February 7, 2021

Искусство правильно плакать

Я научу вас, как надо плакать. Мы думаем, что и так умеем, но то, что мы делаем, когда нам становится невыносимо грустно, больно, обидно и жалко, называется «нытьем», или «хныканьем»... Это не называется «плачем». Плач — это высокое искусство, особая труднопостигаемая профессия... Чтобы правильно плакать, надо учиться годы и годы...

Плач начинается издалека, как будто надвигается гроза. Первое приближение к плачу, предварительный этап, заключается в легкой тряске. Это «трус духовный», едва заметное подрагивание тектонических плит души. Мы визуализируем эти тайные платформы, спрятанные в грудной клетке, и приводим их в движение... Сдвиг величиной в волос, и наше дыхание сперто, в горло сыплется сырая грязная глина, мы закрываем глаза и сгибаемся пополам. Мы начинаем трястись все больше и больше, давление в голове повышается, невидимая гнусная сила, исполненная парами и липкой отравой, прибивает нас к земле... Если ритм убыстрится, мы точно провалимся в эту разверзшуюся пропасть, где пульсируют массы распавшихся, очерневших тел, еще едва живых, но уже не способных собраться в нечто цельное и мучительно ищущих старых мест, где они были когда-то, когда были еще другими — не такими почерневшими, более складными и уместными для взгляда, более приемлемыми... Но что-то нас все равно толкает вперед, все глубже и глубже в комок черных змей, выползающих из солнечного сплетения, и мы уже падаем, трясемся и падаем, валимся, как копна, и тогда впервые из гортани раздается предварительный, начальный, еще не смелый, осторожный, боязливый хрип...

Первая фигура плача. Если нам удалось добраться до этой точки, мы на верном пути — начинаем делать успехи.

Вытягивая долгий и ржавый хрип, мы должны построить из него мост. Мост, ведущий к той далекой свинцовой скале... Вы видите ее?

И разверзлась скала мира, и рухнули камни, и открылась утроба земли, пылающая, грустная, абсолютная утроба ее... и вышел из нее Заяц велий, громадный и страшный, и уши его закрывали полнеба, и шерсть ледяного меха его тушила солнце, и бородатые насекомые лезли по обе стороны мира — к верхушке ядовитой радуги, состоящей из семи оттенков черного, — и сталкивались там, и падали на землю огромными чернильными каплями, как в школе из ручки, отбивая странный такт — ритм конвульсий.

И сказал тогда мне Заяц гласом трубным:

— Иди отсюда, пока цел, и никогда больше не смотри на зеленые огни неоконченных сумерек, на потертый абажур старой лампы с дачной веранды, на детский смех и вспугнутых воробьев...

И я пошел, и увидел тела зверей и птиц, и оленей множество великое, и жуков, и лисиц, и собак, с красными высунутыми языками — целое море собак никогда не видел столько собак! — и тела их были полуоткрыты, как открываются дверцы шкафа, когда оттуда начинает вываливаться его тугое, давно ставшее ненужным содержание...

(Одно из двух — или мир и населяющие его существа являются механизмами, машинами, аппаратами, или они суть демоны, духи, малые, умученные братья ангелов и звездных ветров... Ничего другого просто не может быть: мир либо живой, и он вырос сам из ритмической пульсации вьющихся масс, либо неживой, и его построили и раскрасили нарочно, чтобы сбить нас с толку...)

Именно так стонет белка и хрипит еж... Как «так»? Как мы расшифровываем эти звуки, какой вывод делаем из этого шепота стихий?

И тогда небо, и земля, и цари земные, и народы мира, и птицы небесные, и реки, и ветра, и вся бездна, и силы, и колеса, и многоочитые, и землистые, и черви морей, и соленые брызги, и стеклянные сосуды стали стягиваться к этой точке... Ото всех краев, полуобгоревшие, застигнутые валом войны, с хрупкими крыльями...

Все прибывали и прибывали они, и уже некуда было встать, как на похоронах Сталина, но становилось все теснее и теснее, как на похоронах Гитлера, пока все мы не начали превращаться в один плотный ком, в котором уже ничего было не разобрать, только визг, вопль, страх, боль, духота, мрак и смрад... «Наверное, мы занимаем чье-то место», — подумалось напоследок мне. И я наконец заплакал по-настоящему, окончательно и бесповоротно, сладкими хрустальными слезами, как у царицы воздухов, как в зеркальных мирах дремлющих фей, как в огненной росе мирно дымящихся реторт...

Большой шар тогда сошел с горной вершины, подернутой молочной пленкой, оторвавшись от серебряной нити, связывавшей его с еще более высокими и скрытыми этажами видений, и проник в меня, глубоко, глубоко, и это были слезы, которые покатились градом вовнутрь, легкие очистительные слезы сожаления о всех маленьких, крохотных, слабых и нежных существах Вселенной — жалких, дрожащих, беспомощных, хрупких... Слез становилось все больше и больше, они теперь катились сплошным потоком, пенным сметанным потоком, пропитывая внутренности, увлекая за собой в новые и страшные миры, которые будут нашими, когда мы умрем окончательно, и забудемся, и перестанем делать гибкую гимнастику души, каждое утро мучительно вспоминая наше имя, название местности, где проснулись, структуры родной речи, полученные накануне задания...

(В коре мира, видимо, существуют задраенные дыры, и всякий раз, когда проходишь мимо них, оттуда несет морозом — так, что ноги дрожат, и темный ком собирается кулаком в горле... Их чувствуют только те, кто любит цепкие мысли, пронзительные знаки и болезненно смешанные краски ранних детских рисунков. Это наши дыры, на них «мы все упование возложиша», сквозь них идет трафик туда и оттуда... Без них мир был бы один сплошной гроб...)

Когда я пришел в себя и перестал плакать, то ощутил себя площадью, по которой гуляют прохожие, на которую садятся голуби, где катится сама собой пущенная рукой ребенка оранжевая пластмассовая игрушка. Теперь все было сухо и ладно, я признал возраст, и боль, и разорванное пополам сердце, и цветение этих глаз... Вот они, эти глаза... Они сияют безразличными в своем изобилии звездами, спадая с лица, которое склонилось надо мной... Которое я теперь различаю все яснее и яснее... Чье это лицо? Оно так знакомо мне... Я явно его раньше видел где-то... Не раньше — совсем недавно, только что...

Какое странное выражение... что за необычная форма...

Огромный Заяц, наклонившийся над лежащим в луже слез человеком, заметил, что тот пришел в себя.

— Я же тебе велел идти отсюда, — внезапно заорал он и, подняв огромную лапу, с размаху двинул ей по крохотной восковой фигурке.

И снова по миру пробежала легкая волна, и кто-то в соседней комнате запел, ребенок опрокинул таз, струи дождя забили в окно, сердитый голос матери позвал с того света — настойчиво и неотменимо...