"Двоединые"

Их было двое. Две равно прекрасные половины некогда в утробе целого. Поговаривали, что они очень плотно сплелись и нельзя было разобрать, где чьи руки и ноги. И словно сердце у них одно на двоих. А потом они родились. Сплетенное распалось. Два младенца. Две девицы. Две женщины. И один отец. Мать мирно покоилась во чреве земли. Или ждала на небесах.

Разве кто скажет сейчас, почему одну женщину поили с рук, кормили с рук, учили премудростям и красоте, а другую дали ей в услужении и была она слугой, не дочерью, отродьем темным, злым и отверженным? Первая каталась по миру, глядела на чудеса света, питалась амброзией, излучала радость и свет, всем была довольна и доволен был отец. Ладная растет. С косами длинными черными. Луноликим лицом. Нравом кротким. Думал и крутил усы. И морщился, глядя на ту, что сидела дома и в кой тлели горячие угли. Нечесанная, с патлами грязнущими. В сером платье. Худым лицом и голодными глазами. Ещё поговаривали, что кланялась та, неугодная, богине ночной. Силу имела немеренную и могла любого испепелить. Не пепелила. С любовью своей сестре единоутробной служила. Поражалась кротости той. И отцу не перечила, хоть и могла.

За амброзию и премудрости следовало платить. Приумножением ладности. Старшая приумножала, тянулась к ладности проклятущей. Вставала на цыпочки и вверх, на носочках, на кончиках больших пальцев. Натянутая как тетива шла сквозь года. Свет угасал, но кротость никуда не девалась, а угли все жарче. И баюкала младшая старшую, и обнимала, и слезы от боли в искалеченных стопах утирала, и ждала. Капли последней.

Дождалась.

Велел отец старшей красу наводить. Жениховству быть. И быть его согласию. Вспылила некогда кроткая. Взмолилась. Да беспощаден был отец. Воля его что гранитная скала. И забилась пойманной птицей. Сделалось тесным бывшее ей домом узилище. И увидела она свои ноги, заплакала хуже прежнего, куда ей бежать с ногами этими?

Явилась к ней младшая, такая же грязная, огнем изнутри пылающая.

"Слушай же, сестра моя, ты это я, а я это ты. Память твоя утрачена, но были мы когда-то едины. И сильны. Если вспомним о единстве том, то сможешь ты уйти на ногах моих. Сила та не злая и не темная, как зовут ее бестолковые языки. Но всему своя цена. Не моя то прихоть, а божий закон."

"Говори, сестра, всем заплачу."

Блеснуло лезвие, пали красивые косы. Цена - ее красота. Скорбь съела полноту. Два худых и горящих лица смотрели друг в друга. И стали они теперь не отличны.

Взялись за руки и двинулись вон. Переплетённые. Единые. Цельные. Сильные. Увидал их отец, тут же ужаснулся, попытался все вернуть:  протянул старшей кубок, из которого кротостью поил, называя по-хитрому амброзией,  и взъярилась младшая. Бросилась, оттолкнула, ударила и выбила кубок из рук.

"Слушай слово мое. Если бы ты отступил, то был предоставлен судьбе своей. Теперь наказания не миновать. По божьему закону. Нести тебе внутри то узилище, что строил для нас. Пребывать в неволе, во мраке и хаосе во многих перерождениях, покуда воля твоя и божье слово не освободят. Да будет так."

Молвила и пропала. А слово ее и о ней живо.