Глобальная причина кризиса 2020 года. Почему COVID-19 оказался сильней всех

Социальное заражение Микробиологическая классовая война в Китае Настоящая публикация представляет собой перевод статьи, написанной редакцией журнала Chuang («Прорыв»), в котором китайская несистемная оппозиция излагает свой критический взгляд относительно курса, осуществляемого правительством Китая. Перевод: А. Рабкина. Печь Из-за душного влажного лета Ухань в народе называют одной из «четырёх печей» (四大火炉) Китая наряду с Чунцином, Нанкином и Наньчаном или Чаншой – оживлёнными шумными городами с долгой историей, расположенными в долине реки Янцзы или поблизости от неё. Однако из всех этих городов только Ухань может похвастаться настоящими топками: огромная агломерация выступает в качестве своего рода ядра для сталеплавильной и бетонной промышленности, а также других отраслей, связанных со строительством, и поэтому окружающий ландшафт буквально усеян медленно остывающими доменными печами, оставшимися от бывших государственных чугунолитейных и сталеплавильных заводов, которые в недалёком прошлом стали жертвой кризиса перепроизводства, в результате чего они были вынуждены начать новый раунд сокращений, приватизации и общей реструктуризации – что в свою очередь привело к нескольким крупным забастовкам и протестам, отгремевшим в течение последних пяти лет. Этот город по сути является строительной столицей Китая, а потому он сыграл особенно важную роль после мирового экономического кризиса, поскольку именно тогда рост экономики страны подстёгивался вливанием инвестиций в проекты, связанные с развитием инфраструктуры и недвижимостью. Ухань не только раздувал этот мыльный пузырь, поставляя строительные материалы и инженеров, но и посредством этого сам пережил стремительное развитие сектора недвижимости. По нашим подсчётам, в 2018- 2019 годах общая площадь строительных участков в Ухане равнялась площади острова Гонконг. Но похоже, что сегодня эта печь, управляющая пост-кризисной китайской экономикой, остывает подобно своим чугунным и сталелитейным заводам. Хотя этот процесс наметился уже давно, используемая нами метафора теперь относится не только к экономике – вот уже больше месяца когда-то шумный город наглухо закрыт, а его улицы опустели благодаря распоряжению правительства: «Наибольший вклад вы можете внести, если не будете собираться в компании и учинять хаос», – призывал заголовок газеты Guangming Daily, служащей рупором отдела пропаганды Коммунистической партии Китая (КПК). Сейчас широкие новенькие проспекты Уханя, как и украшающие их здания из сверкающей стали и стекла холодны и пусты на фоне проводов зимы, каникул в честь Лунного нового года и медленной стагнации города, скованного широкомасштабным карантином. Полная изоляция считается разумным советом для любого, кто находится в Китае, из-за вспышки нового коронавируса (который недавно переименовали в SARS-CoV-2, а вызываемую им болезнь назвали коронавирусной инфекцией COVID-19), унёсшего уже более двух тысяч жизней – это больше, чем на счету предшествовавшей ему эпидемии SARS (тяжёлого острого респираторного синдрома, или «атипичной пневмонии») в 2003 году. Вся страна полностью закрыта, как и во время вспышки SARS. Школы тоже не работают, люди заперты в своих домах – такая же картина по всей стране. Практически вся экономическая деятельность была приостановлена 25 января на период празднования Китайского нового года, однако каникулы были продлены ещё на месяц, чтобы ограничить распространение эпидемии. Кажется, печи Китая совсем погасли, или по крайней мере еле теплятся. Однако при этом Ухань превратился в несколько иную топку, в которой бушующий коронавирус выжигает его население, словно сорвавшаяся с цепи лихорадка. Причиной вспышки заболевания ошибочно называли что угодно – от тайного и/или случайного выпуска штамма вируса из Уханьского института вирусологии (эта весьма сомнительная версия распространилась через социальные сети, особенно через параноидальные посты в гонконгских и тайваньских аккаунтах Фейсбука, а теперь активно поддерживается консервативными изданиями и защитниками военных интересов Запада) до склонности китайцев к употреблению «грязной» или «странной» пищи, поскольку происхождение вируса связывают с летучими мышами или змеями, которых продают на полулегальном «мокром рынке», специализирующемся на диких и редких животных (хотя не он в итоге оказался источником вируса). Обе эти общие темы со всей очевидностью способствуют разжиганию вражды и распространению обычных предрассудков о «загадочном Востоке», что часто встречается в репортажах о Китае, и этот существенный факт был отмечен уже в нескольких статьях. Но даже эта реакция в основном концентрируется на вопросах культурного восприятия вируса, тогда как на изучение гораздо более губительной динамики, скрывающейся за медийной истерией, затрачивается куда меньше усилий. В немного более усложнённом варианте подобных расследований по крайней мере содержится анализ экономических последствий, хотя при этом потенциальный политический резонанс непомерно раздувается ради красного словца. Здесь мы встречаем наших обычных подозреваемых, начиная со стандартных милитаристских политиканов-драконоборцев и заканчивая снобами-либералами, в ханжеском ужасе проливающими свой латте: информационные агентства от National Review до New York Times уже намекают, что эпидемия может привести КПК к «кризису легитимности» – и это несмотря на полное отсутствие признаков мятежных настроений. Однако в их предсказаниях имеется и зерно истины – речь идёт о стремлении осмыслить экономические аспекты карантина, которые вряд ли могут ускользнуть от внимания журналистов, чьи туго набитые инвестиционные портфели – единственное, что препятствует их полному и окончательному отупению. Потому что факт остаётся фактом: несмотря на призыв правительства самоизолироваться, вскоре людей могут заставить собраться вместе для удовлетворения потребностей производства. По последним предварительным оценкам, уже в этом году эпидемия вызовет замедление роста ВВП Китая до 5%, что будет ещё ниже, чем 6%-ный рост в прошлом году, самый низкий за последние тридцать лет. Некоторые аналитики предсказывают падение роста до 4% или ниже уже в первом квартале, что может так или иначе спровоцировать мировой экономический спад. Встаёт вопрос, который прежде казался немыслимым: что в действительности происходит с мировой экономикой, когда китайская печка начинает остывать? Конечную точку траектории этой цепи событий для самого Китая спрогнозировать сложно, но мы уже наблюдаем редкий коллективный процесс постановки вопросов и осмысления создавшейся ситуации в обществе. На данный момент вирусом заразилось приблизительно 80 000 человек (по самым консервативным оценкам), но потрясение, привнесённое им в повседневную жизнь, затронуло 1,4 миллиарда людей, угодивших в западню рискованного самоанализа. Этот момент пропитан липким страхом, но при этом он вынуждает каждого из нас одновременно задаваться насущными вопросами: Что будет со мной? С моими детьми, семьёй и друзьями? Хватит ли нам еды? Заплатят ли мне? Смогу ли я оплатить аренду? Кто несёт ответственность за всё происходящее? Странным образом этот субъективный опыт напоминает массовую забастовку – но такую, которая в силу своей неспонтанной, централизованной природы и в особенности благодаря принудительному чрезмерному раздроблению общества наглядно демонстрирует базовые парадоксы нашего ущемлённого политического настоящего столь же ясно, как исторические массовые забастовки прошлого века, пролившие свет на противоречия того времени. Таким образом, этот карантин подобен стачке, лишённой коллективности, но при этом всё равно способной подорвать основы как психики, так и экономики. Только один этот факт даёт повод для глубоких размышлений. Разумеется, гипотеза о неизбежном падении КПК – не что иное, как предсказуемые бредни, сочинительством которых так любят развлекать себя сотрудники The New Yorker и The Economist. Тем временем уже введены в действие традиционные протоколы подавления СМИ, в рамках которых открыто расистские медийные обозреватели, публикующиеся в морально устаревших информационных изданиях, противостоят толпе интернет-комментаторов, полемизируя о негативных аспектах ориентализма и других идеологических сферах. Однако этот дискурс почти полностью остаётся на уровне описания – или, в лучшем случае, политики сдерживания и экономических последствий эпидемии – без хоть сколько-нибудь глубокого анализа проблемы того, откуда происходят такие заболевания, не говоря уже о динамике их распространения. Но даже этого недостаточно. Сейчас уже не та ситуация, когда можно было бы просто сорвать маску со злодея в духе какого-то Скуби-Ду-марксиста, чтобы обнаружить, что – сюрприз! – источником коронавируса всё это время был капитализм. Это открытие было бы не более проницательным, чем прогнозы иностранных обозревателей, готовых трактовать любые факты как признаки скорой смены режима. Ясное дело, что во всём виноват капитализм, – но как конкретно социально-экономическая сфера взаимодействует с биологической, и какие более серьёзные уроки мы можем извлечь из всей этой ситуации? В этом смысле вспышка коронавируса открывает перед нами два пути для размышлений: вопервых, благодаря карантину мы можем ещё раз проанализировать фундаментальные вопросы о том, каким образом капиталистическое производство связано с миром, не относящимся к человеку, на более сущностном уровне – короче говоря, о том, что «мир природы», включая микробиологию, нельзя рассматривать в отрыве от способов организации производства человеческим обществом (поскольку на самом деле природа и производство не существуют отдельно друг от друга). Кроме того, это напоминание о том, что единственный коммунизм, достойный этого названия, должен включать в себя потенциал полностью политизированного натурализма. И во-вторых, мы можем использовать этот момент изоляции для составления собственной картины о текущем состоянии китайского общества. Некоторые вещи выходят на поверхность, только когда вся жизнь внезапно приостанавливается, и подобное замедление процессов волей-неволей открывает перед нами дотоле скрытые линии напряжения. Далее в этой статье мы осветим оба этих вопроса и покажем не только каким образом капиталистическое накопление способствует зарождению подобных болезней, но и почему пандемия сама по себе является противоречивым примером политического кризиса и обнажает перед нами невидимые ранее векторы будущего развития и клубки зависимостей в окружающем мире, а кроме того служит ещё одним оправданием для распространения систем контроля на всю повседневную жизнь. Таким образом, под нашими четырьмя печами располагается более фундаментальная топка, лежащая в основе всех промышленных узлов мира: эволюционный автоклав капиталистического сельского хозяйства и урбанизации, создающий идеальную среду для зарождения небывалых эпидемий катастрофического масштаба, их трансформации, зоонозных прыжков и последующего агрессивного переноса на человеческую популяцию. Производство чумы Вирус SARS-CoV-2, ставший причиной сегодняшней эпидемии, как и его предшественник SARSCoV в 2003 году, а также птичий и свиной грипп ещё раньше, стал продуктом порочной связи экономики и эпидемиологии. Животные фигурируют в названиях этих вирусов неслучайно: распространение новых болезней среди людей почти всегда происходит в результате так называемого зоонозного переноса – проще говоря, такие инфекции «перепрыгивают» с животных на человека. Эта передача вируса от одного вида другому обусловливается такими факторами, как пространственная близость и регулярность контакта – всё это создаёт благоприятную почву для принудительного развития заболевания. Когда меняется режим взаимодействия между людьми и животными, меняются и условия развития подобных заболеваний. Таким образом, под нашими четырьмя печами располагается более фундаментальная топка, лежащая в основе всех промышленных узлов мира: эволюционный автоклав капиталистического сельского хозяйства и урбанизации, создающий идеальную среду для зарождения небывалых эпидемий катастрофического масштаба, их трансформации, зоонозных прыжков и последующего агрессивного переноса на человеческую популяцию. К этому добавляются не менее интенсивные процессы, протекающие на задворках экономики, где люди, в силу агроэкономических причин вынужденные всё глубже вторгаться в местные экосистемы, сталкиваются с «дикими» штаммами. Сегодняшний коронавирус, с его «диким» происхождением и внезапным распространением в тяжело индустриализированном и урбанизированном ядре мировой экономики, отражает оба измерения нашей политикоэкономической чумы нового времени. Общий принцип такого процесса подробно описан биологами левых взглядов – такими, как Роберт Дж. Уоллес, который в своей книге «Большие фермы производят большой грипп», выпущенной в 2016 году, исчерпывающе объясняет связь между капиталистическим агропромышленным комплексом и этиологией недавних эпидемий – от SARS до Эболы.[1] Их можно приблизительно разбить на две группы: в первую попадают те, которые зарождаются в центре агроэкономического производства, а во вторую – те, что возникают на его периферии. Прослеживая распространение вируса H5N1, также известного как «птичий грипп», Уоллес вычленяет несколько ключевых факторов географии эпидемий, происходящих из центра производства:

Сельские ландшафты множества беднейших стран сегодня характеризуются присутствием неконтролируемых сельскохозяйственных предприятий, выдавленных в пригородные трущобы. Беспрепятственная передача вируса в уязвимых районах способствует увеличению числа генетических вариаций, которые повышают шансы H5N1 на развитие характеристик, позволяющих ему поражать человека. Во время своего путешествия по трём континентам стремительно эволюционирующий H5N1 также контактирует с всё возрастающим многообразием социоэкологических условий, включая местные комбинации преобладающих типов организмов-носителей, методов птицеводства и мер охраны здоровья животных.[2]

Естественно, такое распространение подстёгивается за счёт глобального товарооборота и регулярных миграций рабочей силы, определяющих географию капиталистической экономики. Результатом этого становится «некий тип эскалационного локального отбора», благодаря которому перед вирусом открывается всё большее количество эволюционных путей за всё меньшие сроки, что позволяет наиболее приспособленным штаммам опережать остальные. Но это довольно простой вывод, уже получивший отражение в официальной прессе: «глобализация» даёт возможность подобным болезням распространяться быстрее – хотя здесь мы имеем одно важное дополнение, заключающееся в том, что сам этот процесс циркуляции также стимулирует вирус мутировать быстрее. И таким образом перед нами встаёт реальная проблема: ещё до того, как циркуляция повысит сопротивляемость этих болезней, сама основополагающая логика капитала поддерживает ранее изолированные или безвредные штаммы вирусов, помещая их в гиперконкурентную среду, активно способствующую развитию конкретных приводящих к эпидемиям характеристик, а именно: ускоренного жизненного цикла вируса, способности к зоонозным прыжкам между видами-носителями, а также возможности быстрого нахождения новых переносчиков. Эти штаммы выделяются среди остальных именно благодаря своей вирулентности. Казалось бы, в абсолютном выражении развитие более вирулентных штаммов должно производить противоположный эффект, поскольку вирусу остаётся меньше времени на распространение из-за быстрой гибели носителя. Ярким примером этого принципа является обычная простуда (ОРВИ), которая, как правило, имеет низкую интенсивность, позволяющую ей широко распространяться среди населения. Однако в определённых условиях куда больший смысл имеет противоположная тактика: если в одном месте сконцентрировано множество носителей вируса, принадлежащих к одному виду, и особенно если жизненный цикл этих носителей уже сокращён по неким причинам, повышенная вирулентность становится эволюционным преимуществом. В качестве показательного примера снова выступает птичий грипп. Уоллес отмечает, что исследования «не выявили каких-либо массовых высоко патогенных штаммов [гриппа] среди популяций диких птиц – главнейшего источника практически всех подвидов гриппа».[3] И напротив, популяции домашней птицы, теснящиеся на промышленных фермах, кажется, демонстрируют чёткую взаимосвязь со вспышками подобных заболеваний – по очевидным причинам: Выращивание генетических монокультур домашних животных снимает любые иммунные преграды, которые могли бы замедлить перенос заболевания. Укрупнение популяций и увеличение их плотности повышает скорость этого переноса. В условиях скученности реакция иммунитета подавляется. Высокие темпы производства, присущие любой промышленности, обеспечивают поступление постоянно обновляющихся восприимчивых организмов – то есть топливо для развития вирулентности. [4] И конечно же, каждая из этих характеристик является прямым следствием логики промышленной конкуренции. В частности, в подобных условиях высокая «производительность» приводит к очевидным биологическим последствиям: «Как только промышленные животные достигают нужного веса, их забивают. Присутствующие в них инфекции гриппа должны как можно быстрее достичь порога переноса в каждом отдельно взятом животном. […] Чем быстрее растут вирусы, тем больший вред наносится животному.»[5] Как это ни парадоксально, но попытки подавить вспышки заболеваний путём массового забоя – как это недавно произошло с африканской чумой свиней, когда выбраковка скота привела к сокращению мировых поставок свинины почти на четверть – могут повлечь за собой дальнейшее непреднамеренное повышение селекционного давления, тем самым стимулируя эволюцию гипервирулентных штаммов. И хотя подобные вспышки происходили среди сельскохозяйственных домашних животных и раньше – зачастую после войн или экологических катастроф, которые сами по себе ставят под угрозу популяции скота, – повышение интенсивности и вирулентности этих заболеваний, несомненно, стало результатом распространения капиталистического производства.

История и этиология

Вспышки наиболее опустошительных заболеваний – это теневая сторона капиталистической индустриализации и одновременно её провозвестник. Наиболее очевидные случаи – чёрная оспа и другие пандемии, привезённые в Северную Америку, – слишком упрощённый пример, поскольку их интенсивность была обусловлена предшествующим длительным географическим разделением популяций, и к тому же своей вирулентностью эти болезни обязаны докапиталистическим торговым сетям и ранней урбанизации в Азии и Европе. Если же мы взглянем на Англию, в которой капитализм изначально проявил себя в сельской местности, откуда были массово выселены крестьяне и куда вместо них были массово же заселены монокультуры домашнего скота, мы увидим, что наиболее ранние случаи таких эпидемий имели явно капиталистическую природу. В XVIII веке Англию накрыли три пандемии: в 1709– 1720, 1742–1760 и 1768–1786 годах. Источником всех трёх был крупный рогатый скот, импортируемый из Европы и подверженный обычным докапиталистическим пандемиям, возникшим как реакция на отгремевшие войны. Однако в Англии скопления скота достигли совершенно новых масштабов, так что эпизоотия сметала популяции куда более агрессивно, чем в Европе. Поэтому тот факт, что эти вспышки концентрировались на крупных лондонских молокозаводах, никак нельзя списать на простое совпадение – ведь там создались идеальные условия для усиления резистентности вируса. В итоге все вспышки были подавлены путём выборочного маломасштабного забоя скота на ранних стадиях в сочетании с актуальными на тот момент санитарными и научными методами – по сути, в наши дни борьба с эпидемиями осуществляется практически теми же способами. Это первый пример того, что позже станет чёткой закономерностью, повторяющей течение любого экономического кризиса: череда всё более интенсивных потрясений, которые, кажется, приводят систему на край пропасти, но в конце концов преодолеваются при помощи массового жертвоприношения, очищающего рынок/популяцию, в сочетании с новыми достижениями научно-технического прогресса – в нашем случае это современные методы санитарного контроля и создание новых вакцин, которые зачастую появляются немного поздновато, хотя и помогают зачистить территорию после разгрома. При этом данный пример с родины капитализма следует дополнить объяснением того, как применение капиталистических сельскохозяйственных методик сказывается на экономической периферии. Хотя пандемии скота в ранней капиталистической Англии были успешно подавлены, последствия подобных эпизоотий в других регионах были куда более разрушительными. В качестве примера наиболее масштабного исторического катаклизма, вероятно, можно привести вспышку чумы крупного рогатого скота в Африке, разразившуюся в 1890-х годах. Эта дата не случайна: ранее чума скота поражала Европу с интенсивностью, чётко соответствующей росту централизованного сельского хозяйства, и сдерживать её удавалось лишь благодаря достижениям современной науки. Но конец XIX века ознаменовался возвышением европейского империализма, достигшего своего апогея во время колонизации Африки. В Восточную Африку из Европы чуму привезли итальянцы, которые стремились догнать остальные империалистические державы путём колонизации Африканского Рога, намереваясь осуществить серию военных кампаний на этой территории. И хотя эти походы по большей части были неудачными, именно они способствовали распространению болезни среди местных популяций скота, а затем и дальше в ЮАР, где она уничтожила раннекапиталистическую сельскохозяйственную экономику колонии и даже выкосила стада в поместье печально известного Сесила Родса, открыто провозглашавшего превосходство белой расы. Более масштабный исторический эффект отрицать сложно: уничтожив 80–90% всего крупного рогатого скота, чума привела к небывалому голоду среди преимущественно животноводческих сообществ к югу от Сахары. Такое истребление популяций повлекло за собой агрессивное завоевание саванны колючим кустарником, представляющим собой естественную среду обитания для мухи цеце, которая переносит сонную болезнь и препятствует выпасу скота. Из-за этого повторное заселение региона после разразившегося голода было весьма ограниченным, что позволило европейским колонизаторам продолжить своё завоевание континента. Кроме того, что подобные эпидемии периодически провоцировали сельскохозяйственные кризисы и создавали апокалиптические условия, способствовавшие расползанию капитализма, эти вспышки ещё и выкашивали пролетариат в пределах самого индустриального ядра. Прежде чем мы приступим к обсуждению более недавних примеров, стоит ещё раз отметить, что во вспышке коронавируса нет абсолютно ничего, что объяснялось бы исключительно китайской спецификой. Причину того, что в Китае предположительно возникает так много эпидемий, не следует искать в культуре, поскольку причина эта кроется в экономической географии. Это становится совершенно очевидно, если мы сравним сегодняшний Китай с США или Европой той эпохи, когда в них концентрировалось мировое производство и огромные массы людей работали на промышленность.[6] Итог был по сути своей идентичным с такими же отличительными чертами: падёж скота в сельской местности в сочетании с антисанитарией и повсеместным загрязнением в городах. На этом акцентировали своё внимание прогрессивные либералы, выступавшие за улучшение условий проживания рабочего класса, что было блестяще отражено в романе Эптона Синклера «Джунгли», вызвавшем глубокий общественный резонанс. Изначально он был написан как летопись страданий рабочих-иммигрантов в мясоконсервной промышленности, однако вскоре его взяли на вооружение состоятельные либералы, обеспокоенные вопиющими нарушениями правил охраны труда и повальной антисанитарией, в условиях которой готовилась их пища. Аналогичное негодование либералов по поводу «нечистоплотности», со всем его скрытым расизмом, до сих пор является отличительной чертой того, что мы можем назвать автоматической идеологией большинства при столкновении с политическими аспектами таких событий, как эпидемии коронавируса или SARS. Но рабочие едва ли могут изменить условия своего труда. И, что более важно, когда царящая на производстве антисанитария просачивается на поверхность в форме заражения продовольственных ресурсов – это лишь верхушка айсберга. Подобные условия являются нормой для тех, кто в них работает или проживает в близлежащих рабочих поселениях, и именно эти условия вызывают ухудшение здоровья в масштабах целых популяций, что создаёт ещё более благоприятную среду для распространения многих болезней капитализма. Возьмём, к примеру, испанку – одну из самых смертоносных эпидемий за всю историю человечества и одну из первых вспышек гриппа H1N1 (родственного вспыхнувшим впоследствии свиному и птичьему гриппу). Долгое время считалось, что испанка в чём-то качественно отличается от других вариаций гриппа, чем и объясняется высокая смертность от этой инфекции. Несмотря на то, что отчасти это верно (так как этот грипп вызывает гиперреакцию иммунной системы), в ходе более позднего анализа документов и исследований, посвящённых истории эпидемиологии, было установлено, что вирус H1N1 мог и не быть намного более вирулентным, чем другие штаммы. Столь высокий показатель смертности в результате заражения этим вирусом, вероятнее всего, объясняется в первую очередь повсеместным недоеданием, перенаселённостью городов и общими антисанитарными условиями жизни в регионах, где свирепствовала болезнь. Всё это способствовало не только распространению самого гриппа, но и росту бактериальных суперинфекций, проникающих в организм, уже подточенный вирусом.[7] Иными словами, хотя показатель смертности от испанки преподносится как результат непредсказуемой аберрации в эволюции вируса, такое количество жертв этой болезни не в последнюю очередь объясняется и социально-бытовыми факторами. При этом толчком для стремительного распространения испанки стала глобальная торговля, а также повсеместные военные операции, на тот момент сконцентрированные вокруг империй, быстро меняющих свои очертания после первой мировой войны. И снова мы встречаем уже знакомую историю возникновения убийственного штамма: хотя его точное происхождение до сих пор не определено, сегодня принято считать, что изначально он появился среди домашних свиней или птицы, вероятнее всего на территории Канзаса. Время и место говорят сами за себя, поскольку послевоенные годы стали своего рода переломным моментом для сельского хозяйства Америки, когда широкое применение стали получать всё более механизированные, фабричные методы ведения хозяйства. В 1920-х годах эти тенденции лишь усугубились, и повсеместное применение таких технологий, как зерноуборочный комбайн, привело как к постепенной монополизации, так и к экологической катастрофе, что стало причиной кризиса Пыльного котла и последовавшей за ним массовой миграции. Огромные концентрации домашнего скота получили распространение лишь позднее на агропромышленных фермах, однако нормой стали всё те же базовые формы сосредоточения животных и их интенсивной переработки, что некогда спровоцировали эпизоотии в Европе. Если вирусы, поражавшие домашний скот в Англии в XVIII веке, были первыми случаями заболеваний несомненно капиталистического происхождения, а вспышка чумы крупного рогатого скота в 1890-х годах в Африке – крупнейшим эпидемиологическим холокостом империализма, то испанку можно назвать первой капиталистической эпидемией, поразившей пролетариат.

Позолоченный век

Параллели с нынешней ситуацией в Китае очевидны. COVID-19 нельзя рассматривать в отрыве от траектории развития Китая в последние десятилетия внутри мировой системы капитализма и от того, каким образом это развитие сказалось на формировании системы здравоохранения страны и состоянии здоровья населения в целом. Таким образом, текущая эпидемия, хотя и является новым заболеванием, похожа на другие кризисы здравоохранения, которые наступают почти с такой же регулярностью, как экономические, и таким же образом освещаются в популярной прессе – как будто это случайные события, «чёрные лебеди», непредсказуемые и беспрецедентные. Однако в действительности эти кризисы охраны здоровья воспроизводятся в полном согласии с их хаотической циклической природой, и вероятность их возникновения повышается благодаря целому ряду структурных противоречий, встроенных в саму логику производства и жизни пролетариата при капитализме. Как и испанка, коронавирус своим изначальным усилением и быстрым распространением обязан общему упадку базового здравоохранения среди населения. Но из-за того что этот упадок имел место одновременно с ошеломительным экономическим ростом, он был скрыт за помпезностью сияющих городов и огромных заводов. При этом фактически расходы на общественные блага, такие как здравоохранение и образование, остаются в Китае крайне низкими, а большая часть средств государственного бюджета идёт на развитие кирпично-бетонной инфраструктуры – строительство мостов, дорог и выработку дешёвого электричества для нужд производства. При этом качество продукции на внутреннем рынке зачастую угрожающе низкое. Десятилетиями китайская промышленность производила высококачественные прибыльные товары, например, Айфоны и компьютерные микросхемы, отвечающие наивысшим международным стандартам и предназначенные для экспорта на мировой рынок. Однако качество тех же товаров, продаваемых на внутреннем рынке, крайне низкое, что регулярно становится причиной скандалов и порождает глубокое недоверие населения. Во всём этом отчётливо слышатся отголоски «Джунглей» Синклера и других летописей позолоченного века США. Самым громким за последние годы был эпизод с загрязнённым меламином молоком в 2008 году, когда десятки грудных детей погибли и десятки тысяч попали в больницу (хотя, вероятно, отравлены были сотни тысяч). С тех пор подобные скандалы возникали в обществе регулярно – например, в 2011 году, когда выяснилось, что в ресторанах по всей стране для готовки используется «сточное масло» из жироуловителей, или в 2018, когда некачественные вакцины привели к смерти нескольких детей, а затем и в 2019, когда десятки людей попали в больницы после лечения ВПЧ фальшивыми вакцинами. Менее громких историй в стране ещё больше – они служат фоном для повседневной жизни любого китайца: порошковый суп быстрого приготовления, в который, чтобы не допускать повышения цен, добавлялась мыльная стружка, частные предприниматели, продающие в соседние деревни свиней, погибших от невыясненных причин, подробные слухи о том, в каких из уличных ларьков можно купить товары, от которых вам точно станет плохо. До того как Китай постепенно включился в глобальную капиталистическую сеть, услуги здравоохранения в стране оказывались по системе «даньвей» (по большей части в городах), предусматривающей льготы и пособия от предприятий, либо (в основном в сельской местности, но не только) местными поликлиниками, в которых работало множество «босоногих докторов», и все эти услуги предоставлялись бесплатно. Успехи здравоохранения социалистической эпохи, как и успехи в сфере общеобразовательной подготовки и повышения грамотности, были настолько впечатляющими, что даже самым жёстким критикам приходилось их признать. Шистосомоз, веками одолевавший страну, в большинстве регионов был побеждён – только чтобы в полную силу вернуться, когда социалистическая система здравоохранения начала разваливаться. Детская смертность резко упала, и, даже несмотря на голод, сопровождавший Большой скачок, продолжительность жизни выросла с 45 до 68 лет в период с 1950 года до начала 1980-х. Среди населения распространилась практика вакцинации и общие санитарные процедуры, а элементарная информация о правильном питании и здравоохранении, как и доступ к самым необходимым лекарствам, были бесплатными и доступными абсолютно всем. Тем временем система «босоногих докторов» способствовала распространению базовой хотя и ограниченной медицинской грамотности среди огромной части населения, помогая построить надёжную систему здравоохранения, основанную на восходящем принципе, в условиях жестокой нищеты. Не стоит забывать, что всё это происходило в то время, когда по уровню дохода на душу населения Китай был беднее любой из сегодняшних африканских стран к югу от Сахары. С тех пор халатность и приватизация привели эту систему в упадок именно в тот момент, когда из-за стремительной урбанизации и нерегулируемого промышленного производства бытовых и продовольственных товаров общее здравоохранение требуется как никогда, не говоря уже о нормах производства продуктов питания и медикаментов, а также обеспечения безопасности. По данным Всемирной организации здравоохранения, сегодня расходы Китая на здравоохранение составляют 323 доллара США на душу населения. Эта цифра является низкой даже по сравнению с расходами других стран с «доходом выше среднего» и составляет примерно половину от суммы, которую тратят на здравоохранение Бразилия, Беларусь и Болгария. Нормы либо вообще отсутствуют, либо являются минимальными, что приводит к многочисленным скандалам, подобным тем, что описаны выше. Ну а последствия сильнее всего отражаются на сотнях миллионов рабочих-мигрантов, любое право которых на базовое медицинское обслуживание полностью испаряется, стоит им покинуть родное село (где, согласно системе хукоу, они постоянно прописаны независимо от фактического места пребывания – и это означает, что у всех этих людей нет доступа к оставшимся государственным ресурсам в любых других местах). По официальной версии, в конце 1990-х годов система общественного здравоохранения должна была быть заменена более приватизированной системой (хотя и управляемой государством), в рамках которой предполагалось совместное обеспечение работником и работодателем медицинского обслуживания, пенсий и страхования жилищ. Однако данная схема социального страхования систематически получала недостаточное финансирование; дошло до того, что казалось бы «обязательные» отчисления со стороны работодателя зачастую просто игнорируются, и это вынуждает подавляющее большинство рабочих выплачивать их из собственного кармана. Согласно последним доступным данным государственной статистики, лишь у 22% рабочих-мигрантов имелась базовая медицинская страховка. При этом отсутствие отчислений в систему социального страхования со стороны работодателя объясняется не коррумпированностью отдельных злокозненных начальников, а тем, что слабые показатели рентабельности попросту не оставляют места для социального обеспечения. Согласно нашей собственной оценке, выплата недостающих сумм социального страхования в таком крупном промышленном узле, как Дунгуань, приведёт к сокращению прибыли предприятий наполовину и обанкротит многие компании. Чтобы компенсировать эти огромные пробелы, Китай учредил минимальную вспомогательную схему медицинского страхования для пенсионеров и индивидуальных предпринимателей, в рамках которой одному человеку выплачивается в среднем несколько сотен юаней в год. Эта многострадальная система здравоохранения сама по себе порождает ужасающие общественные волнения. Каждый год от рук разъярённых пациентов или чаще – родственников больных, умерших во время лечения, погибает несколько медработников и десятки получают травмы. Последнее на данный момент нападение произошло в канун Рождества, когда врач в Пекине был заколот насмерть сыном пациентки, который считал, что его мать умерла в результате некачественного лечения в больнице. Согласно одному опросу среди врачей, насилие на рабочем месте пережили поражающие воображение 85%; согласно другому опросу, проведённому в 2015 году, за предыдущий год 13% врачей в Китае подвергались физическим нападениям. Китайские врачи принимают в четыре раза больше пациентов, чем врачи в США, и при этом получают менее 15 000 долларов в год – меньше среднего дохода на душу населения (16 760 долларов), тогда как в США средняя зарплата врача (около 300 000 долларов) почти в пять раз больше среднего дохода на душу населения (60 200 долларов). В блоге по отслеживанию беспорядков – проекте Лу Юю и Ли Тингью, который позднее был закрыт, а его создатели арестованы, – была выложена информация по крайней мере о нескольких забастовках и протестах медицинских работников каждый месяц.[8] В 2015 году – он оказался последним годом, за который им удалось собрать подробные данные, – произошло 43 подобных инцидента. Кроме того, каждый месяц они регистрировали десятки «акций [протеста], связанных с некачественным лечением»,– такие акции устраивались членами семей пациентов, и в 2015 году они проводились 368 раз. В подобных условиях, когда население массово лишают возможности воспользоваться услугами здравоохранения, неудивительно, что COVID-19 закрепился с такой лёгкостью. Вкупе с тем фактом, что новые заразные болезни появляются в Китае каждые пару лет или чаще, сложившаяся ситуация как нельзя лучше способствует продолжению эпидемий. Как и в случае с испанкой, неудовлетворительное состояние общественного здравоохранения среди пролетариата помогло вирусу сначала усилиться, а затем стремительно распространиться. Но повторим: вопрос не только в распространении. Необходимо понять, каким образом этот вирус вообще появился на свет.

Дикой природы больше нет

Нынешняя вспышка заболевания имеет более размытое происхождение, чем в случаях со свиным и птичьим гриппом, которые чётко связаны с центром агропромышленного комплекса. С одной стороны, источник коронавируса до сих пор точно не известен. Возможно, он передался людям от свиней, которые, наряду с многими другими домашними и дикими животными, продаются на мокром рынке Уханя. Судя по всему, именно этот рынок является эпицентром вспышки, и если это так, причинно-следственные отношения в нашем случае имеют больше сходства с вышеприведёнными ситуациями, чем может показаться на первый взгляд. Однако более вероятно, что вирус изначально развился у летучих мышей или змей – а эти виды дичи обычно добываются в дикой природе. Даже в этом случае можно проследить связь с прошлыми вспышками, поскольку снижение поставок свинины, как и доверия к ней, вследствие африканской чумы свиней привело к росту спроса на мясо, который зачастую удовлетворяется именно на подобных мокрых рынках, где продаётся мясо «диких» животных. Но не имея данных, свидетельствующих о прямой связи с промышленным животноводством, можем ли мы утверждать, что вышеописанные экономические процессы действительно сыграли свою роль в этой конкретной вспышке? Наш ответ: да, но по-другому. Снова обратимся к Уоллесу, который приводит не один, а два основных варианта формирования и распространения всё более и более смертоносных эпидемий при посредстве капитализма. Первый из них, о котором мы уже говорили выше, – это вариант с прямым промышленным происхождением, когда вирусы формируются в индустриальной среде, полностью подчинённой капиталистической логике. Второй вариант – косвенный, и причины его кроются в экспансии капиталистических предприятий в районы, удалённые от промышленных центров, и последующей эксплуатации этих районов, откуда ранее неизвестные вирусы, развивающиеся в диких популяциях, и распространяются по мировым сетям капитала. Эти два варианта, разумеется, связаны между собой, но появлением нынешней эпидемии мы, похоже, обязаны именно второму.[9] В нашем случае повышение спроса на туши диких животных в целях их употребления в пищу, медицинского применения или (как в случае с верблюдами и ближневосточным респираторным синдромом, MERS) для иных культурно значимых целей, способствует образованию новых глобальных сетей оборота товаров, добытых «из дикой природы». В других случаях уже существующие цепочки ценности агроэкологических товаров просто поглощают до этого «дикие» области, меняя местные экосистемы, а вместе с ними и пути взаимодействия между людьми и остальным миром. Уоллесу всё это предельно ясно, и он говорит о нескольких процессах, в результате которых более тяжёлые заболевания развиваются независимо даже от самих вирусов, уже существующих в «естественной» среде. Расширение промышленного производства «может подтолкнуть диких животных и растения, чья ценность в качестве пищи неуклонно повышается, глубже в последние из нетронутых цивилизацией районов, где эти виды могут столкнуться с ещё большим разнообразием потенциально протопандемических патогенов». Другими словами, по мере того, как потребность в накоплении капитала подминает под себя новые территории, животные вытесняются в менее доступные районы, где они контактируют с ранее изолированными штаммами болезней, и всё это на фоне того, как сами эти животные превращаются в товар, ведь «даже животных, наименее поддающихся одомашниванию, запрягают в систему сельскохозяйственного товарооборота». Аналогичным образом, из-за такого расширения промышленности люди тоже оказываются ближе к этим животным и их ареалам обитания, что «может усилить взаимодействие (и его избыточность) между популяциями диких животных и сельскими районами, подвергающимися урбанизации». Это, в свою очередь, открывает перед вирусами больше возможностей и даёт им больше ресурсов для мутаций, повышающих их способность к заражению человека, в результате чего растёт вероятность биологического переноса. В любом случае, промышленную географию нельзя чётко разделить на городскую и сельскую, ведь даже монополизированный агропромышленный комплекс использует как крупные, так и мелкие фермерские хозяйства: «на небольшом участке подрядчика [крупной агропромышленной фермы], расположенном вдоль кромки леса, сельскохозяйственное животное может заразиться патогеном, после чего отправиться обратно на перерабатывающее предприятие на окраине большого города». На самом деле «естественная» среда уже полностью поглощена глобальной капиталистической системой, которая преуспела в изменении базовых климатических условий и в опустошении стольких докапиталистических[10] экосистем, что оставшиеся функционируют уже совсем не так, как раньше. В этом заключается ещё один причинный фактор, поскольку, согласно Уоллесу, все эти процессы истребления природных систем способствуют снижению «той сложности экосистем, благодаря которой леса препятствуют распространению заболеваний». Таким образом, неверно было бы рассматривать подобные регионы как природную «периферию» капитализма. Капитализм уже распространился повсеместно и практически тотален. Он больше не имеет границ или точек взаимодействия с какой-то естественной некапиталистической сферой за его пределами, поэтому мы можем говорить об отсутствии и какой-либо грандиозной логики развития, когда «отсталые» страны следуют за авангардом, ведущим их вперёд по пути повышения благосостояния, как и об отсутствии истинно дикой природы, которую можно было бы сохранять в некоем первозданном, нетронутом состоянии. Вместо этого у капитала есть лишь подчинённое ему захолустье, полностью включённое в мировые цепочки ценности. Обусловленные таким отношением социальные системы – от мнимого «трайбализма» до возрождающихся антимодернистских религий фундаменталистского толка – являются целиком современными продуктами, которые почти всегда де-факто искусственно насаждаются на мировых рынках, зачастую совершенно неприкрыто. То же самое можно сказать и об образующихся при этом био- и экосистемах, поскольку «заповедные» области фактически неотъемлемы от нашей глобальной экономики как в абстрактном смысле зависимости от климата и связанных с ним экосистем, так и в прямом смысле включённости в те же самые глобальные цепочки ценности. Такая ситуация создаёт условия, необходимые для трансформации «диких» вирусных штаммов в пандемии мирового масштаба. Но COVID-19 даже не худший из них. Идеальным примером описанного нами базового принципа, как и глобальной опасности, является вирус Эбола[11] – показательный пример существующего «вирусного фонда», отдельные представители которого переходят на человеческую популяцию. По имеющимся данным, изначальными носителями этого вируса стали несколько видов летучих мышей, обитающих в Западной и Центральной Африке, которые являются его переносчиками, но сами при этом не заболевают, чего нельзя сказать о других диких млекопитающих, например приматах и хохлатых антилопах, которые периодически контактируют с вирусом, после чего в их популяциях происходят стремительные вспышки геморрагической лихорадки Эбола с высоким показателем смертности. В части своего жизненного цикла, этот вирус крайне агрессивен в отношении всех видов, кроме его виданосителя. Человек может заразиться при контакте с любыми из этих диких животных, и последствия такого заражения будут катастрофическими. Отгремело уже несколько крупных эпидемий с чрезвычайно высоким уровнем смертности, почти всегда превышающим 50%. Крупнейшая зарегистрированная вспышка, нерегулярно продолжавшаяся с 2013 по 2016 год в нескольких западноафриканских странах, унесла жизни 11 000 человек. Уровень смертности пациентов, госпитализированных во время этой вспышки, составлял 57–59%, а среди людей, не имеющих доступа к больницам, был ещё выше. За последние годы частными компаниями было разработано несколько вакцин, однако из-за неповоротливости механизмов согласования и строгости прав на интеллектуальную собственность в сочетании с повсеместным отсутствием инфраструктуры здравоохранения сложилась ситуация, в которой вакцины мало чем помогают в сдерживании последнего случая эпидемии, сконцентрированного в Демократической Республике Конго (ДРК) и ставшего наиболее продолжительной вспышкой лихорадки Эбола на данный момент. Зачастую болезнь преподносится так, как будто она сродни природному катаклизму, в лучшем случае стихийному, а в худшем – вызванному «нечистыми» культурными практиками живущих в лесах бедняков. Однако сроки двух крупнейших вспышек (в 2013–2016 годах в Западной Африке и с 2018 года по настоящее время в ДРК) случайными не назовёшь. Они обе произошли именно в те моменты, когда расширение сырьевых отраслей промышленности ещё дальше вытесняло народы, населяющие местные леса, и вместе с тем разрушало местные экосистемы. Фактически это происходило и в более давних случаях эпидемий, так как, по словам Уоллеса, «каждую вспышку лихорадки Эбола можно связать с изменениями землепользования, побуждаемыми движением капитала, включая первые случаи заболевания в 1976 году в Нзаре (Судан), где на заводе, финансируемом Британией, ткали и пряли местный хлопок». Аналогичным образом, вспышки 2013 года в Гвинее произошли сразу после того, как новое правительство открыло страну мировым рынкам и продало большие участки земли международным агропромышленным конгломератам. Судя по всему, наибольший вред наносит индустрия пальмового масла, печально известная своим вкладом в вырубку лесов и разрушение экологических сообществ по всему миру, поскольку её монокультуры не только истощают устойчивое экологическое разнообразие, способное останавливать распространение вирусов, но и в буквальном смысле привлекают те виды летучих мышей, которые служат естественным «резервуаром» для вируса Эбола.[12] Кроме того, продажа больших участков земли коммерческим агролесоводческим компаниям влечёт за собой как выселение местных жителей, так и уничтожение их форм производства и уборки урожая, органичных для местных экосистем. Это часто не оставляет малоимущим сельчанам другого выбора, кроме углубления в лес в тот же самый момент, когда прерываются их традиционные связи с экосистемой. В результате для выживания они вынуждены всё больше охотиться на дичь или собирать растения и древесину для продажи на мировых рынках. Затем подобные сообщества становятся козлами отпущения для праведного гнева мировых природоохранных организаций, которые навешивают на них ярлыки «браконьеров» и «чёрных лесорубов» и обвиняют их в том самом истреблении лесов и экосистем, которое в первую очередь вынуждает этих людей пойти на такие шаги. Нередко этот процесс принимает куда более мрачный оборот, как, например, в Гватемале, где антикоммунистические вооружённые формирования, оставшиеся после гражданской войны в этой стране, были преобразованы в «зелёные» службы охраны правопорядка, задачей которых стала «защита» лесов от нелегальной вырубки, охоты и оборота наркотиков – единственных видов деятельности, доступных для коренного населения, которому пришлось заняться этим из-за жестоких репрессий со стороны всё тех же вооружённых формирований во время войны.[13] С тех пор эта схема повторялась по всему миру под радостные посты (иногда даже со «случайными» видео) в соцсетях богатых стран, празднующих казнь «браконьеров» якобы «зелёными» силами безопасности.[14]

Сдерживание болезни как практика государственного управления

COVID-19 захватил внимание всего мира с небывалой силой. Конечно, и лихорадка Эбола, и птичий грипп, и SARS получили свою долю медиа-истерии. Но что-то придало этой новой эпидемии повышенную степень живучести в СМИ. С большой степенью вероятности это можно частично объяснить беспрецедентной по своему масштабу реакцией китайского правительства, результатом которой стали эффектные снимки опустевших мегаполисов, ярко контрастирующих с обычным образом перенаселённого и чрезвычайно загрязнённого Китая в мировой прессе. Эта реакция также стала благодатным источником обычных спекуляций о неизбежном политическом или экономическом крахе КНР, что подпитывается неутихающим напряжением ранних стадий торговой войны с США. В сочетании с быстрым распространением коронавируса мы получаем не что иное, как мировую угрозу, несмотря на низкий коэффициент смертности. [15] Однако на более глубоком уровне реакция государства поразительна тем, каким образом она освещается в СМИ – как будто это какая-то мелодраматическая генеральная репетиция перед полной мобилизацией для борьбы с повстанческими силами внутри страны. Это позволяет оценить репрессивные возможности китайского государства, но при этом также выставляет на обозрение глубинную несостоятельность этого государства, его столь интенсивную потребность опираться как на меры тотальной пропаганды, льющейся со всех полос каждого из изданий, так и на добровольную мобилизацию населения, которое не имеет никаких материальных обязательств к подчинению. И в китайской, и в западной пропаганде отмечается реальная репрессивная эффективность карантина; при этом в китайских СМИ она подаётся в форме действенного правительственного вмешательства в чрезвычайной ситуации, тогда как в западных – в форме ещё одного примера тоталитарной экспансии со стороны антиутопического китайского государства. Невысказанная правда при этом заключается в том, что сама агрессивность подобного ужесточения мер подразумевает менее очевидную несостоятельность государственного аппарата, который ещё не полностью оформился как таковой. Это приоткрывает перед нами сущность китайского государства и демонстрирует, каким образом оно разрабатывает невиданные инновационные технологии контроля населения и реагирования на кризисные ситуации – технологии, которые можно применять даже в условиях неполноты или отсутствия государственного аппарата. При этом сами эти условия дают ещё более любопытное (хотя и гипотетическое) представление о возможных путях реагирования правящего класса любой страны на масштабный кризис и активные народные волнения, вызывающие похожие проблемы даже в наиболее функциональных государствах. Экспансии коронавируса во многом способствовала недостаточность взаимодействия между разными уровнями правительства: подавление «раздувающих слухи» врачей местными властями вразрез с интересами центрального правительства, неэффективные механизмы сбора данных в больницах, крайне низкое качество базового медицинского обслуживания – вот лишь несколько примеров. Тем временем в некоторых регионах органы местного самоуправления – чуть раньше или чуть позже – вернулись к нормальному режиму работы практически без каких-либо санкций со стороны центрального правительства (кроме Хубэя, эпицентра эпидемии). На момент написания статьи мы не располагаем достоверными сведениями о том, какие из портов действительно работают и в каких районах возобновилось производство. Но этот доморощенный карантин означает, что протяжённые междугородные логистические сети по-прежнему не функционируют, так как любое местное правительство, очевидно, может просто останавливать поезда и грузовики на границе своего региона. На этом базовом уровне несостоятельность центрального правительства Китая вынудила его противостоять вирусу так, как если бы страна была охвачена мятежами, – то есть начать гражданскую войну против невидимого врага. Государственная бюрократическая машина заработала на полную мощность 22 января, когда власти распространили действие чрезвычайных мер на всю провинцию Хубэй и публично объявили о том, что они обладают юридическими полномочиями на открытие карантинных баз, привлечение любых работников и изъятие любых транспортных средств и иных объектов, которые могут потребоваться для сдерживания болезни, а также на организацию блок-постов и контроль дорожного движения (тем самым придав законный статус ситуации, которая, как властям было известно, сложилась бы и без их участия). Другими словами, полномасштабное развёртывание государственных ресурсов фактически началось с призыва к участию добровольцев от имени местных властей. С одной стороны, столь крупная катастрофа требует от власти мобилизации всех ресурсов (сравним, например, с реагированием властей на ураганы в США). Однако с другой стороны, мы наблюдаем повторение общей схемы государственного управления в КНР, согласно которой в условиях нехватки эффективных официальных и имеющих законную силу структур управления, иерархически организованных вплоть до регионального уровня, центральным властям приходится полагаться на всенародные призывы к мобилизации, обращаемые к местным чиновникам и простым гражданам, а также на карательные меры (обставляемые как меры борьбы с коррупцией), применяемые постфактум к тем, кто реагировал на эти призывы наименее активно. Эффективную реакцию мы видим только в отдельных регионах, на которых центральная власть концентрирует основную долю своих полномочий и внимания – в нашем случае это Хубэй в целом и Ухань в частности. К утру 24 января город уже был полностью закрыт с запретом на прибытие и отправление любых поездов – через месяц после обнаружения нового штамма коронавируса. Государственные чиновники от здравоохранения заявили, что подчинённые им структуры вправе обследовать и отправлять в карантин любого человека по своему усмотрению. Кроме крупных городов провинции Хубэй, десятки других городов по всей стране, включая Пекин, Гуанчжоу, Нанкин и Шанхай, ввели режимы изоляции различной степени строгости для людей и товаров, курсирующих в их пределах. В ответ на призывы властей к мобилизации в некоторых населённых пунктах были приняты собственные довольно странные и суровые меры. Наиболее устрашающие из них зарегистрированы в четырёх городах провинции Чжэцзян, где тридцати миллионам человек выдали местные паспорта и разрешили только одному члену семьи выходить из дома один раз в два дня. В городах Шэньчжэнь и Чэнду выпустили приказ, согласно которому вводится изоляция по районам города, а также допускается 14-дневный карантин отдельных многоквартирных зданий, если в здании будет обнаружен хотя бы один подтверждённый случай заболевания. Тем временем, сотни людей задерживают или штрафуют за «распространение слухов» о болезни, а некоторых из тех, кто выбирается из карантинной зоны, арестовывают и приговаривают к длительному тюремному заключению – при этом в самих тюрьмах сейчас свирепствует жесточайшая вспышка, поскольку их сотрудники не способны изолировать больных даже в условиях, специально созданных для облегчения изоляции. Эти отчаянные и агрессивные меры идентичны тем, что принимаются в крайних случаях борьбы с повстанческими силами, и больше всего напоминают действия военноколониального оккупационного режима в таких странах, как Алжир или – относительно недавно – Палестина. Но никогда раньше подобные меры не принимались в таких масштабах и в таких огромных городах, где проживает значительная часть населения планеты. Эти действия по закручиванию гаек можно расценивать как своего рода неординарный урок для тех, кто размышляет о мировой революции, поскольку в сущности эти меры представляют собой учения, призванные обкатать реакцию государства на подобные события.

Фото одного из местных карантинных блок-постов, циркулирующее в китайских социальных сетях

Несостоятельность

Наблюдаемое нами ужесточение мер обязано своей эффективностью их якобы гуманитарному характеру: правительство КНР способно мобилизовать большее число местных жителей для помощи в том, что воспринимается как бесспорно благородное дело, – в прекращении распространения вируса. Но у подобного ужесточения всегда есть и негативные последствия. В конце концов, подавление восстания – это отчаянная мера, к которой прибегают лишь в тех случаях, когда более открытые формы завоевания, умиротворения и экономической интеграции оказываются невозможными. Это дорогостоящая, неэффективная и закулисная война, обнажающая глубинную несостоятельность любой власти, перед которой стоит задача развёртывания этих мер, – будь то французские колонизаторы, американская империя, постепенно утрачивающая своё господствующее положение, или кто угодно ещё. Результатом закручивания гаек почти всегда является повторное восстание, ещё более кровопролитное на фоне неудачного первого акта и от этого ещё более безрассудное. Конечно, карантин нельзя расценивать как прямую аналогию гражданской войны и подавления повстанческих сил. Но и в нашем случае ужесточение мер срикошетило по особой траектории. Правительство приложило все усилия к контролю информации и постоянной пропаганде во всех возможных СМИ, но массовые волнения по большей части распространяются через те же самые каналы. 7 февраля новость о смерти доктора Ли Вэньляна, одного из первых, кто начал публично высказываться об опасности вируса, потрясла людей, запертых в тесноте своих домов по всей стране. Ли был одним из восьми врачей, задержанных полицией за распространение «ложной информации» в начале января, после чего он сам заразился коронавирусом. Его смерть вызвала возмущение интернет-пользователей и вынудила правительство Уханя выразить свои соболезнования. Граждане начинают понимать, что это государство состоит из некомпетентных чиновников и бюрократов, понятия не имеющих, что делать, но при этом не забывающих играть свои роли сильных управленцев.[16] Это стало особенно очевидно после того, как мэр Уханя Чжоу Сяньван на государственном телевидении был вынужден признаться, что его правительство скрывало критически важную информацию о вирусе уже после начала эпидемии. Благодаря напряжённости, вызванной как самой вспышкой, так и тотальной централизованной мобилизацией, у населения начали открываться глаза на уродливые трещины, прячущиеся за бумажной маской, натянутой на себя правительством. Иными словами, условия, подобные нынешним, изобличают фундаментальную несостоятельность китайского государства перед всё большим количеством людей, которые раньше принимали бы правительственную пропаганду за чистую монету.

Местные о пропаганде «инфекционного контроля» в Ухане со стороны КПК, #China, #Wuhan:

«Они приходят сюда каждый день, только чтобы сделать групповое фото с флагом Партии»

«Сразу после фото они сняли защитные комбинезоны. Он протирает комбинезоном свою машину!»

«Он только что выбросил свой защитный комбинезон в мусорку!» #WuhanCoronavirus

Если бы нужно было найти один символ, отражающий всю суть реакции государства, это было бы нечто подобное опубликованному выше видео, которое было снято местным жителем Уханя и просочилось в западный интернет через гонконгский аккаунт в Твиттере.[17] В общих чертах, на видео фигурирует группа людей, которые могут показаться врачами или сотрудниками службы экстренного реагирования, на них полная защитная экипировка, и они фотографируются с китайским флагом. Человек, снимающий видео, рассказывает, что они приходят к этому зданию каждый день для проведения фотосессий. Далее на видео мы наблюдаем, как эти люди снимают защитную одежду и остаются на месте ещё какое-то время, чтобы поболтать и выкурить по сигарете; один из костюмов даже используется для протирки автомобиля. Перед тем как уехать, один из мужчин запросто выбрасывает защитный комбинезон в ближайший мусорный бак, даже не позаботившись о том, чтобы затолкать его поглубже – подальше от посторонних глаз. Видео, подобные этому, быстро расходятся по сети, после чего подвергаются цензуре – они как мелкие дырочки в тонком занавесе разыгрываемого государством спектакля. 1 598 08:02 - 12 февр. 2020 г. 1 575 человек(а) говорят об этом На более фундаментальном уровне карантин спровоцировал первую волну экономических последствий для повседневной жизни простых людей. О макроэкономической стороне этого процесса сказано уже много: резкое замедление экономического роста Китая угрожает новой мировой рецессией, особенно в сочетании с текущей стагнацией в Европе и недавним падением главных показателей экономической устойчивости в США, отражающим внезапный спад деловой активности. Во всём мире китайские компании и организации, чья деятельность главным образом зависит от китайского производства, вчитываются в положения о форс-мажоре, предусматривающие задержку в выполнении обязательств или их аннулирование для обеих сторон договора, если обстоятельства складываются таким образом, что выполнение этого договора «не представляется возможным». Хотя пока это кажется маловероятным, одна только возможность такого развития событий уже вызвала целый поток требований о восстановлении производства по всей стране. Однако экономическая активность возобновилась лишь фрагментарно: в некоторых регионах все предприятия работают в нормальном режиме, тогда как в других производство всё ещё приостановлено на неопределённый срок. В настоящий момент 1 марта назначено в качестве ориентировочной даты, в которую центральная власть призывает все провинции за пределами эпицентра вернуться к работе. Другие последствия менее заметны, хотя, пожалуй, гораздо более значимы. Многие рабочиемигранты, включая тех, кто остался в городах своего трудоустройства на новогодние каникулы или кому удалось вернуться до введения режимов изоляции, сегодня оказались в некоем подвешенном состоянии. В Шэньчжэне, где мигранты составляют большую часть населения, местные жители сообщают о росте числа бездомных, которые при этом не выглядят так, будто жили на улице долгое время – скорее кажется, что они только что были брошены здесь и теперь им некуда идти: они всё ещё носят относительно приличную одежду и не имеют представления о том, где лучше ночевать под открытым небом или где достать еду. Во многих зданиях города зарегистрирован рост мелких краж, в основном продуктов питания, доставляемых к дверям жильцов, находящихся дома на карантине. Рабочие повсеместно теряют зарплату из-за простоя производства. Наиболее благоприятным вариантом на время приостановки работы является карантин в общежитиях, подобный введённому на заводе Foxconn в Шэньчжене, где возвращающихся работников оставляют дома на одну-две недели, при этом выплачивая примерно треть их обычной зарплаты, а затем вновь допускают к работе на производственной линии. Менее прибыльным компаниям такой вариант недоступен, а попытка правительства предложить мелким предприятиям новые линии кредитования под низкий процент скорее всего не приведёт к сколько-нибудь существенным результатам. В некоторых случаях кажется, что вирус просто ускоряет уже существующие тенденции к перемещению производства – например, Foxconn уже расширяет свои заводы во Вьетнаме, Индии и Мексике, чтобы компенсировать замедление темпов в связи с вирусом.

Абсурдная война

При всём при этом сумбурное раннее реагирование на вирус, попытки государства опереться на карательные и репрессивные меры с целью не допустить распространение заболевания, как и неспособность центрального правительства эффективно координировать действия, предпринимаемые на местах, чтобы управлять одновременно и производством, и карантином, – всё это указывает на полную некомпетентность, укоренившуюся в самом ядре госаппарата. Если, как считает наш друг Лао Се, администрация Си фокусируется на «построении государства», выходит, что огромная часть этой работы всё ещё не проделана. С другой стороны, если рассматривать кампанию против COVID-19 как тренировку в подавлении восстания, следует отметить, что центральное правительство способно обеспечить эффективную координацию действий только в эпицентре, то есть в Хубэе, а в других провинциях – даже в таких богатых и уважаемых местах, как Ханчжоу, – меры централизованного реагирования выглядят весьма нескоординированно и создают ощущение безысходности. Эту картину можно воспринимать двояко: во-первых, как показатель слабостей, прячущихся за резкой реакцией государственной власти, и во-вторых, как предостережение об угрозе, создаваемой рассогласованными и иррациональными действиями на местах при перегруженном центральном государственном аппарате. Это важные уроки для нашей эпохи, когда разрушение, спровоцированное нескончаемым накоплением, распространилось как вверх – на глобальную климатическую систему, так и вниз – на микробиологические основы жизни на Земле. Такие кризисы будут лишь учащаться. По мере того как длительный кризис капитализма принимает внешне отличный от экономического оборот, всё новые и новые эпидемии, периоды голода, наводнения и другие «природные» катаклизмы будут использоваться в качестве оправдания для усиления государственного контроля, а меры реагирования на эти кризисы будут всё больше функционировать как возможность отработки новых непроверенных инструментов подавления внутренних восстаний. В последовательной коммунистической политике следует учитывать оба этих факта одновременно. На теоретическом уровне это предполагает осознание того, что критика капитализма многое теряет, если не подкрепляется достижениями естественных наук. А на уровне практики это также подразумевает, что единственно возможным политическим проектом на наше время будет такой, который окажется способным сориентироваться в условиях повсеместной экологической и микробиологической катастрофы и будет функционировать в состоянии постоянного кризиса и раздробления. В закрытом на карантин Китае нам представляется возможность взглянуть на такой ландшафт, по крайней мере на его очертания: конец зимы, пустые улицы присыпаны тончайшим слоем нетронутого снега, освещаемые экранами смартфонов лица в окнах домов, на баррикадах из подручных материалов дежурят несколько медработников или полицейских, или добровольцев, или просто оплачиваемых актёров, которым поручили поднимать флаги и приказывать вам надеть свою маску и идти домой. Это социальная инфекция. Поэтому не должно быть абсолютно ничего удивительного в том, что единственный способ бороться с ней на столь поздней стадии – развязать абсурдную войну с самим обществом. Не собирайтесь вместе, не учиняйте хаос. Но хаос вполне может вырасти и из изоляции. На фоне того как печи всех литейных цехов остывают сначала до еле теплящихся углей, а затем до ледяного пепла, множество мелких актов отчаяния рано или поздно перельётся через край этого карантина, чтобы постепенно собраться в водопад, который вызовет к жизни новый хаос – и, может статься, его, как и это социальное заражение, будет уже очень сложно сдержать. Если вам понравилась эта статья, вас заинтересует второй выпуск нашего журнала, доступный бесплатно в электронной версии. Вы также можете поддержать наш проект, приобретя печатную версию в высоком разрешении по этой ссылке. ПРИМЕЧАНИЯ: [1] Справочная информация, приведённая в этом разделе, по большей части представляет собой краткий пересказ аналогичных тезисов, изложенных Уоллесом, и адаптирована для более широкой аудитории. По этой причине мы не ссылаемся на работы других биологов и решили обойтись без подробной аргументации и углубленной фактологии. Читателям, испытывающим сомнения касательно приводимых нами доводов, мы рекомендуем обратиться к работе Уоллеса и его соотечественников. [2] Robert G Wallace, Big Farms Make Big Flu: Dispatches on Infectious Disease, Agribusiness, and the Nature of Science, Monthly Review Press, 2016. p.52 [3] Ibid, p.56 [4] Ibid, pp. 56-57 [5] Ibid, p.57 [6] Тем самым мы не вовсе отрицаем, что сравнения между сегодняшними США и Китаем лишены всякого смысла. Поскольку в США имеется собственный массивный агропромышленный сектор, он и сам по себе выступает в качестве мощного фактора, содействующего развитию новых вирусов, не говоря уже о бактериальных инфекциях, устойчивых к антибиотикам. [7] См.: Brundage JF, Shanks GD, “What really happened during the 1918 influenza pandemic? The importance of bacterial secondary infections”. The Journal of Infectious Diseases. Volume 196, Number 11, December 2007. pp. 1717–1718, author reply 1718–1719; а также: Morens DM, Fauci AS, “The 1918 influenza pandemic: Insights for the 21st century”. The Journal of Infectious Diseases. Volume 195, Number 7, April 2007. pp 1018–1028 [8] См. эссе “Picking Quarrels” во втором выпуске нашего журнала: http://chuangcn.org/journal/two/picking-quarrels/ [9] Два эти способа производства пандемии служат своеобразным отражением того, что Маркс называл «реальным» и «формальным» способами включения в сферу производства как такового. В случае реального включения, меняется текущий процесс производства сам по себе – посредством внедрения новых технологий, способствующих его ускорению и увеличению количества производимой продукции, аналогично тому, как в условиях индустриализации меняется сама траектория эволюции вирусов, когда новые мутации возникают всё чаще и становятся всё опаснее. В случае формального включения, предшествующего реальному, эти технологии ещё только предстоит внедрить. Вместо этого уже существующие формы производства попросту переносятся на новые территории, так или иначе завязанные на глобальные рынки, как в случае, когда работников, обслуживающих ручные ткацкие станки, помещают на фабрику, извлекающую прибыль из продажи произведённой ими продукции, – и это, в свою очередь, аналогично тому, как вирусы, возникшие в «естественной» среде, передаются от диких животных домашнему скоту при содействии глобального рынка. [10] Впрочем, было бы ошибкой отождествлять такие экосистемы с теми, что существовали в «доисторическую» эпоху. В этом смысле хорошим примером является Китай, поскольку многие естественные ландшафты, которые кажутся «девственными», по сути, несут на себе следы гораздо более ранних периодов расширения ареала обитания людей, в процессе чего были истреблены виды, когда-то повсеместно встречающиеся в материковой части Восточной Азии, включая тех же слонов. [11] Говоря технически, это общий термин, применяемый в отношении порядка пяти разных вирусов, самый смертоносный из которых и зовётся Эболой, а ранее именовался Заирским эболавирусом. [12] В том, что касается непосредственно Западной Африки, см.: RG Wallace, R Kock, L Bergmann, M Gilbert, L Hogerwerf, C Pittiglio, Mattioli R and R Wallace, “Did Neoliberalizing West African Forests PRoduce a New Niche for Ebola,” International Journal of Health Services, Volume 46, Number 1, 2016; более общую информацию о связи между экономическими условиями и Эболой как таковой, см. в: Robert G Wallace and Rodrick Wallace (Eds), Neoliberal Ebola: Modelling Disease Emergence from Finance to Forest and Farm, Springer, 2016; что касается самых однозначных выводов в этой связи, хотя и в меньшей степени подкреплённых научными данными, см. статью Уоллеса, упомянутую выше: “Neoliberal Ebola: the Agroeconomic Origins of the Ebola Outbreak,” Counterpunch, 29 July 2015. https://www.counterpunch.org/2015/07/29/ neoliberal-ebola-the-agroeconomic-origins-of-the-ebola-outbreak/ [13] См. Megan Ybarra, Green Wars: Conservation and Decolonization in the Maya Forest, University of California Press, 2017. [14] Было бы абсолютно неверно делать вывод о том, что браконьерством промышляет только местная беднота, как и о том, что лесничество в национальных заповедниках разных стран всегда использует те же методы, что и военизированные формирования, некогда боровшиеся с коммунистами. Однако судя по всему, это действительно так, когда дело касается наиболее острых конфликтов и самых вопиющих случаев агрессии со стороны военизированного лесничества. Обширную подборку материалов, иллюстрирующих этот феномен, см. в специальном выпуске Geoforum (69) за 2016 год. Предисловие доступно по ссылке: Alice B. Kelly and Megan Ybarra, “Introduction to themed issue: ‘Green security in protected areas’”, Geoforum, Volume 69, 2016. pp.171-175. http://gawsmith.ucdavis.edu/uploads/2/0/1/6/20161677/ kellyybarra2016_ggreencurity_andandpdf [15] На сегодняшний день это наименее опасное из всех упомянутых нами заболеваний. Высокая смертность главным образом обусловлена его быстрым распространением и заражением большого количества людей, что отражается на высоких абсолютных величинах, отражающих общий уровень смертности, несмотря на низкую вероятность летального исхода в целом. [16] В своём интервью О Лунг Ю , ссылаясь на своих друзей, живущих в материковой части Китая, утверждал, что в результате эпидемии правительство Уханя оказалось полностью парализовано. По мнению О, этот кризис рвёт на части не только общественную ткань, но и бюрократическую машину КПК, и этот процесс будет только усугубляться по мере распространения вируса, провоцируя кризис местного самоуправления по всей стране. Интервью, взятое Дэниелом Денвиром на радио The Dig, опубликовано 7 февраля и доступно по следующей ссылке: https://www.thedigradio.com/podcast/hong-kong-with-au-loong-yu/ [17] Хотя подлинность этого видео не вызывает сомнений, не будет лишним отметить, что Гонконг систематически транслирует расистские предрассудки и теории заговора, исполненные враждебностью в отношении жителей материкового Китая и КПК, – поэтому большинство информации о вирусе, распространяемой в социальных сетях жителями Гонконга, нуждается в тщательной проверке. Зубастая полка, 2020