Волчица и Колыбель
Питер это по-своему очень близкий мне город, очень чувственный, очень трогательный и очень вкусный. Не знаю, почему захотелось написать об этом, наверное, на фоне идущих оттуда новостей. В Питере я бываю редко, не чаще раза в год, но это всегда как праздник, всегда полные легкие воздуха, всегда мосты, теплые руки, ямайский ром и кофе, грохот Петропавловки. И обязательно несколько часов одиночества. Я посещаю места, в которых бывала ранее и мне ни с кем не хочется их делить.
Друзья прощают мне многое, даже слишком многое. Прощают мою вечную недосказанность и моё опоздание к обеду, моё молчание среди общей беседы и кофе с морской солью, который надо варить отдельно. Друзья, а особенно питерские, это столпы моей жизни, у них крепкие плечи и море терпения. Вы и сами видите, дружить со мной не просто, да и как подруга, я так себе. Всегда чёрте где, всегда долг и служба, а когда отпуск, то сразу фрррр на моря и опять не видно, не слышно, только редкие строчки тут.
Друзья это еще одна моя травма, вместе со сборными моделями самолетов)). Я их за свою жизни столько перехоронила, что не помню и половины могил. Память забивает нулями координаты, это болезнь, но лечения нет. Не помню даты, не помню лица на фото. Забываю. Но мы все равно встретимся со всеми там, где некуда уже спешить.
Друзья звонят и спрашивают, как я там у себя, не душит ли служба и начальство, не гнетет ли быт, здоровы ли родители. А я порой не могу взять трубку и это мне тоже прощается. Как и вечное неприсутствие на днях рождения. Но если я в Питере, то не уезжаю, пока не увижусь со всеми. А они такие - давай поедем к Саше, помнишь, были в прошлом году? Я киваю. Да, конечно, я помню. Лгу. И мы приезжаем на кладбище, и Саша вот он, на портрете...
Питерские друзья терпеливо сносят открытую настежь форточку, пока я курю трубку. Ее они считают пижонством, ничего не поделаешь. Сами ходят курить в парадное, к лифту в сеточке, а я, как всамделешная принцесса, курю в кресле на кухне. Это приятно.
Питер это колыбель трех революций. Город великих трагедий и не менее великих людей. Раньше я развлекалась, ныряя в Питер. На вокзале у утреннего поезда старушки, сдающие комнаты туристам. Трогательные свидетельницы необъятного ужаса блокады и эвакуации с одним чемоданом на троих. Я селилась у них за гроши, на кипельных белых простынях, в гостинных с лепниной, кружево скатертей, канделябры с сороковаттками... Портреты некогда больших семей, двустворчатые двери и крохотный балкончик над каналом Грибоедова. Старые книги и старые холодильники ЗиЛ, работающие с тихим мурлыканием. Я ходила от шкафа к шкафу, эти люди ничего уже не прячут. Ни вещей, ни слез. Открываю наугад книгу, читаю надпись на форзаце: "Сонечке от папы, будь счастлива, доченька!". Толстой. 65 год издания.
Время в этих местах, в этих домах, всегда пленяло меня своей насыщенностью, характерами, плотностью. Трогаешь дранку стен, а оттуда, как ток по пальцам... от советского информбюро! Сегодня, 17 января 1943 года... отдергиваешь руку, а Левитан в ушах, в черепе... Купишь на завтрак молока, кефира и хлеба с маслом, сосиски. Конечно, десять раз скажешь, кушайте всё, мне одной не съесть. Но ни одна не взяла, не спросив десять раз, можно, Танечка? И хлеб режут так тонко и так медленно, словно оперируют артритными пальцами близкого родственника… А засов на двойных дверях застегивают удало-четко, как затвор трехлинейки, клац-клац, клац. Одевайтесь теплее, дорогая, в такой холод легко подхватить простуду. Всегда на "вы". И вот это “дорогая” звучит тепло-тепло, не фальшиво
Друзья прощали и это. Что я не спала с ними в гостеприимных объятиях новостроек, предпочитая случайные старые квартиры. Что за мной надо было ехать в узкий односторонний центр с обледенелыми каналами и занесенными по колено дворами. Спасибо им, в самом-то деле, огромное, живое спасибо.
Сейчас я так уже не делаю, сердце не выдерживает напора времени, да и старушки попереселялись на Пискаревку или в Пушкино, на место вечной стоянки. Ни один телефон не отвечает уже. Рядом с ними всегда себя чувствуешь школьницей, 17 тебе или 25. Или 30. Но теперь передовая практически свободна. Можно и заступать потихоньку.
В Питере всегда были отменные меренги, даже тогда, когда в Москве печенье овсяное считалось роскошью. Меренги я любила еще с тех пор, как...ну, вы помните же...да. Кондитерские на Невском, это были мини-музейчики с гравюрами, эклерами и кожаными диванчиками. Мда.
Питер это моя неупиваемая чаша, которая всегда дает мне настроение, дает утоление печалей и ваше тепло, друзья. Питер форева. Питер пребудет со мной до самого конца. И никогда не предаст.