О сопротивлении РПЦ и покорности Бонхеффера

Интересно, что «Сопротивление и покорность» Бонхеффера переиздали впервые с 1994 года именно в 2020. Сделало это издательство Сретенской семинарии «СРЕДа». Православная поСРЕДственность устроила бузу: мол, нечего еретика (Бонхеффер — лютеранский пастор) печатать русской буквой. У издателей нашелся ответ: «Бонхеффер – жертва фашизма, 2020 – год 75-летия Победы». Тут все и умолкли. На обложке колючая проволока и красный (пусть и латинский!) крест, книга одобрена РПЦ.

Бонхеффер учит личной ответственности. Институции, события, долг, принципы, совесть, судьба такой ответственности не имеют. Под человеческим «делом» должна стоять одна подпись, человеческая. Ответственность – это способность ответить, отстоять сделанное. Почему люди, взявшиеся за переиздание этой книги, прячутся за повод? Или это единственная возможность протащить такой текст на книжные полки православной лавки?

Допустим, покупает православный обыватель книжку Бонхеффера, клюнув на повод: 75 лет Победы, рекомендация РПЦ. Прочитывает ее. Разобраться в теологических изысканиях ему не по силам, и примечания этому не способствуют; «нерелигиозное христианство» совсем какой-то темный мрак. Итого: пара сентенций и непонимание. А где-мученичество-то? Где пытки, фашистские бесчинства? В одном из последних писем Бонхеффер пишет родителям, что в очередной камере НА СЕЙ РАЗ нет мочалки. Мочалки! В концлагере! Или что ему давно не привозили книг. Будет ли обыватель пытаться разобраться в этом ощутимом противоречии межу поводом для издания и содержанием изданного. Думаю, что нет. Потому что привык не понимать.

Привычка – интересная штука. Например, Марсель Пруст говорит, что без привычки мы не смогли бы заснуть. Можно вспомнить попытки предаться сновидениям на новом месте, особенно без усталости от дня: пока тело не установит себя частью интерьера комнаты, мы обречены на бессонницу. Привычка как адаптация. Другая ситуация: в одной из проповедей священник называет причину потери духовного жара в молитве. Это тоже привычка. Как профанация.

Я думаю, что многие, крещенные в детстве, взращенные в православии или вернувшиеся туда после лет скитаний, считают религию данностью, как национальную или родовую принадлежность. Я Петров. Я русский. Я православный – Бонхеффер называет это «априорной религиозностью», то есть такой модальностью меня, которая существовала до меня, без меня. Сегодня эти наименования люди присваивают себе без понимания их сути. За каждым словом стоит значение, порой уходящее корнями в глубь веков. Назвав себя русским или православным, ты принимаешь на себя неподъемную ношу ответственности. Это неудобно. Поэтому все неуместное выгоняется из истории, перестает быть частью понятия. Например, Я православный (без старообрядства), Я русский (без сталинизма). Но историчность – это христианская характеристика. Мы знаем начало истории, мы ждем ее конца. Человек – это не только достижения предыдущих поколений, но и их неудачи. Ответственность за наши действия сейчас мы держим перед будущим.

Такое фрагментарное восприятие истории поначалу сбивает с толку, потом обнаруживаешь, что и ты в жизни лишь фрагмент (идеалы калокагатии (всестороннего гармоничного развития), по Бонхефферу, канули в Лету), потом еще что-то, и вот привык уже. Привык не принимать непонятное, а просто выкидывать его в сторону. Адаптируешься к миру и профанируешь его. И наоборот.

Бонхеффер пишет, что мир достиг такого витка развития (он называет это «совершеннолетием), когда пропадает необходимость в Боге в каждодневных делах. Мир отлично справляется и без Него, а обращается к Нему лишь в предельных ситуациях. Бог из целого становится фрагментом жизни, даже другой жизнью, чье отличие подчеркивается. Например, недавно на одной из проповедей священник говорил о храме как особенном месте, куда люди идут к Богу за помощью, за успокоением от этого бурлящего мира. Храм – это такой остров благополучия в пучине мира, переживающего последние времена. То есть православие реагирует на изменение мира отгораживанием от него, средоточием жизни на ее окраинах. Мир за пределами храма – это искушение. Предельной ситуацией становится взаимодействие с ним. Бонхеффер считает, что есть и иной путь взаимодействия с миром: это принятие его. Оказавшись в предельной для себя ситуации (нацистский концлагерь), Бонхеффер адаптируется. Ситуация низводится до обычной. Победив схему «если плохо – беги к Богу», он приходит к мысли, что место Бога – не только храм. Христос победил смерть ради всего мира. И его в место в центре нашей жизни, а не на ее границах.

Бонхеффер призывает: пора принять, что существуют нерелигиозные люди и разговаривать с ними о Боге нерелигиозным языком. Для этого необходима соответственная интерпретация священных текстов. РПЦ продолжает сопротивляться современным переводам Библии, молитвослова и других книг необходимых для понимания религии сегодняшнему человеку, прикрываясь традицией – пустым словом, прячущим слабость, неспособность взять на себя ответственность. О каком человеколюбии может идти речь, если Слово Божье становится недоступным, а оставшаяся кучка страждущих печется о своем спасении или шире: спасении Церкви? Бонхеффер, оказавшись в концлагере полностью зависимым от близких, прочувствовал, что центр его души не в нем, а в них. Человек для себя – это человек, превознесшийся перед Богом. Христос взошел на крест не ради себя самого, а для других. То есть первоцель нашей жизни не личное спасение ради Царства Небесного, а жизнь в мире с любовью к ближним, в нерелигиозном мире, в его гуще событий.

И сейчас слово пастыря стоит в центре религиозной жизни, и часто сам впечатляешься уверенностью, жаром, яркими образами. Я ни раз ловил себя на мысли о непохожести некоторых проповедей на остальную часть службы. Невнятно, туманно, вяло идет литургия, но громогласно, рьяно звучит проповедь. Может показаться, что это голос настоящего христианства, дореволюционного, и появляется надежда на его торжественное возвращение из забытья. Это обман. Христианство должно твориться сейчас.