается с патерналистским авторитаризмом. Их колоссальный экономический успех привел к пониманию, что он обязан не простому усвоению Запада, а сохранению традиционных черт собственных культур и их объединению с современной экономикой. Политическая власть в Азии имеет особые корни, личность получает статус как член группы, что создает давление и конформизм.
ГЛАВА 23: НЕРЕАЛИСТИЧНОСТЬ «РЕАЛИЗМА»
Существование направленной истории должно иметь важные последствия для международных отношений. Если пришествие универсального государства означает установление рационального признания и отмену господства-рабства между индивидуумами, то распространение такого государства должно подразумевать конец господства-рабства между нациями, то есть конец империализма и ослабление войны. Однако события ХХ века породили пессимизм.
Пессимистический взгляд получил изложение в теории «реализма» (Realpolitik). Реализм, по Фукуяме, – основная канва для понимания международных отношений в США. Родоначальником был Макиавелли, учивший ориентироваться на реальность, а не идеалы. Как доктрина, реализм оформился после Второй мировой войны (Нибур, Кеннан, Моргентау) и развился в «структурный реализм» (Уолтц). Генри Киссинджер был видным его выразителем.
Все реалистские теории исходят из предположения, что угроза безопасности универсальна из-за анархического характера международного порядка. В отсутствие верховной власти каждое государство уязвимо. Это чувство угрозы неизбежно порождает самоосуществляющееся пророчество и гонку вооружений. Следствием является стремление усилить свою мощь. Соревнование и война – неизбежный продукт системы, а не природы государств. Моргентау объясняет, что «в самой природе политики – вынуждать актера использовать идеологию для маскировки своей непосредственной цели», которой всегда является завоевание. Если тяга к завоеваниям универсальна, то реальным фактором является баланс сил. Распределение сил – единственный важнейший фактор.
Реализм, по мнению Фукуямы, покоится на шатких фундаментах: непозволительном редукционизме мотивов человеческих обществ и отказе учитывать Историю. Реализм пытается изгнать соображения внутренней политики, но это возвращает редукционистские допущения о природе человеческих обществ. Нет причин предполагать, что любое государство в анархическом порядке должно ощущать угрозу, если нет оснований считать сами общества агрессивными. Международный порядок реалистов напоминает естественное состояние Гоббса, но оно возникает не из самосохранения, а из-за тщеславия и жажды признания.
Мирное естественное состояние, как постулировал Руссо, возможно, если люди по природе неагрессивны. Мир рабов, стремящихся к самосохранению, был бы свободен от конфликтов. Утверждение реалистов, что государства воспринимают друг друга как угрозу, берется из скрытого предположения, что человеческие сообщества напоминают гегелевского господина или тщеславного первого человека Гоббса.
Факт, что мир был трудно достижим, отражает то, что некоторые государства ищут не только самосохранения, но и признания (династического, религиозного, националистического, идеологического), заставляя других сражаться. Исходной почвой войны является не самосохранение, а тимос. Ранние реалисты признавали, что движущей силой конфликта должно быть человеческое желание господства. Деколонизирующаяся Великобритания или кемалистская Турция, стремящиеся к уменьшению, плохо вписываются в модель «борьбы за власть». Если «власть» определяется так широко, что охватывает и цели уменьшения, она теряет аналитическую ценность. При дальнейшем рассуждении очевидно, что реализм не учитывает историю. Он рисует международные отношения как изолированные в безвременном вакууме. Империализм возникает из желания аристократического господина быть признанным высшим. Эта тимотическая тяга неизбежно ведет к попыткам подчинить другие сообщества. Жажда господ добиться признания – вот исходная причина войны.
ГЛАВА 25: НАЦИОНАЛЬНЫЕ ИНТЕРЕСЫ
Национализм – специфически современное явление, заменяющее отношения господства и рабства взаимным и равным признанием, но лишь для членов определенной национальной группы. Он более демократичен, чем монархия, и националистические и демократические движения тесно связаны со времен Французской революции. Однако достоинство, к которому стремится националист, – это достоинство его группы, а не универсальное человеческое, что ведет к конфликтам. Национализм способен заменить религиозные и династические амбиции как основу империализма.
Сохранение империализма и войн после буржуазных революций связано с тем, что мегалотимия господ не полностью сублимирована в экономику. Международная система последних двух столетий – смешение либеральных и нелиберальных обществ. В последних иррациональные формы тимоса (национализм) часто действовали свободно. Европейские нации тесно переплетены, и их разделение было источником конфликтов. Либеральные государства воевали с нелиберальными и сами завоевывали неевропейские страны, будучи поражены нетерпимым национализмом. «Либеральные» Англия и Франция в XIX веке основывали колониальные империи, считая достоинство индийцев или алжирцев ниже своего.
Возвышение современного государства-нации после Французской революции фундаментально изменило международную политику. Династические войны стали невозможны. Под тяжестью национализма рухнули многонациональные Габсбургская и Оттоманская империи. Современная военная мощь стала демократичнее. С участием масс цели войны должны были измениться. Союзы стали устойчивее, страны и народы уже нельзя было обменивать. Однако национализм – недавнее и случайное явление. Патриотизм существовал всегда, но лишь после промышленной революции национальные группы определены лингвистически и культурно. Экономическая логика современной науки заставила страны стать эгалитарнее. Прежние социальные деления увяли, оставив язык и культуру главными формами родства. Национализм – во многом продукт индустриализации и демократических идеологий. Нации, созданные национализмом, часто основаны на прежнем языковом разделении, но нередко продукт воли националистов. Из тысяч языков наций всего двести – значит, ассимиляция или возрождение нации возможны. Каждый национализм проходит жизненный цикл: расцветает при переходе к индустриальному обществу и становится агрессивным, когда народу отказывают в политической свободе.
ГЛАВА 26: К ТИХООКЕАНСКОМУ СОЮЗУ
Неудивительно, что Италия и Германия, породившие фашистский ультранационализм, были последними в индустриализации и политическом объединении. А самый сильный национализм сегодня – в бывшем СССР или Восточной Европе, где индустриализация произошла поздно. Но для национальных групп с большим стажем значение нации как источника тимотической идентификации ослабевает, особенно в Европе. Две мировые войны стимулировали перекройку национализма. Результатом стало Европейское Сообщество. Оно не отменило национальные различия, но разновидности национализма там одомашнены.
Те, кто утверждает, что национализм слишком стихийная сила, должны вспомнить судьбу религии. Английский либерализм возник как реакция на религиозный фанатизм. Религия научилась быть терпимой и отодвинута в сферу частной жизни. В той степени, в которой национализм может быть обезврежен подобно религии, он утратит былую мощь. Это не значит, что в Европе не будет националистических конфликтов, особенно в Восточной Европе и бывшем СССР. Но эти новые проявления следует поместить в перспективу: они будут интенсивнее в наименее модернизированных уголках; это родовые муки нового, более демократического порядка; их влияние на Европу будет меньше, чем в 1914.
Национализм интенсивнее в третьем мире и здесь продержится дольше. Но динамизм этих движений убедил многих в развитых демократиях, что национализм – клеймо нашего века. Любопытно, почему люди верят, что столь недавнее явление будет неотъемлемым. Экономические силы, поощрившие национализм, сегодня поощряют устранение национальных барьеров. Окончательная политическая нейтрализация национализма, возможно, не произойдет при жизни нашего поколения, но это не отменяет перспективы. В мире, разделенном на постисторическую и историческую части, политика с позиции силы сохраняется. Постисторический мир разделен на национальные государства, но националистические движения в нем будут жить с либерализмом. Исторический же мир будет расколот конфликтами. Взаимодействие между мирами будет происходить через нефть и иммиграцию.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ: ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕК
Ранее Фукуяма оставлял вопрос, является ли направленное историческое изменение прогрессом. Если история ведет к либеральной демократии, вопрос в благе последней. Здравый смысл диктует принять сторону демократии. Но делу либеральной демократии не обязательно служить нерассуждающим участием. Невозможно ответить на вопрос о конце истории, не рассмотрев, чем демократия нас не устраивает.
Привычно думать о выживании демократии в терминах внешней политики. Но даже если она укротила внешних соперников, остается вопрос: могут ли стабильные либеральные демократии поддерживать себя долго или рухнут от внутренней гнили? Проблемы вроде безработицы существуют, но есть более серьезный вопрос: существует ли в либеральных демократиях более глубокий источник недовольства, является ли жизнь в них по-настоящему удовлетворительной? Если таких «противоречий» нет, то, следуя Гегелю и Кожеву, мы достигли конца истории. Если есть – История продолжается.
Для ответа нужен внеисторический стандарт, понятие «человека как такового». Кожев утверждал, что человечество достигло конца истории, потому что жажда признания – самая фундаментальная потребность – полностью удовлетворена в универсальном и однородном государстве. Вопрос о конце истории сводится к вопросу о будущем тимоса: действительно ли либеральная демократия адекватно удовлетворяет жажду признания, или она остается неудовлетворенной и может проявиться в иной форме? Критика либерализма слева указывает на неполноту признания из-за экономического неравенства. Критики справа указывают, что проблема не в недостаточной универсальности признания, а в самой цели равного признания, поскольку люди неравны. Фукуяма считает вторую критику более фундаментальной.
Невозможно завершить обсуждение, не упомянув о «последнем человеке» Ницше, который, как считается, возникнет в конце истории. Согласно Гегелю, универсальное государство снимает противоречие между господином и рабом. Маркс критиковал это, утверждая, что признание не будет универсальным из-за классовых антагонизмов. Ницше же поднимал вопрос: стоит ли признание, которое может быть универсализовано, того, чтобы его получать? Не приведет ли универсализация признания к его тривиализации?
«Последний человек» Ницше – победивший раб. Ницше согласен с Гегелем, что христианство – рабская идеология, а демократия – ее секуляризованная форма. Равенство перед законом – реализация христианского идеала. Но эта вера в равенство – предрассудок слабых. Либеральная демократия, по Ницше, – безусловная победа раба. Типичный гражданин либеральной демократии, воспитанный Гоббсом и Локком, отбросил гордость ради комфорта. Он состоит из желания и рассудка, но лишен мегалотимии.
Гегель считал, что современный человек борется и за признание. Ницше опасался, что признание, доступное каждому, не удовлетворит немногих с честолюбивой натурой. Если каждый доволен универсальным признанием, не сочтем ли мы его достойным презрения? Не останется ли неудовлетворенной тимотическая сторона души?
Можно заметить противоречие в современной концепции универсального признания, особенно в движении «самооценки». С одной стороны, оно исходит из идеи равного достоинства. С другой – проблема в том, что в демократическом обществе люди редко проявляют волю сделать выбор, что именно следует оценивать. Готовность «идти обниматься с каждым» и утверждать, что все имеют «самоценность», обесценивает понятие достоинства. Самоуважение должно быть связано с реальным успехом. Есть и другая проблема: от кого исходит признание? Разве признание одного, чье суждение вы уважаете, не ценнее признания многих? Ницше считал, что превосходство невозможно вне аристократического общества с иерархией ценностей.
«Последний человек» Ницше, пресыщенный и лишенный стремлений, – это то, что грозит либеральным демократиям, если они полностью реализуют равенство и удовлетворение желаний. Это жизнь без борьбы, риска, идеалов – жизнь, неотличимая от животной. Вопрос в том, не восстанет ли человек против такого состояния.
ГЛАВА 29: СВОБОДНЫЕ И НЕРАВНЫЕ
Трудно принять ницшеанский диагноз полностью. Ницше был противником демократии. Однако его острые наблюдения относительно тимоса нельзя игнорировать. Фукуяма признает, что желание справедливости часто коренится в негодовании слабых. Главное противоречие либеральной демократии, по Фукуяме, – в потенциальном конфликте между свободой и равенством. Либеральная демократия, стремясь к универсальному признанию (изотимии), сталкивается с человеческим стремлением к признанию превосходства (мегалотимией). Изотимия, доведенная до крайности, ведет к отрицанию различий и подавлению свободы. Фанатическое желание равенства быстро упрется в пределы природы.
С другой стороны, если либеральная демократия эффективно изгоняет мегалотимию, она рискует породить «последних людей». Но против этого люди восстают. Они хотят быть гражданами, а не буржуа. Это «противоречие» либеральная демократия не разрешила. В долгосрочной перспективе она может быть подорвана избытком мегалотимии или изотимии. Фукуяма предполагает, что первое опаснее. Цивилизация, предающаяся необузданной изотимии, быстро упрется в пределы природы. Более вероятна угроза со стороны неудовлетворенной мегалотимии. Либеральная демократия, подавляя стремление к превосходству, рискует лишить себя источников силы. Если не остается места для «господ», не возникнет ли у некоторых желание вновь испытать риск и борьбу?
ГЛАВА 30: ПОЛНЫЕ ПРАВА И УЩЕРБНЫЕ ОБЯЗАННОСТИ
Хотя очевидным вызовом либеральной демократии «слева» является неравенство, не менее серьезна проблема размывания традиционных моральных устоев. Либерализм, делая упор на права, часто неспособен сформулировать позитивные обязанности граждан или дать основу морали. Как отмечал Токвиль, американская демократия характеризовалась высоким уровнем гражданской активности в добровольных ассоциациях («институты посредничества»). Они служили школой демократии. Однако сам либерализм, с акцентом на правах, подтачивает основы таких объединений. Если семейные обязанности выходят за рамки контракта, он распадается. Если патриотизм требует жертв, он отвергается.
Капиталистический рынок также способствует эрозии традиционных объединений, требуя мобильности и атомизируя индивидов. В этих условиях трудно поддерживать прочные связи. Чувство идентичности слабеет. В отличие от либерального общества, традиционная община соединяет людей сильнее. Даже в США прочные формы общественной жизни часто имеют корни в религиозных ценностях. Проблема в том, что либеральные принципы могут оказаться деструктивными для нелиберальных основ, на которых строились сильные общества. Либерализм для успеха должен черпать силу в до-либеральных традициях (религия, национализм, семья). Либеральная демократия не самодостаточна. Общественная жизнь, на которой она основана, должна исходить из источника, отличающегося от самого либерализма.
ГЛАВА 31: БЕЗГРАНИЧНЫЕ ВОЙНЫ ДУХА
Закат общественной жизни и эрозия моральных устоев в либеральных демократиях создают риск «последних людей». Однако, как предупреждал Ницше, есть и обратная опасность: пресыщенные миром, люди вновь устремятся к борьбе, риску, «безграничным войнам духа», чтобы доказать способность к величию. Этот аспект гегелевской мысли, часто игнорируемый, подчеркивал, что война имеет и созидательные эффекты. Без войны человек рискует стать мягкотелым, а общество – выродиться. Страх перед Смертью способен вырвать человека из самопоглощенности. Либеральная демократия, способная вести войну для защиты свободы, будет здоровее той, что знает лишь мир.
Точка зрения Гегеля отражает общий опыт битвы: экстремальные страдания придают жизни новую перспективу. Если мир «наполнится» либеральными демократиями, и не останется тирании, люди могут начать бороться против самого этого мира от скуки. Действие такой психологии, по Фукуяме, наблюдалось во Франции 1968. Студенты не имели «рациональных» причин для бунта; это были изнеженные отпрыски. Но отсутствие борьбы и жертвы позвало их на улицы. Скука от мира и процветания имела и более мрачные последствия, как Первая мировая война. Народный энтузиазм в Европе 1914 был реакцией на пресыщенность миром. Европа пережила столетний мир и расцвет цивилизации. Демонстрации за войну можно рассматривать как бунт против этой цивилизации.
Современная мысль не ставит барьера будущей нигилистической войне. Релятивизм, утверждающий относительность ценностей, должен привести и к подрыву демократии. Если ничто не абсолютно верно, то и принципы равенства и свободы могут быть устранены. Ницше считал, что отсутствие веры в абсолютную истину – это и угроза, и возможность для «переоценки всех ценностей». Его проект был направлен на подрыв веры в равенство. Стремление быть неравным выходит на свет во всех аспектах жизни, даже в революциях, стремившихся к равенству. Лидеры вроде Ленина и Сталина не стремились быть просто равными. Чтобы сделать революцию, требуются примечательные личности. И при этом общество, которое они строили, намеревалось отменить честолюбие.
Итак, к каким выводам приходит Фрэнсис Фукуяма? Завершается ли странствие человечества в либеральной демократии, или в «конце» таятся семена нового недовольства? Фукуяма признает, что изначальный аргумент статьи 1989 года был во многом верен: на уровне идей либеральная демократия осталась без серьезных системных альтернатив. Фашизм потерпел крах, коммунизм оказался нежизнеспособной утопией. Механизм современной науки неуклонно ведет человечество к гомогенизации и капитализму.
Однако экономическая логика не исчерпывает исторический процесс и не гарантирует прихода либеральной демократии. Здесь вступает второй, гегелевский Механизм – борьба за признание (тимос). Эта борьба находит разрешение в универсальном и взаимном признании либерального государства. В этом смысле либеральная демократия действительно «конец» диалектического процесса, удовлетворяя и желание, и тимос.
Тем не менее, «конец истории» не означает рая. Фукуяма далек от наивного оптимизма. Многие страны далеки от стабильной демократии, национализм и религия остаются мощными силами. Мир будет разделен на «историческую» и «постисторическую» части, взаимодействие между ними породит вызовы.
Но главная проблема «конца истории» глубже. Она связана с природой «последнего человека». Удовлетворит ли его полностью жизнь рационального потребления и формальных прав? Не покажется ли она пустой, без места для великих дел, риска, борьбы за превосходство? Здесь Фукуяма обращается к Ницше. «Последний человек» – существо, лишенное тимоса, довольное комфортом. Это цена за мир и процветание. Фукуяма не утверждает, что такой исход неизбежен. Он признает, что мегалотимия опасна. Либеральная демократия успешно канализировала эту энергию.
Однако вопрос остается: достаточны ли эти отдушины? Не приведет ли полная победа изотимии к такому оскудению духа, что люди затоскуют по борьбе, по неравенству? Не возникнет ли желание вновь «прыгнуть через Родос»? Фукуяма не дает окончательного ответа. Он признает, что «безграничные войны духа» могут возобновиться. Таким образом, «конец истории» оказывается зоной повышенной неопределенности. Устранив великие идеологические битвы, человечество сталкивается с более тонкими вопросами о смысле существования. Ответ будет зависеть от того, сможет ли «последний человек» найти удовлетворение в предложенном царстве свободы и равенства, или же его неутоленный тимос вновь повлечет его в водоворот Истории.