Собственность или смерть

Американский «коренной» (т. е. апеллирующий к принципам, на основе которых развивалась локальная политическая культура) радикализм в XX в. нашел свое воплощение в трех основных формах: традиционализме, антикоммунизме и либертарианстве. Эти течения представляли собой различные типы реакции на трансформации, которые претерпевала американская идентичность в новых технологических и экономических условиях.

Традиционалисты указывали на болезненные, античеловеческие, варварские черты, которые приобрел капитализм в индустриальный период. Радикализм традиционалистов состоял в требовании отказа от ставших уже привычными темпов технологического прогресса и роста материального благосостояния ради сохранения характерной для США культуры малых сообществ. Только децентрализация в духе идей Джефферсона вкупе с республиканским аграрным идеалом небогатого, но автономного фермера могли, с точки зрения традиционалистов, обеспечить сохранение особого американского образа жизни, стремительно исчезавшего под натиском тотальной унификации.

Антикоммунисты полагали, что основная угроза американскому образу жизни исходит не от нового режима индустриального производства и потребления. Наибольшую опасность они видели в идеологии социализма, скрытно проникавшей в США и отравлявшей политические элиты. Унаследовав этот конспирологический тип мышления у публицистов периода Американской революции, они продолжали поиск врага Города на холме за пределами его стен — в мировой социалистической закулисе, подконтрольной Москве. СССР стал для этого круга интеллектуалов новой империей зла, угрожавшей Америке точно так же, как ей угрожала Британия в ХVIII в.

Однако третья группа радикалов — либертарианцы — пошла в своей критике современного общества значительно дальше. Эти наследники анархо-индивидуа-листов XIX в. объявили врагом Америки само американское государство. Именно государство как таковое, а не технологический прогресс или коммунисты оказывалось той раковой опухолью, которая не была окончательно удалена в процессе Революции 1776 г. и вскоре смогла пустить метастазы авторитаризма. Разрастание этой опухоли было сопряжено с рядом судьбоносных исторических событий. В XVIII в. таким событием стало принятие Конституции США, а в XIX в. — Война Севера и Юга. В первом случае сопротивление росту государства пытались оказать антифедералисты, проигравшие, однако, в итоге политическую борьбу партии Гамильтона. События 60-х гг. XIX в., в свою очередь, породили в качестве идейной реакции последовательный анархо-индивидуализм Спунера и Таккера. Но больше всего свободе индивидов угрожал XX в. и прежде всего — Новый курс Франклина Делано Рузвельта, сознательно и открыто порывавшего с идеей минимального государства. Именно в сопротивлении этой новой волне авторитаризма и родилась самостоятельная социально-политическая и экономическая теория либертарианства.

Оговоримся, что под либертарианством здесь понимается исключительно так называемое «правое» его крыло — анархо-капитализм. «Левое» либертарианство представляет собой лишь одну из форм современного либерализма, не только признающего необходимость государства (как это делает, в частности, Роберт Нозик, один из ведущих представителей этого «минархического» извода либертарианского движения), но и предлагающего откровенно социалистические программы (например, безусловный основной доход). Носители подобных взглядов причисляют себя к либертарианству прежде всего по сугубо тактическим причинам — концепт laissez-faire настолько укоренен в американской политической традиции, что к нему вынуждены апеллировать даже сторонники государственного вмешательства. По тем же причинам либертарианскую риторику эксплуатирует сегодня и Республиканская партия США, давно не имеющая ничего общего не только с либертарианством, но и с самим республиканизмом.

Начало XX в. в США было ознаменовано жесточайшим столкновением двух противоборствующих доктрин экономической организации социума. Оборонительную позицию в этом конфликте занимали носители консервативных (для того времени) взглядов на экономику, отстаивавшие идеи свободного рынка и невмешательства государства в систему добровольных обменов. Однако все большее влияние на общественно-политическую жизнь приобретали сторонники нового подхода — «прогрессивно» настроенные реформаторы, заявлявшие о неспособности неурегулированного рынка удовлетворить запросы современного общества. Экономический кризис, получивший название Великой депрессии, стал поводом для воплощения на практике новых экономических теорий. «Прогрессивные» экономисты обеспечивали академическую поддержку и придавали интеллектуальный вес Новому курсу Рузвельта. Тот же, в свою очередь, фактически наделил эти теории нормативным статусом, положив их в основу своей государственной политики.

С точки зрения некоторых историков, этот союз власти и академической среды поставил крест на консервативной экономической мысли — идеологический конфликт между адептами laissez-faire и сторонниками государственного вмешательства в экономику будто бы «был разрешен в теории, на практике и с точки зрения общественного мнения в пользу государства всеобщего благосостояния». Однако подобные оценки отражают прежде всего «официальную» интерпретацию результатов идеологической борьбы — ту версию интеллектуальной истории, которая поддерживается и воспроизводится в интересах государства и контролирующих его элит. Блицкриг, осуществленный этатистски настроенными экономистами в США, на деле встретил серьезное сопротивление консервативных интеллектуалов. Новый курс заставил носителей самых разных взглядов невольно объединиться для защиты традиционных американских ценностей: индивидуальной ответственности и личной автономии. Именно Новый курс стал наиболее существенным фактором, определившим картину политической жизни в США XX в. По отношению к политике Рузвельта, уводившей Америку в сторону от наследия индивидуализма, выстраивались новые идеологические векторы. Один из таких векторов, направленный назад, к принципам 1776 г., возник благодаря активной деятельности ряда авторов, получивших впоследствии название «старых правых».

Этот термин позволил отграничить их от совершенно другой группы, претендовавшей на формулирование консервативной повестки во второй половине XX в. и объединившейся вокруг фигуры Уильяма Бакли-младшего и его журнала «Национальное обозрение» (“National Review”). Характерной чертой «новых правых» (в американском значении этого термина) стала фиксация на «красной угрозе» и отсюда — поддержка агрессивной внешней политики США. Старые правые стояли на позициях изоляционизма, антиимпериализма и антимилитаризма.

К ним относились активисты движения за права южных штатов, консервативные республиканцы, а также бывшие сторонники усиления государственного вмешательства, считавшие, однако, что Новый курс зашел слишком далеко («К числу последних относился и бывший президент США Герберт Гувер. Кроме того, к движению примкнули даже монархисты). Некоторые из старых правых готовы были остановиться на отмене Нового курса, другие же «надеялись на невероятное — восстановление старых добрых Статей Конфедерации». Это последнее, радикальное крыло движения составляли индивидуалисты, не приемлющие не только политику Рузвельта, но и всю динамику развития американской государственности с момента принятия Конституции США.

Этих индивидуалистов, последователей Лисандера Спунера и Бенджамина Таккера, считавшихся до Нового курса радикалами, «прогрессивная общественность» внезапно стала обвинять в отсталости, консерватизме и реакционности. В конце 1930-х гг. и особенно после начала Второй мировой войны подавляющее большинство либералов и социалистов, выступавших ранее против империализма и милитаризма, встало на сторону администрации Рузвельта и объявило войну против Германии и Японии священным долгом демократии. Те социалисты, которые оставались на антивоенных позициях, были обвинены в фашизме. Особенно усердствовала в этих обвинениях Коммунистическая партия США, чем способствовала вынужденному дрейфу вправо даже тех, кто ранее симпатизировал советскому проекту.Слияние интересов государства и Коммунистической партии США в этот период было настолько полным, что коммунисты прямо заявляли о своей готовности поддержать в послевоенное время. В этих условиях радикальным индивидуалистам не оставалось иного пути, кроме как «стать в итоге правыми и стать союзниками консерваторов... которых они раньше презирали».

Журнал Генри Луиса Менкена «Американский Меркурий» (“American Mercury”) был одним из первых печатных органов старых правых. Сам Менкен, ведущий публицист своего времени, называвший себя «экстремальным либертарианцем», писал: «Любое государство по природе своей представляет собой заговор против выдающегося человека... Самый опасный человек для любого государства — это человек, который способен самостоятельно рассуждать о вещах без оглядки на царящие предрассудки и табу. Практически неизбежно он приходит к заключению, что государство, под властью которого он живет, бесчестно, ненормально и невыносимо, и если он романтик — он пытается его изменить. И даже если сам он не романтик, он с готовностью распространяет недовольство среди тех, кто таковыми являются...»

Примером такого человека, лишенного веры в возможность изменений, но готового распространять недовольство, был ровесник Менкена, публицист Альберт Джей Нок. Клинтон Росситер, анализируя состояние консервативной мысли в США середины XX в., писал: «Хотя большинство современных правых — приверженцы индивидуализма, лишь немногие являются последовательными, идущими до конца индивидуалистами, людьми, готовыми довести эту доктрину до ее логического завершения: философской анархии. Отцом этой упорной группы был Альберт Джей Нок, чьи “Наш враг, государство” (1935) и “Мемуары лишнего человека” (1943) проповедовали евангелие такого laissez-faire, которое на самом деле было laissez-faire».

Альберт Джей Нок родился в 1870 г. в городе Скрэнтон, штат Пенсильвания. Вместо посещения начальной школы Нок читал Ксенофонта, Гомера, Вергилия, Цицерона и других классических авторов — латынь и древнегреческий он учил под руководством своего отца. Причем, как отмечал сам Нок, в занятиях не было никакой системы или расписания, образование было естественной частью его повседневной жизни. Вспоминая о своей юности, он писал: «Я глубоко благодарен за то, что в годы моего становления я никогда не имел контактов ни с одной институцией, подконтрольной государству; ни в школе, ни в колледже, ни в течение трех лет нерегулярной работы над диссертацией. Никто никогда не предпринимал попыток навязать мне прогосударственные взгляды».

Приобретя известность прежде всего как литературный критик, Нок с каждым годом все чаще обращался в своей публицистике к проблеме государства и политической власти. Еще задолго до начала Нового курса, в 1923 г., он опубликовал серию статей с кратким изложением теории Франца Оппенгеймера, в соответствии с которой государство представляет собой систему привилегий и других инструментов эксплуатации, возникающую из завоевания и установления монопольного контроля над землей. Соглашаясь с Оппенгеймером, Нок отмечал, что государство освящает своей санкцией те практики, которые в любой другой ситуации считались бы преступлением: убийства (войны и казни), разбой (налоги и сборы), мошенничество (монополии и привилегии). Нок, как и анархо-индивидуалисты XIX в., делает закономерный вывод о том, что любое государство в истории — это бандит, который использует как грубые и затратные средства (армию и флот), чтобы защищать заграничные интересы своих бенефициаров, так и более доступные и незаметные механизмы (пошлины, налоги, франшизы, концессии, монополии), чтобы иметь источник дохода и на своей территории. Однако государство изымает у общества не только материальные ресурсы: «Точно так же, как у государства нет своих денег, нет у него и своей собственной власти. Вся принадлежащая ему власть — это то, что отдает ему общество, и то, что оно периодически конфискует у общества под тем или иным предлогом; нет иного источника, из которого государство могло бы черпать власть. И потому любое приобретение государством власти, посредством дарения или захвата, означает пропорциональное уменьшение власти общества».

Конкретная форма государства — монархическая или демократическая — не имеет принципиального значения, так как не влияет на сущность явления. Именно поэтому ни одна революция в прошлом не смогла изменить ситуацию к лучшему, так как все они были политическими по своему характеру, т. е. направленными на перераспределение власти, а не на ее окончательное упразднение. Ненависть к государству как таковому, а не конкретной его форме заставила Нока отмежеваться и от современных ему либералов: «Либерал верит, что государство в сущности своей социально, и он всецело стремится улучшить его при помощи политических средств... Радикал же, с другой стороны, верит, что государство в основе своей антисоциально». Либерал, требующий видоизменения государства, только затуманивает взгляд обывателя: «Обратите внимание, например, что о фашизме, нацизме, сталинизме говорят так, будто они не являются тремя сторонами одной и той же вещи и будто рузвельтизм не был четвертой ее стороной. Фундаментальная вещь здесь — государство».

В отличие от либералов, господствующие элиты прекрасно осознают отсутствие принципиальной разницы между режимами, суть которых всегда одна — эксплуатация. Идеологическая борьба — лишь способ достижения и удержания власти с помощью более или менее привлекательной для населения риторики. Никакой последовательности и принципиальности от политиков ждать не приходится. Нок иронизировал, в частности, над тем, что американская пропаганда никак не может решить, «товарищ Джо и его бандиты — это хорошие люди или плохие люди... Официально от нас ожидают некоторой холодности по отношению к Джо, но никто не смеет явно высказываться ни за, ни против, пока существует призрачная возможность, что Джо в какой-то момент может где-то создать проблемы для Гитлера. Если бы он это сделал, наши дервиши, конечно, начали бы отращивать ему крылья со скоростью дюйм в минуту, но Джо — раздражающий парень, который, кажется, не особенно беспокоится о том, что мы о нем думаем, что само по себе является самым смертельным оскорблением из всех, которые он только мог нанести нашей национальной гордости».

Государство исторически прибегало к самым разным способам подсластить пилюлю эксплуатируемому населению, предлагая всевозможные обоснования необходимости собственного существования: божественное происхождение правителя, священное право королей, защита веры. В «прогрессивном» XX в., по мнению Нока, родилась и совершенно новая, «прогрессивная» тактика расширения власти, вытекавшая из слияния интересов государства и крупной промышленности. Тактика эта состояла в объявлении бедности коллективной социальной проблемой, а государства — субъектом, который эту проблему обязан решить. Иными словами, речь шла о доктрине, в соответствии с которой «государство обязано обеспечивать своих граждан». Эта доктрина немедленно обеспечила государству значительную поддержку электората, окончательно отказавшегося от контроля над собственной жизнью и передавшего его в руки государства. И если в Европе шествие авторитаризма было связано с пугавшими или восхищавшими обывателя революционными событиями, то в США дело обстояло иначе: «Переворот 1932 г. был бесшумным и не вызывающим беспокойства. В России, Италии, Германии переворот был насильственным и ярким...» Однако в США это окончательное отчуждение власти от общества осталось практически незамеченным, так как было объявлено прозаической «корректировкой рынков». В этом отношении Рузвельт и его администрация оказывались значительно более опасными врагами индивида и общества, чем европейские автократы — авторитаризм в США был установлен при полном спокойствии населения, уверенного, что жизнь идет своим чередом.

Эта иллюзия естественности происходящего, с точки зрения Нока, лежит в самой основе подчинения государству. Он отмечает, что рефлексия по поводу государства осложнена степенью привычности этого института для рядового гражданина. Как мы редко думаем о воздухе самом по себе, обращая внимание только на чистый или грязный, теплый или холодный воздух, так же мы склонны забывать и про государство как таковое, рассуждая лишь о его формах: «Так, колониальная Америка, подавляемая монархическим государством, создает республиканское государство; Германия отказывается от республиканского государства в пользу государства Гитлера; Россия меняет самодержавное государство на коллективистское государство; Италия меняет конституционное государство на “тоталитарное” государство». Нок указывает, таким образом, на сложившуюся в обществе привычку считать естественным подчинение институту, носящему сугубо рукотворный характер. Нок призывает современников «изучить очень внимательно истинную природу» государства. Каждый должен задаться вопросами о том, как возникло государство, какие функции оно на самом деле выполняет, и решить в конце концов, следует ли государство считать «социальным или антисоциальным институтом»?

Переход власти от феодалов к избираемым народом представителям в Новое время был лишь сменой фасада. Торговое сословие увидело открывающиеся для него гигантские перспективы эксплуатации в отношении нарождающегося пролетариата: «Когда живущие в городах торговцы XVIII в. отстранили владеющий землей нобилитет от контроля над государственным механизмом, они не изменили характер государства; они лишь адаптировали его механизм к своим собственным особым интересам и неизмеримо его усилили» Как и все предыдущие виды государства, «государство торговцев являлось исключительно организацией политических средств, машиной распределения экономического преимущества, механизм которой, однако, был адаптирован к запросам более многочисленной и более дифференцированной группы бенефициаров...»

Нок отмечает, что английская колония в Массачусетсе, существовавшая фактически автономно от власти короны, породила этот новый тип государства раньше, чем он возник в самой Англии. Все институты его были направлены на максимальное ограничение участия населения в политической жизни в пользу господства узкого круга крупных собственников. Самым важным шагом в этом направлении в Америке (как, впрочем, и везде) было установление контроля над землей. Так как человек для своего существования вынужден использовать ресурсы, черпаемые из земли, практика эксплуатации всегда исторически связана с господством над территорией. Нок, в частности, называет в качестве одной из существенных причин Американской революции ограничения, введенные короной в отношении возможности присвоения колонистами западных территорий американского континента. Дело в том, что в условиях увеличивающегося потока иммигрантов эти земли представляли огромную инвестиционную привлекательность с точки зрения перспективы их последующей продажи. Ограничения со стороны метрополии в отношении обращения незанятых земель в частную собственность попросту мешали спекулянтам реализовывать планы личного обогащения. Нок перечисляет целый ряд деятелей Революции. занимавшихся земельными спекуляциями и потому экономически заинтересованных в свержении власти короны. Среди них он называет Джорджа Вашингтона, Патрика Генри, Бенджамина Франклина и многих других отцов-основателей. Таким образом, самые начала американской государственности, с точки зрения Нока, связаны с борьбой торгового истэблишмента за право на эксплуатацию населения.

Именно целям этой группы способствовал и «государственный переворот», осуществленный Филадельфийским конвентом. Конвент был созван под предлогом приведения Статей Конфедерации в соответствие с нуждами текущего момента. Однако вместо этого, в нарушение всех процедурных положений Статей, была принята новая Конституция, предоставившая классу спекулянтов новые политические ресурсы. Нок перечислял: «Вашингтон, который был председателем Конвента, был избран президентом. Почти половину Сената составили делегаты, а Палата представителей состояла в основном из людей, принимавших участие в подготовке проекта или ратификации конституции. Гамильтон, Рэндольф и Нокс, активно продвигавшие документ, заняли три из четырех мест в кабинете; и все должности федеральных судей, без единого исключения, были заполнены людьми, принимавшими участие в процессе подготовки проекта или ратификации...» Новая Конституция, по мнению Нока, не содержала и следа принципов Декларации независимости. Вместо этого она воссоздавала практики свергнутого британского владычества, но в более современных и эффективных формах, делавших контроль над эксплуатируемыми группами более удобным. По большому счету только Джефферсон отстаивал независимость колоний ради установления действительно социальной формы самоорганизации, которая должна была иметь мало общего с государством и опираться на индивида как носителя наибольшего объема прав. Тем не менее Джефферсон был практически одинок в своих взглядах, и новая власть в освободившихся колониях продолжала использоваться ровно в тех же частных интересах, как она использовалась всегда и везде.

Нок полагал, что американский эксперимент провалился — общество слишком легко отдало государству власть, и пути назад для народа уже нет. Государство отныне может погибнуть лишь в силу своей собственной неэффективности и под действием тех разрушительных сил, которые оно вызывает к жизни, — например, в результате очередной мировой войны. Нок объяснял читателям, что он, не надеясь на возможность обращения вспять роста авторитаризма, попросту считает своим долгом обратиться к тем немногочисленным людям, которые сохраняют привычку смотреть в суть вещей и не обманываться пропагандой. «В каждой цивилизации, какой бы в целом прозаичной, привыкшей к близорукому взгляду на дела человеческие она ни была, всегда есть чуждые ей умы, внешне хотя и подчиняющиеся требованиям окружающей их цивилизации, но вместе с тем сохраняющие беспристрастный интерес к ясному и постигаемому порядку вещей вне связи с какой-либо практической целью», — писал он.

Среди таких умов, чуждых авторитарной атмосфере эпохи, но необходимых для сохранения революционной традиции, был и младший товарищ Нока, Фрэнк Ходоров. Именно памфлет Ходорова, на обложке которого большими красными буквами было напечатано: «Налогообложение это грабеж», во многом определит траекторию политического развития либертарианского движения. Дело в том, что Мюррей Ротбард, наиболее влиятельный теоретик анархо-капитализма второй половины XX в., наткнулся на этот текст в конце 1940-х гг. в книжной лавке Университета Колумбии, где он тогда учился (сам Ходоров окончил этот университет еще в 1907 г.). Ротбард впоследствии напишет: «Мои идеологические взгляды не могли оставаться прежними... И мне стало очевидно, что нет никакого определения налогообложения, которое бы не подходило к дани, взимаемой бандой разбойников. Вопрос налогообложения всегда был одним из ключевых для американской политической мысли. Напомним, что именно принудительное изъятие имущества в виде налогов колонисты объявили грубейшим нарушением древних прав англичан и достаточной причиной для вооруженного восстания. Частная собственность принадлежит только индивиду, а любое посягательство на нее представляет собой отрицание самого права индивида на существование — так полагали американские революционеры XVIII в., и так продолжали считать индивидуалисты в XX в. Ходоров писал: «Абсолютное право на собственность вытекает из первоначального права на жизнь, так как одно без другого бессмысленно; средства к существованию должны быть отождествлены с жизнью как таковой. Если у государства есть приоритетное право в отношении продуктов вашего труда, ваше право на существование оказывается условным».

Налоги, по мнению Ходорова, нельзя сравнивать с добровольными членскими взносами в фонд организации, которая оказывает вам какие-то услуги, так как в случае с государством возможность выхода не существует: «Единственная альтернатива уплате налогов —  тюрьма. Утверждение о справедливости налогообложения ложно. Если мы получаем что-то за налоги, которые мы платим, то не потому, что мы этого хотим; нас к этому принуждают». Люди осознают необходимость в организации предоставления ряда общественно полезных услуг, однако они вовсе не обязаны прибегать для этого к помощи государства. Члены социума могут либо непосредственно участвовать в отправлении публичных функций (что составляет суть республиканского порядка), либо договориться о формах компенсации отдельным лицам, специализирующимся на оказании подобных услуг. Такая специализация совсем не требует наделения этих частных лиц публичной политической властью и монопольным правом на применение насилия. Принудительный характер налогообложения вытекает вовсе не из самого характера этих услуг: «Только когда политическая власть присваивает себе контроль над этими услугами, возникает принудительный налог. Не стоимость услуг требует налогообложения, а стоимость содержания политической власти». Присвоение публичной сферы отдельными лицами и группами в классической политической традиции означало переход общества от республики к тирании. В случае Древнего Рима — к империи, в контексте Нового времени — к национальному государству и его аппарату, всегда состоящему из конкретных лиц.

Таким образом, истоки налогообложения следует искать не в потребностях социума, но в нежелании отдельных его членов заниматься продуктивным трудом и вступать в свободные рыночные отношения. Менкен по этому поводу писал: «Умный человек, когда он платит налоги, конечно же, не верит в то, что он тем самым разумно и продуктивно инвестирует свои деньги; наоборот, он чувствует, что его нещадно обирают за услуги, которые в основном ему откровенно вредны...» Власть, паразитируюшая на производителях, исторически стремилась замаскировать свою преступную сущность: «В течение долгого времени нормандские завоеватели собирали, сколько могли, дани с англичан, однако, когда естественные процессы слияния двух народов привели к образованию нации, сборы были урегулированы обычаем и законом и названы налогами. Потребовались века, чтобы стереть память о том, что эти изъятия служили единственной цели поддержания комфортного существования привилегированного класса...»

В современных условиях к привилегированному классу относятся, конечно, не только представители самого аппарата власти и принуждения, но и все те, кто используют политические механизмы для получения экономических преимуществ. Ходоров подчеркивает, в частности, что крупный бизнес никогда не был врагом государства: «Там, где существенные налоговые издержки являются необходимым условием входа на рынок, там значительная концентрация капитала дает значительное конкурентное преимущество, и от таких капиталистов вряд ли следует ожидать требований снижения налогов. Любой фермер может изготовить виски, и многие этим занимаются; но необходимые инвестиции в акцизные марки и разнообразные лицензионные сборы делают открытие винокурни и организацию дистрибьюторской сети доступными только для крупного капитала... Было бы странно, если бы эти заинтересованные лица выражали протест против таких косвенных налогов (и они никогда этого не делают), и вот, неосведомленный, молчаливый и неорганизованный потребитель вынужден платить более высокую цену, продиктованную ограниченной конкуренцией».

Более того, Ходоров вслед за Ноком утверждал, что США вообще никогда не знали настоящего свободного рынка и капитализма, — так называемые капиталисты всегда лишь искали способ пристроиться к государственной машине, чтобы посредством политических манипуляций (субсидий, пошлин, патентов и т. д.) избавиться от конкуренции. Сама государственность Нового времени как в Европе, так и в США была лишь механизмом реализации интересов «торгового сословия». Нок по этому поводу писал: «Простая истина состоит в том, что наши бизнесмены не хотят государство, которое оставит бизнес в покое. Они хотят государство, которое они смогут использовать». В этих оценках с ними был солидарен и Менкен: «Большой бизнес поддерживал сухой закон, будучи уверенным в том, что из трезвого работника выйдет лучший раб, чем из того, который немного принял. Он поддерживал все отвратительные грабежи и вымогательства во время войны и нажился на них. Он поддерживал грубое удушение свободы слова во имя патриотизма и до сих пор его поддерживает».

По этой причине Ходоров, как и Нок, не симпатизировал современным ему либералам, сторонникам «государственного капитализма», вымывавшим революционное содержание классической либеральной традиции XVIII в. Ходоров в 1944 г. так характеризовал повестку своего журнала «анализ» (“analysis”): его редакционная политика «следует за Альбертом Джеем Ноком в признании государства нашим врагом, его администраторов и бенефициаров — классом преступников и трактует события в этом свете. Он носит радикальный, а не реформаторский характер. Коротко говоря, “анализ” рассматривает текущую ситуацию сквозь очки исторического либерализма, не стесняясь исповедовать доктрину естественных прав, утверждает достоинство индивида и отвергает все формы этатизма как рабство».

В 1954 г. выходит работа Ходорова «Подоходный налог», в которой он указывает на опасность современной фискальной системы: «Мы не можем восстановить традиционную американскую свободу, если мы не ограничим возможность государства взимать налоги». Право собственности, по мнению Ходорова, является неотъемлемым и неотчуждаемым правом, никоим образом не связанным с государством. Посягательство государства на собственность в форме налогов — это посягательство на свободу индивида, укорененную в правах, которыми человека наделил Господь. Предвосхищая тезисы Мюррея Ротбарда, Ходоров отмечал, что невозможны права человека, которые не были бы связаны с правом собственности: «Экономический упадок общества, лишенного прав собственности, влечет за собой утрату других ценностей. Мы можем думать о нематериальных вещах, о том, что именуется культурой, только когда мы обеспечены необходимым».

Особенно опасен прямой подоходный налог, так как он напрямую отрицает «священность частной собственности». Шестнадцатая поправка к Конституции США, наделившая в 1913 г. конгресс правом собирать федеральный подоходный налог, сводила население к статусу подданных. Этот вид налогов «явно и бесстыдно провозглашает преимущественное право государства в отношении любой собственности. Частное владение превращается во временное управление, которое может быть отменено. Джефферсоновский идеал неотчуждаемых прав, таким образом, ликвидируется и заменяется марксистской концепцией превосходства государства. Именно через фискальную политику, а не с помощью насильственной революции реализуется сущность социализма». Ходоров предсказывал, что коммунизм, которого так боялись борцы с «красной угрозой», восторжествует в Америке не благодаря вторжению советских войск или проникновению шпионов — его введет законодатель при попустительстве народа, привыкшего доверять государственной власти. Это попустительство означало триумф коллективизма, которым был ознаменован XX в.: «Даже беглый обзор развития образа мысли последних пятидесяти лет обнаруживает господство одной центральной идеи: что общество является трансцендентной сущностью, чем-то самостоятельным и большим, чем сумма его частей, обладающим сверхчеловеческими свойствами и наделенным соответствующими способностями».

Ходоров объяснял, что налогообложение, направленное на социальную поддержку населения, неизбежно ведет к абсолютизму. Государство, вкладывающее принудительно изъятые средства в конкретного человека, рассматривает последнего уже только как ценный актив. Всякий разговор об индивидуальных правах в рамках этой инвестиционной модели становится бессмысленным, так как государство ожидает возвращения вложенных средств посредством дальнейшего присвоения продуктов труда индивида. «Потому фискальную схему, которая начинается с распределения, логика событий подталкивает к контролю над производством. И идея естественных прав оказывается несовместимой с социальным обязательством индивида. Он живет для государства, которое его вскормило. Он принадлежит государству по праву приобретения», — так Ходоров характеризовал экономико-политическую доктрину позднего капитализма.

Единственным способом противостоять этой авторитарной машине он считал сознательное возрождение американской интеллектуальной традиции индивидуализма. Ходоров полагал, что «индивидуализм можно оживить, посеяв идеи в умы грядущих поколений». Задача консерваторов, по его мнению, состояла в том, чтобы влиять на умонастроения в университетах — современных фабриках идей. Индивидуалисты должны повторить путь, проделанный социалистами, и стать центром притяжения студенческого радикализма. Для реализации этой цели в 1952 г. Ходоров создает Межуниверситетское общество индивидуалистов (Intercollegiate Society of Individualists), президентом которого становится Уильям Бакли-младший, на тот момент — ученик и последователь Ходорова. За десять первых лет существования общества в его состав вошло около 12 000 представителей разных высших учебных заведений США.

Ходоров умер в 1966 г., перенеся в течение последних пяти лет жизни несколько инсультов, лишивших его возможности вести привычную интеллектуальную деятельность. «В конце 1966 г. две “смерти”, хотя и случайно совпавших, но символически связанных, стали ударом для каждого влюбленного в свободу: настоящая и куда более печальная смерть Фрэнка Ходорова и трансформация Межуниверситетского общества индивидуалистов, которое он придумал и основал, в аккуратно (нейтрально) названный Институт межуниверситетских исследований. Оба события ознаменовали конец эпохи, о которой стоит скорбеть каждому индивидуалисту, каждому из нас, чьи жизни были освещены благородным индивидуализмом разума и духа Фрэнка. Ибо Фрэнк, его личность и его идеи служили источником вдохновения для целого поколения либертарианцев», — так отозвался на смерть Ходорова его верный последователь Мюррей Ротбард.

Именно с творческой и организационной деятельностью Мюррея Ротбарда связано не только переоткрытие идей Нока и Ходорова во второй половине XX в., но и окончательное оформление либертарианства в самостоятельную идеологическую платформу, впитавшую в себя постулаты радикального индивидуализма. К числу заслуг Ротбарда относится и соединение политической философии анархизма с теоретическими положениями австрийской школы экономики, представители которой параллельно с публицистами из круга старых правых вели интеллектуальную войну против Нового курса в США.

Австрийская экономическая школа возникла в 70-е гг. XIX в. в Вене на основе работ Карла Менгера. Ключевым достижением Менгера в экономической науке была новая теория ценности, в соответствии с которой ценность товара не является свойством самого товара, но есть лишь отражение потребностей покупателя, которые становятся известны только благодаря рыночным ценам. Эта теория наносила серьезный удар по марксистской интерпретации производственных и рыночных отношений. Дело Менгера в Австрии продолжили экономисты Ойген фон Бём-Баверк и Фридрих фон Визер. Их ученик, один из наиболее известных экономистов своего времени, Иозеф Шумпетер, был приглашен в начале 1930-х гг. преподавать экономику в Гарвардский университет. Шумпетер быстро стал звездой департамента экономики Гарварда и собрал вокруг себя группу единомышленников, выступивших против экономической политики Рузвельта с позиций свободного рынка.

Шумпетер и его сторонники опубликовали в 1934 г. коллективный сборник, подвергавший резкой критике все аспекты Нового курса. С точки зрения этих авторов, депрессия 1930-х гг. была частью естественного экономического цикла и ничем принципиально не отличалась от всех предыдущих спадов экономики и, соответственно, не требовала никаких особых мер контроля за деятельностью субъектов рынка. Единственным отличием текущего кризиса оказывалось как раз то обстоятельство, что его разворачивание было сопряжено с интенсивными политическими манипуляциями, к которым прибегало государство и которые превратили в катастрофу то, что без них было бы всего лишь временным спадом в экономике. Другими словами, впервые в истории США государство по-настоящему мешало рынку нормально функционировать. Однако в экономической политике Рузвельта авторы видели и другие угрозы. Прежде всего, вмешательство государства в рыночные процессы создавало возможности для лоббирования частных интересов, так как любое планирование предполагает создание искусственных преимуществ для отдельных участников производственных и торговых отношений. В этих условиях бизнес начинает сливаться с властными институтами, прикрываясь «интересами нации». Эти опасения подтвердились — даже когда администрация попыталась впоследствии сократить вмешательство государства, в поддержку усиления контроля выступили группы бизнесменов, выигравшие от возникших в ходе Нового курса преференций.

Книга Шумпетера и его соратников, конечно, не остановила реализацию планов Рузвельта. Новый курс не только не был заторможен, но получил продолжение в мерах, окончательно свидетельствовавших о переводе экономики на почти социалистический (по меркам того времени) режим функционирования. В этих условиях смены политической конъюнктуры менялись и настроения в университетах. В частности, в самом Гарварде все большее число сотрудников департамента экономики (а вслед за ними — и студентов) вставало на сторону «прогрессивной» политики, выдавливая Шумпетера и других экономических «динозавров» на периферию интеллектуальной жизни. Уже к началу 1940-х гг. в прошлом один из самых популярных лекторов — Шумпетер оказался практически не нужен ни студентам, ни коллегам.

Но более всего Шумпетера пугало не его собственное будущее, а будущее Америки и капитализма. В работе 1942 г. «Капитализм, социализм и демократия» он описывает грядущий крах капитализма, который будет вызван, однако, вовсе не слабостью этой экономической модели. Наоборот, капитализм погибнет в силу того, что его высокая эффективность приведет к распаду социальных структур, которые исторически обеспечивали его существование. Шумпетер ведет речь о том, что успехи капитализма повлекли за собой возникновение особого типа критического мышления, которое последовательно ставило под сомнение исторически сложившиеся институты: монархию, религию, семью. В конце концов этот критический настрой должен был быть направлен и на сам капитализм и идею частной собственности. Иными словами, капитализм породил социальный слой интеллектуалов, который и станет его могильщиком. Влияние интеллектуалов на властные институты окажется настолько значительным, что государство, вводя все более серьезные ограничения в отношении рынка, сделает его нормальное функционирование попросту невозможным. В этих условиях предприниматели, которые всегда были двигателем экономического прогресса, уже не будут иметь никаких стимулов для участия в товарно-денежных отношениях, и капиталистическое общество перестанет существовать.

Параллельно с «полевением» Гарварда в Университете Чикаго происходили прямо противоположные процессы — там формировался все более устойчивый круг сторонников свободного рынки, связанный с именами Генри Саймонса, Джейкоба Вайнера, Фрэнка Найта, Милтона Фридмана, Джорджа Стиглера и т. д, Когда Шумпетер считал ситуацию уже фактически безвыходной, в Чикаго консерваторы только начинали борьбу, Более того, дискуссии представителей чикагской школы быстро вышли за рамки экономической теории, В 1934 г. Генри Саймонс публикует работу, в которой отстаивает классический либерализм как средство для спасения общества не только в экономическом отношении, но и в части борьбы «с моральной неразберихой» современной политической теории, к которой он относил и коммунизм, и фашизм, и американский «прогрессивный» либерализм. Саймонс полагал, что консерваторы должны активно противостоять забвению традиции, а не уходить в «академическое подполье», так как на кону стояло сохранение свободы, а не только вопросы экономической эффективности.

Эта работа Саймонса привлекла внимание Фридриха Хайека, преподававшего в то время в Лондонской школе экономики. Саймонс и Хайек вступили в переписку и вскоре сошлись на том, что борьба против нарастающего этатизма не может вестись исключительно на страницах научных журналов — для трансформации интеллектуального климата и политического ландшафта нужно выходить на более широкую аудиторию. Именно эта задача подтолкнула Хайека к написанию его знаменитой «Дороги к рабству». Книга была издана Университетом Чикаго в 1944 г. и мгновенно приобрела невероятную популярность. Это убедило круг Саймонса и Хайека в том, что их борьба не столь бесперспективна, а будущее не так мрачно, как то предсказывал Шумпетер.

Саймонс посчитал, что настало время для организации консервативных сил, центром притяжения которых он видел Университет Чикаго, где постепенно оказывалось (благодаря стараниям Саймонса) все больше консервативно настроенных экономистов, Однако в 1946 г, Саймонс внезапно умирает, и Хайек считает своим долгом реализовать их планы по оформлению консервативного движения. Он инициирует проведение съезда консервативно настроенных интеллектуалов, который состоялся в городке Мон Пелерин в Швейцарии в апреле 1947 г. На этом форуме было принято решение об учреждении Общества Мон Пелерин, что сам Хайек впоследствии считал более важным вкладом в дело возвращения к жизни классического либерализма, чем публикация «Дороги к рабству».

Среди участников, помимо представителей чикагской школы и европейских ученых, были сотрудники Фонда экономического образования, организованного в 1946 г. прорыночным активистом из Калифорнии Леонардом Ридом. В числе этих сотрудников был еще один выходец из Университета Вены, Людвиг фон Мизес, эмигрировавший в 1940 г. в США. Мизес подчеркивал в разговорах с Ридом, что судьба западной цивилизации будет решена не бюрократами, не дипломатами и не электоратом на выборах, — значение имеет только «исход интеллектуальной битвы между сторонниками социализма и капитализма». Именно через работы Мизеса, опубликованные Фондом экономического образования, Мюррей Ротбард открывает для себя методологию австрийской школы.

По образованию Ротбард был экономистом: в 1942 г. он поступил в Колумбийский университет, где в 1946 г. получил степень магистра экономики и математики, а в 1956 г. защитил докторскую диссертацию, посвященную причинам экономического кризиса 1819 г. Однако несмотря на то, что наибольшую известность получили именно работы Ротбарда по экономической теории, собственно экономические вопросы как таковые всегда имели для него второстепенное значение. В значительно большей степени его привлекали поиски убедительной этической основы для политической философии. Ротбард полагал ошибочным популярный в тот период подход утилитаристов, смешивавших этическую и экономическую Проблематики. Ротбард отмечал, что «экономика сама по себе не может породить этическую позицию». Тем самым он не отрицал, конечно, социальную полезность рынка, наоборот — экономическая теория «может помочь собрать значительное количество информации в пользу позиции либертарианства», однако «она не может лечь в основу самой этой философии».

Тем не менее экономическая теория австрийской школы предоставляла не только доказательства эффективности рынка, но и важные методологические принципы, подтверждавшие философские интуиции американских анархистов. Речь идет, прежде всего, о принципе методологического индивидуализма, в «соответствии с которым любое действие всегда является действием конкретного, индивидуально определенного человека, направленным на достижение какой-то цели. Никакие коллективы, группы, сообщества и государства не могут ни иметь собственных целей, ни совершать необходимые для их достижения действия. Сообщества представляют собой не более чем «метафоры», их деятельность реальна в той мере, в которой она может быть сведена к поведению конкретных индивидов. Этот принцип трезвого отношения к социальной действительности, избавляющий наблюдателя от привычки воспринимать происходящее сквозь призму навязанных социальных конструктов, оказался созвучным всей истории американской радикальной мысли. Такое сочетание бережного отношения к революционной традиции и строгого научного подхода стало отличительной чертой мышления Ротбарда.

Необходимость принятия либертарианского взгляда он обосновывал, прежде всего, этическими причинами: «Несмотря на мою убежденность в том, что свободный рынок более эффективен и может привести мир к значительно большему процветанию, чем этатизм, заботил меня в основном вопрос морали: осознание того, что принуждение и агрессия одного человека в отношении другого являются преступными и несправедливыми и что с ними необходимо сражаться». Ротбард полагал при этом, что, поскольку в рамках рыночных отношений любой акт обмена носит добровольный характер, он логически предполагает взаимную выгоду, так как обе стороны считают более ценным для себя ресурс, принадлежащий контрагенту. Следовательно, рынок в целом, представляющий собой не более чем совокупность реальных индивидуальных добровольных обменов, с необходимостью носит социально полезный характер, и «мы можем это утверждать с абсолютной достоверностью как экономисты, не примешивая сюда этические суждения» (Rothbard M.N. Towards a Reconstruction of Utility and Welfare Economics. P. 241). Однако суждение о социальной полезности рынка для Ротбарда еще не было достаточным основанием для того, чтобы строить на нем социальную философию.

В работе 1973 г. «За новую свободу» с подзаголовком «Либертарианский манифест» Ротбард предпринимает первую попытку целостного изложения политической теории либертарианства. Однако по-настоящему культовой книгой становится его opus magnum «Этика свободы». По словам Ротбарда, она «должна была стать воссоединением либертарианства, консервативной культуры и личной этики, тем, что сегодня называют палеолибертарианством. Но по мере того, как я над ней работал, она превращалась в анархо-либертарианский трактат». Своей задачей Ротбард видел рациональное обоснование категории естественных прав и прежде всего права собственности. Сам вопрос о собственности Ротбард переносил из экономической сферы в область этической проблематики. С точки зрения Ротбарда, фундаментальной ошибкой либералов является вера в существование прав человека, не связанных с отношениями собственности. По его мнению, «не существует прав человека, которые не были бы в то же время правами собственности». Даже «право на жизнь» проистекает из права собственности на собственное тело.

Ротбард подчеркивал различие между задачами экономической науки и этики. Экономика (и в том же смысле — философия утилитаризма, безразличная к конкретным видам благ) лишь формально описывает возникающие по тем или иным причинам цели отдельных индивидов и избираемые для их достижения средства. Экономика может лишь оценивать эффективность избранных средств для достижения избранных целей, но сами цели остаются за пределами предметной области экономической науки. Этика же, и в случае Ротбарда — этика, опирающаяся на естественные законы, — отвечает на вопрос о том, «к достижению каких целей, наиболее соответствующих природе человека и наилучшим образом ее реализующих, человеку следует стремиться».

Естественное право становится «наукой счастья», и в этом отношении Ротбард стремится возродить античное представление о благе как реализации объективной и доступной рациональному постижению природы человека.

Признание за человеком определенной природы, сущностных свойств делает возможным сам разговор о «естественном» в жизни индивида и общества: «Природа человека такова, что каждый индивид должен, чтобы действовать, выбирать для себя цели и искать собственные средства для их достижения. Не обладая автоматическими инстинктами, каждый человек вынужден узнавать себя и мир, использовать свой разум для выбора того, что ценно, узнавать о причине и следствии и действовать в соответствии с целями, чтобы сохранить себя и улучшить свою жизнь». Природа наделила людей возможностью самостоятельно выбирать свои цели и средства, учиться и действовать на основе полученных знаний. Любое принудительное вмешательство в этот индивидуальный по своей сути процесс жизнедеятельности является «глубоко “античеловечным”; оно нарушает естественный закон человеческих потребностей».

Опираясь на работы предшественников (к которым он относил Аристотеля, Фому Аквинского, Гуго Гроция, Джона Локка и т. д.), Ротбард таким образом описывает основания индивидуальной человеческой жизни и социума: каждый человек владеет на праве собственности собственным телом, а также теми природными ресурсами, которые он присваивает до того, как это сделал кто-то другой. Каждый волен самостоятельно решать, что ему делать со своей собственностью, определять для себя цели и средства их достижения до тех пор, пока его деятельность не посягает на собственность других лиц (к которой относятся и их тела). Существует только два правомерных способа приобретения собственности: первичное присвоение никому не принадлежащих ресурсов (по мнению Ротбарда, до их присвоения конкретным человеком ресурсы «ничьи») и приобретение чужой собственности в результате ее добровольного отчуждения собственником (продажа, обмен, дарение и т. д.). Нарушение чужого права собственности является недопустимым и влечет за собой право жертвы посягательства на применение в отношении «преступника» мер принуждения.

Доказательство принадлежности тела и присвоенных ресурсов субъекту строится у Ротбарда следующим образом. Если тело и присвоенные ресурсы не принадлежат рассматриваемому лицу, значит, они принадлежат либо какому-то другому субъекту, либо всем людям сразу. Первое предположение означает, что люди делятся на два класса: рабов и хозяев. Однако Ротбард формулирует этику, которая должна в равной мере относиться ко всем людям, а предположение о принадлежности тела и собственности одних людей другим противоречит универсальному характеру этических моделей и потому должно быть отвергнуто. Мысль о том, что все люди в равной мере обладают правами на все объекты хотя и соответствует требованию универсальности, вместе с тем делает само существование человечества невозможным. Если бы каждое действие с объектами мира (в том числе с собственным телом) требовало согласия всех людей, человечество попросту вымерло бы в силу очевидной невозможности реализации этого требования. Ротбард в целом воспроизводит трудовую теорию собственности Локка, указывая на то, что в собственность обращаются только те ресурсы, которые были преобразованы человеком посредством труда. Это означает, в частности, невозможность присвоения земель простым их открытием или объявлением своего господства над ними — тем самым Ротбард отрицает «политические» права собственности, не вытекающие из труда.

Ротбард отмечает, что в конце концов любая собственность является частной — просто в тот или иной момент она может находиться либо в руках легитимного владельца, либо в руках «преступника», агрессора, присвоившего ее себе. Та собственность, которую люди привыкли считать «государственной», в действительности остается частной, так как никакого «государства» как самостоятельной сущности попросту нет: «Есть только люди, объединяющиеся в группы, называемые “государствами” и действующие в “государственной” манере». Вопрос только в том, принадлежит ли этим людям по праву та собственность, которую они называют «государственной», или она была приобретена посредством принудительного изъятия или иного нелегитимного присвоения.

Ротбард допускает право каждого на защиту от посягательств на неприкосновенность собственности (включая тело), которая может осуществляться как самостоятельно, так и при поддержке других лиц. При этом легитимным будет применение насилия, соразмерного посягательству, которое может включать в себя физическую агрессию, ее непосредственную угрозу или мошенничество (присвоение чужой собственности без согласия владельца). Из права на самозащиту, безусловно, вытекает и право владеть оружием. В то же самое время никто не обязан участвовать в отправлении правосудия ни в какой форме. В том числе никто не обязан давать свидетельские показания, быть членом коллегии присяжных, появляться в суде. По этой же причине Ротбард отвергает и идею призыва в армию, представляющего собой принудительное участие в защите интересов третьих лиц, а значит — принудительный (опасный к тому же для жизни) труд. В условиях свободного общества функции обвинения выполняет жертва посягательства. Так как никаких преступлений против государства или общества (в силу иллюзорности этих сущностей) быть не может, то и никакую другую фигуру обвинителя, кроме пострадавшего лица (или его наследников), помыслить, по Ротбарду нельзя. Смертная казнь признается Ротбардом как вполне допустимое наказание в отношении лица, совершившего убийство.

В отношении лица, нанесшего материальный ущерб и не имеющего средств для его компенсации, Ротбард требует временного рабства, означающего принудительный труд в пользу жертвы. Компенсация (как материального, так и личного вреда), по Ротбарду, складывается из трех частей. Во-первых, преступник возвращает то, что забрал у жертвы. Однако это еще не наказание, а простое восстановление положения дел до посягательства. Во-вторых, в качестве наказания преступник выплачивает жертве сумму, соответствующую той, на которую он посягал. И в-третьих, так как преступник создал для жертвы более неблагоприятную ситуацию, чем для себя, ибо пострадавшее лицо не имело представления о характере и масштабе угрозы, преступник должен возместить еще некоторую сумму, размеры которой Ротбард точно не указывает; предполагая, что свободное общество должно будет впоследствии разрешить этот вопрос. Примерно та же логика должна применяться и в отношении личных (физических) наказаний.

Ротбард полагает, что современная система наказаний, направленная на исправление преступника. является совершенно неадекватной. Она фактически возлагает на жертву и общество дополнительное бремя содержания нарушителя. В отношении же преступника она применяет воспитательные меры, суть которых меняется вместе с представлениями «экспертов», не имеющих никакого отношения к интересам потерпевших.

«Режим чистой свободы — либертарианское общество — может быть описано как общество, где титулы владения не “распределяются”, где, коротко говоря, собственность человека на себя или свои вещи не попирается, не нарушается и «не ограничивается кем-либо еще», — Ротбард подчеркивает, что такое определение делает возможным общество, где свобода каждого абсолютно совместима со свободой других лиц. Более того, он полагает, что только либертарианское общество соответствует требованию универсальности этики, — только оно основано на принципах, применимых в любом месте, в любое время и в отношении любых индивидов: «Агрессор... паразитирует на чужом труде и его результатах. Следовательно, вместо того чтобы жить в соответствии с природой человека, агрессор... питается исключительно путем эксплуатации труда и энергии других людей. Это очевидное и полное попрание любой универсальной этики, так как человек, очевидно, не может жить как паразит; у паразитов должны быть не-паразиты, производители, за чей счет они питаются».

Социум, включающий в себя часть населения, существующую не за счет собственного труда или системы добровольных обменов, а в силу наличия механизмов принудительного изъятия части продуктов у других людей, не может быть организован этично — он состоит из двух принципиально разных групп субъектов, к которым предъявляются разные требования. Как отмечал до него Альберт Джей Нок, «сидеть в Палате, или Сенате, или в какой-нибудь административной комиссии и управлять распределением средств других людей в свою пользу, конечно, значительно менее утомительно, чем, например, выращивать кукурузу в Иллинойсе...» Поэтому, продолжая традицию индивидуалистов и ссылаясь, в частности, на Спунера, Ротбард указывает на то, что государство, существующее на деньги налогоплательщиков, — это «гигантская преступная организация, гораздо более влиятельная и успешная, чем любая “частная" мафия в истории».

Суть экономических аргументов Ротбарда против государства сводится к тому обстоятельству, что государство не может эффективно предоставлять услуги (в том числе — услугу безопасности) в силу внеконкурентной формы его существования и принципиальной безответственности как контрагента. Этой теме Ротбард посвятил самостоятельную большую работу: Власть и рынок: Государство и экономика.

Ротбард полагает абсолютно ошибочным утверждение о том, что свободный рынок способствует уничтожению его слабых участников, проигрывающих в конкурентной борьбе с сильными. В действительности именно рынок позволяет слабым выживать, так как предоставляет сильным возможность использовать наемный труд слабых в целях экономии времени для более продуктивного использования собственных способностей. Ротбард приводит пример доктора, которому выгодно нанять секретаря для выполнения бумажной работы. Даже в том случае, если сам он и с этой работой бы справился лучше, экономия времени, достигаемая разделением труда, в итоге приносит ему большую прибыль.

Этот тезис влечет за собой и критику современных форм вмешательства государства в трудовые отношения. Так, устанавливая минимальный размер оплаты труда, государство лишает работодателя стимула брать на работу низкопродуктивных сотрудников, так как они не смогут «отработать» ту минимальную сумму, которую им обязан выплачивать наниматель. Обе стороны, таким образом, оказываются в проигрыше: работодатель не имеет возможности приобрести более дешевую рабочую силу, а потенциальный сотрудник оказывается безработным. Кроме того, в современных «социальных» государствах бремя содержания этого безработного ложится на все общество посредством налогов, социального страхования и т. д.

Однако наиболее существенной для Ротбарда является этическая аргументация — государство оказывается этически недопустимой организацией, так как пользуется заведомо нелегитимными способами приобретения собственности (налоги тому самый яркий пример). Кроме того, государство присваивает себе монополию на создание общеобязательных норм, подкрепляя ее монополией на применение принуждения. В таких условиях его деятельность искажает фундаментальный принцип универсальности этики — каждый человек теперь оказывается в зависимости от прихоти государства как в части содержания законодательства, так и в части механизмов его воплощения в жизнь (монополия на полицию и судебную систему).

Ошибкой классических авторов (в том числе либералов), по мнению Ротбарда, было отождествление естественного порядка с фактически сложившимися политическими институтами. Однако нет ничего очевидного в том, что централизованная политическая власть государства является эффективным механизмом защиты естественных прав индивидов. Ротбард указывает на то, что право «возникало не из государства, но из негосударственных институтов: племенной обычай, судьи и суды общего права, торговое право в торговых судах...» Иными словами, необходимость государства для создания системы общих норм является иллюзией. В действительности нормы человеческого права могут выводиться обществом самостоятельно, по мере необходимости, при помощи разума из норм естественного права.

Государство, однажды возникнув, всегда будет склонно к присвоению все большего объема полномочий, так как в этом проявляется совершенно рациональный интерес субъектов, имеющих возможность выживать, не прибегая к труду и рыночным механизмам. (Ограниченное», или «минимальное», государство является, по Ротбарду, оксюмороном. Единственный способ защитить человека от государства — уничтожить последнее, отдав все его функции частным рыночным структурам. В этом отношении «Этика свободы» Ротбарда противостоит попытке Роберта Нозика обосновать необходимость воплощения модели «государства — ночного сторожа». Критике теории Нозика посвящена отдельная глава «Этики свободы». Сам Нозик в своей работе упоминает, что идея книги «Анархия, государство и утопия» пришла ему в голову после разговора с Ротбардом.

Иными словами, представители государства могут не беспокоиться о том, чтобы быть востребованными на рынке, так как их способ получения прибыли носит заведомо нерыночный характер и опирается на возможность принудительного распределения ресурсов и продуктов труда. Утрата власти означает для таких лиц исчезновение средств к существованию, расширение же власти есть в то же время расширение способов присвоения ресурсов.

Ротбард указывает на то, что способность государства поддерживать свое монопольное положение основана не только на грубой физической силе, но и на масштабной идеологической работе, которая осуществляется с помощью контроля над образованием, лицензирования радио- и телевещания и т. д. Кроме того, государство всегда обеспечивало поддержку той группе лиц, чья функция состоит в обосновании легитимности существующей принудительной власти. Если в Средние века этим могли заниматься представители церкви, в современном мире этим занимаются «интеллектуалы». По мнению Ротбарда, основной причиной сотрудничества интеллектуалов с государством является то простое обстоятельство, что в условиях свободного рынка услуги этих лиц попросту никому не нужны: «Государство может наделить их властью, статусом и богатством, которые они часто не могут получить в результате добровольного обмена».

Созданию альтернативной этатизму интеллектуальной повестки Мюррей Ротбард и посвятил всю свою жизнь. За несколько десятилетий своей активной политической деятельности Ротбарду приходилось не раз менять союзников в борьбе с государством. В середине 1940-х гг. он вместе со старыми правыми выступал в поддержку Республиканской партии, программные документы того периода которой обещали возвращение к ценностям 1776 г.: уменьшение присутствия государства в национальной экономике и сворачивание империалистических программ во внешней политике. Однако, придя к власти, представители Республиканской партии резко сместили акценты в сторону борьбы с угрозой коммунизма. Окончательное размежевание старых правых с системными республиканцами произошло в 1952 г., когда в качестве кандидата в президенты от «Великой старой партии» был выдвинут Дуайт Дэвид Эйзенхауэр, а не изоляционистски настроенный Роберт Альфонсо Тафт.

Официальным правым крылом республиканцев с этого момента были уже не радикальные индивидуалисты вроде Ротбарда, а новые правые в лице Барри Голдуотера и крупнейшего идеолога нового консерватизма Уильяма Бакли-младшего Новые правые последовательно очищали ряды Республиканской партии от всех остатков индивидуализма: от «либертарианцев, членов Общества Бёрча, атеистов, ультракатоликов, рэндианцев, всех, кто мог потревожить консерватизм». Эта атака на радикалов означала одновременно и своего рода первое серьезное (хотя и в негативном ключе) признание либертарианского движения со стороны истэблишмента. Как это часто бывает в сфере политической мысли, именно нападки противников помогли либертарианству самоидентифицироваться. В частности, в 1953 г. Ральф Лорд Рой опубликовал работу «Апостолы разлада», в которой с центристских позиций подверг критике ряд «экстремистских» течений мысли. Любопытно, что лишь одна из глав книги была посвящена социалистам, весь остальной текст был направлен против «праворадикалов», в частности — против либертарианцев. Примерно с этого времени все те, кто раньше называл себя «классическими либералами», «старыми правыми», «индивидуалистами», стали использовать термин «либертарианец» для обозначения своей прорыночной антигосударственной позиции.

Либертарианство в тот период, однако, оставалось идеологией крайне узкого круга интеллектуалов. Значительный приток людей в движение произойдет только через два десятилетия, прежде всего — благодаря Нобелевской премии, которую довольно неожиданно получает в 1974 г. Хайек, считавшийся либертарианцем. В июне того же года в штате Вермонт состоялась первая академическая конференция, посвященная австрийской школе экономики. Среди выступавших был, конечно, и Ротбард (см.: Property, Freedom, and Society: Essays in Honor of Hans-Hermann Hoppe. Auburn: Ludwig von Mises Institute, 2009. P. 106). В 1976 г. на волне этого интереса Ротбард совместно с Бёртоном Блюмертом учреждает Центр либертарианских исследований, под эгидой которого с 1977 по 2000 гг. издается «Журнал либертарианских исследований». В 1982 г. Ллевелин Роквелл основал Институт Людвига фон Мизеса, куда Ротбард вошел на правах вице-президента.

И сам Ротбард, и либертарианство в целом унаследовали от старых правых крайний изоляционизм и антимилитаризм. В частности, в 1950-е годы Ротбард выступал за выход США из ООН и признание независимости от США таких территорий, как Гавайи, Аляска и Пуэрто-Рико. Кроме того, он поддерживал внесенный сенатором Джоном Брикером проект поправки к Конституции, который содержал правило о примате Конституции США над любым международно-правовым актом. Для либертарианцев, как и для индивидуалистов, «война всегда имеет своим результатом еще более сильное государство и более слабый народ». Индивидуалисты начала XX в. уделяли огромное внимание критике современной им американской внешней политики. Уже участие США в Первой мировой войне было для них опасным симптомом надвигающегося авторитаризма. Абстрактные «угрозы демократии», возникающие на другом континенте и позволяющие обвинить какой-то конкретный народ (например, немецкий) во всех бедах, всегда давали государству новые поводы для укрепления своих позиций и сращивания с крупным бизнесом. Ходоров писал по этому поводу: «Нет никакой гарантии, «что война за спасение демократии будет успешной; но если нация вступает в войну, демократия совершенно точно будет потеряна для народа. И она никогда не вернется в целости».

По этой причине в 1960-е гг. Ротбард совершает вынужденную смену альянсов. Так как в основу конфликта либертарианцев и новых правых лег вопрос внешней политики и прежде всего — практика военного вмешательства США в дела иных государств, поддержка Ротбарда смешается сначала к левому крылу Демократической партии, а затем и дальше — к новым левым. Ротбард все более убеждается в том, что советская угроза — исключительно пропагандистский штамп, используемый государственной машиной США для наращивания военного присутствия в мире. В действительности именно США, по мнению Ротбарда, были виноваты в холодной войне, именно США сопротивлялись попыткам Советского Союза инициировать реальное разоружение. Национально-освободительные движения в странах третьего мира Ротбард рассматривал как попытки свержения феодально-монополистических отношений, а вмешательство США в эти конфликты — защитой интересов крупных американских инвесторов в преступные режимы. Ротбард оставался антимилитаристом и антиимпериалистом до конца жизни, выступая на страницах печати против вмешательства Соединенных Штатов в конфликты в Сербии, Боснии и Сомали».

В 1965 г. Ротбард становится соучредителем и редактором нового журнала «Левые и правые», призванного создать интеллектуальную почву для союза антивоенных сил и стимулировать отток классических либералов из Республиканской партии. Ротбард полагал, что либертарианцы и новые левые имеют много общего, в частности: ненависть к бюрократии и централизованному государству, признание права на гражданское неповиновение несправедливому законодательству, отказ от политики принудительной расовой интеграции в пользу сопротивления полицейскому насилию, оппозиция единообразной и принудительной образовательной политике, контролируемым профсоюзам, войне, призыву и т. д. Этот неожиданный для многих союз просуществовал до конца 1960-х гг., пока движение новых левых не превратилось исключительно в контркультурный стиль жизни, а его члены окончательно не утратили интерес к серьезным теоретическим вопросам. Как отмечает Ротбард, решающий удар по молодежному сопротивлению нанес Ричард Никсон, отменивший воинскую обязанность. Студенты, уже не опасавшиеся Вьетнама, перестали интересоваться революционной борьбой.

Однако оппортунизм оказался характерен не только для левых. Другим неблагоприятным последствием этого союза оказалось то обстоятельство, что многие либертарианцы постепенно перешли на позиции социалистов. Этот дрейф не был случаен — как вскоре понял Ротбард, сам термин «либертарианство» у молодежи, не знакомой с американской интеллектуальной историей, вызывал совершенно неадекватные ассоциации с либертинством и «альтернативным» образом жизни. И хотя Ротбард отмечает, что либертарианство теоретически совместимо с самыми разными взглядами на культуру, религию и мораль, на практике его настоящие сторонники — носители консервативных ценностей, для которых государство является варваром, разрывающим тонкие многовековые связи малых сообществ, разрушающим естественно сложившиеся иерархии.

Сам Ротбард открыто отстаивал семейные ценности и выступал против «альтернативной культуры», промискуитета, наркотиков и других черт либертинажа, с которыми вынужден был сталкиваться автор «Этики свободы» в либертарианском движении. Он писал: «Современные либертарианцы часто ошибочно считают, что индивиды связаны друг с другом исключительно сетью рыночных обменов. Они забывают, что каждый с необходимостью рождается в определенной семье, с определенным языком и культурой. Каждая личность рождается в одном или нескольких пересекающихся сообществах, обычно включающих этническую группу, со специфическими ценностями, культурой, религиозными воззрениями и традициями». В 1990 г, Ротбард так охарактеризовал свое отношение к религии: «Я убежден, что свобода, ограниченное правление, естественные права и рыночная экономика по-настоящему получили развитие только в западной цивилизации не случайно. Я убежден, что причиной тому являются нравы, сформированные христианской церковью в целом и Римской католической церковью в частности». Любому обществу, по мнению Ротбарда, требуется религия, и если христианство будет изжито, «какая-нибудь ужасная форма религии займет его место: будь то коммунизм, оккультизм нью-эйджа, феминизм или левый пуританизм». С точки зрения Ротбарда, функционирование рыночного общества возможно только при наличии сильных религиозных институтов, сохраняющих в неприкосновенности базовые ценности христианского мира. Иными словами, рынок сам по себе еще не является достаточным условием для построения свободного общества, так как последнее, в конце концов, состоит из индивидов, чья готовность отстаивать ценности свободы и обеспечивает устойчивость самого рынка.

Периферийное положение либертарианства в политической жизни страны вызывало значительный приток в движение маргиналов и «деклассированных элементов». Элементов, к которым сам Ротбард, безусловно, никакого отношения не имел. Именно чрезмерная «контркультурность» состава Либертарианской партии, в которую он вступил в 1973 г., заставила его выйти из нее в 1989 г. К концу своей жизни Ротбард вновь стал «чужим среди своих», ибо то, что в свое время произошло с классическим либерализмом, ожидало в итоге и либертарианство. Каждый виток популярности движения делал его все более неоднородным, а невозможность «жесткой партийной линии» влекла за собой постепенное размывание последовательно антиэтатистской, про-рыночной и культурно консервативной идеологической повестки. Все большее число так называемых либертарианцев отказывалось от неприемлемой для широких масс программы ликвидации государства в пользу «минархистских» моделей. Последовательный Ротбард оказался радикалом и утопистом даже для своих бывших сторонников и учеников. Нежелание поступаться принципами прощали Ротбарду только за его заслуги перед движением. Однако после его смерти в 1995 г. значительная часть либертарианской общественности стала значительно менее терпимой к радикалам в своих рядах.

Так, например, умеренные либертарианцы крайне болезненно воспринимают взгляды Ханса-Хермана Хоппе, одного из немногих современных авторов, в полной мере разделяющих «радикальный консерватизм» Ротбарда. Хоппе родился и получил образование в Германии, где в 1974 г. защитил докторскую диссертацию, посвященную основаниям эпистемологии. В начале 1980-х гг. Хоппе едет на стажировку в США, где подробно знакомится с методологией австрийской школы экономики и встает на позиции анархо-капитализма. В 1986 г. он становится коллегой Ротбарда в Университете Невады в Лас-Вегасе, а впоследствии входит в штат Института Людвига фон Мизеса. После смерти Ротбарда в 1995 г. он занимает должность редактора «Журнала либертарианских исследований» и входит в совет редакторов «Ежеквартального журнала австрийской школы экономики». Наибольшую известность Хоппе приносят его монографии «Теория социализма и капитализма» (1989), «Экономика и этика частной собственности» (1993), и «Демократия — низвергнутый бог» (2001). В 2005 г. он организует «Общество частной собственности и свободы», которое выступает за «честно приобретенную частную собственность, свободу договора, свободу ассоциации — что логически предполагает право... дискриминировать кого угодно в части личных и деловых отношений, и безусловную свободу торговли. Оно порицает империализм и милитаризм и их зачинщиков и отстаивает мир. Оно отрицает позитивизм, релятивизм и эгалитаризм в любой его форме — “равенства результата” и “равенства возможностей”, и оно открыто выражает отвращение к политике и политикам».

Именно строки о «праве на дискриминацию» и отрицание идеи равенства сделали из Хоппе мишень для современных «левых уклонистов» от либертарианства. Дело в том, что, описывая анархо-капиталистическое общество, Хоппе указывает на вытекающую из абсолютного характера собственности возможность для ее владельца ограничивать круг взаимоотношений, в которые он готов вступать. Это означает, например, что в таком обществе не существует «свободы иммиграции» — существует только право многих независимых собственников пускать или не пускать третьих лиц на принадлежащую им территорию. Хоппе подчеркивает, что такая «дискриминация» является абсолютно нормальным логическим следствием права собственности и свободы ассоциации. Она, однако, не означает, даже в случае достаточно жесткой фактической сегрегации, каких-либо обязательных ограничений на взаимовыгодный обмен. То обстоятельство, что собственник не желает видеть на своей земле носителей определенных признаков или конкретных лиц, вовсе не влечет за собой автоматически прекращение любых контактов. Между сторонами, например, может вестись дистанционная торговля. Хоппе указывает на то, что именно свобода вступать или не вступать в прямые контакты, а не принудительная интеграция «делает мирные взаимоотношения — свободную торговлю — между культурно, расово, этнически или религиозно отличающимися людьми возможными». Хоппе полагает, кроме того, что в условиях свободного рынка собственность может также иметь договорные обременения. Так, например, приобретая участок земли, будущий собственник может быть обязан воздержаться от совершения определенных действий, указанных в договоре. В частности, ему может быть запрещено возведение некоторого типа строений (выше десяти метров, из определенного материала и т. д.), использование земли в коммерческих или иных целях, а также последующая продажа или сдача в аренду некоторым группам лиц — например, евреям, немцам, гомосексуалам, курильщикам, семьям с детьми и т. д.

Хоппе трудно обвинить в непоследовательности. Однако именно в силу последовательности радикальных либертарианцев современные либералы обвиняют их в бесчеловечности, мизогинии, гомофобии и попросту в фашизме. Точно так же в период Первой мировой войны либералы обвиняли старых правых в прогерманских настроениях за их последовательный отказ поддерживать американский милитаризм. Точно так же либералы поддержали и Новый курс и его победную поступь государства в союзе с крупным бизнесом, пеняя индивидуалистам на их нежелание адаптироваться к новым условиям. Конформизм либералов, конечно, не является продуктом самой идеологии либерализма. Как в Америке, так и на всем земном шаре люди всегда были и будут вынуждены выбирать — отстаивать ли им свои принципы до конца или приспосабливаться к существующей действительности.