Волчица и осенняя свобода

Я сегодня для всего начальства пребываю в состоянии "где-то тут она, или, кажется, убыла куда-то туда только что." То есть найти меня смогут лишь с собаками, да и то я почую их раньше, чем они меня. Питомцев остался на задачах по перегрузке бк и прочем хозяйстве, а я в густом утреннем тумане миновала спящую охрану полигона и ушла. Западные полигоны это дубравы, реки, долгие овраги, полные желтой рябины, песчаные косогоры, заросшие сосняком и крошечными березками. Не бойтесь, если начнется война или проверка (которая уже была вчера), я вернусь и возглавлю. А пока я иду в тумане туда, куда мне очень хочется. Я иду в свое детство. Это очень забавно, совпадение запахов и звуков из дааавно забытого угла шкатулки опыта. И то, как косые лучи солнцы режут туман вместе с небольшой рекой, которую я сейчас переплыву. Почерневшие мостки, покрытые крупной росой, словно доски от палубы пиратской бригантины, я обхожу стороной. Не хочу нарушать гармонию капель. Не хочу оставлять следов. Песчаный берег покато уходит в туман и там чуть слышно журчит темная вода. Связав одежду в узел, как и тогда, далеко-далеко во времени, я погружаюсь в прохладную уже воду и гребу тихо одной рукой. Течение водоворотами закручивается у ключицы, почти беззвучно, но ощутимо. Река небольшая, на другом ее берегу двухметровые тростники . Я выхожу на берег там, где недавно нос чьей-то лодки продавил в них клин до самой почти земли. Жду, пока стечет вода, идя в тумане по шершавым березовым и дубовым листьям. Ветра практически нет, все запахи и звуки мгновенны и каждый на своем месте. Упал желудь и звук его остался в месте падения, вырос масленок и пахнет он только над собой. Я не чувствую холода, ведь в детстве практически всегда тепло. Но все же одеваюсь, не люблю, когда руки на походе заняты.

Детство полно запретов, порой справедливых, порой унизительных. Сейчас этих запретов нет, можно сунуть свою дурную голову куда захочешь, отвечать самой. И мама не узнает), аххахаа. А тогда было страшно, а вдруг узнает, что я переплывала эту "реку" и боже мой, доходила лесом аж до самой старой железнодорожной ветки, а там через карьер пробиралась к старым грушевым садам и там, о смерть комсомолки, поедала колхозные груши немытыми прямо с дерева.

Кажется, у Пелевина это называется помпейский поцелуй. Первая ступень обретения счастья. Заполняешь пустоты, оставшиеся от желаний детства, подобно тому, как археологи заполняют гипсом пустоты от истлевших тел жителей Помпей и получают их статуи. Правда, Пелевин советует начинать не с груш, а с эроса, но там у меня такие провалы, что гипса не хватит)). Так что с груш проще. Дички в этих местах много, отчего-то дикие груши обожают опушки дубрав. Накидав груш в подсумок для сброса, я иду дальше, или, вернее, глубже. Глубоко в детстве в лесу стояло старое бетонное здание с массивным глухим цоколем и вторым этажем с выбитыми окнами. Цоколь был залит водой и там было дивное эхо. Здание уходило в откос холма, и если верить старожилам, было когда то насосной станцией, бравшей воду из реки. Но никаких труб, идущих от здания к реке, не было, возможно, они шли под землей...

Я спускаюсь в цоколь с первого этажа, дождавшись, когда лучи солнца пробиются сквозь крестовины рам на его пол. Вода на пятой ступени двойного пролета. От моих шагов идут легкие волны и где-то далеко в глубине затопленного цоколя я слышу спустя секунд сорок тонкий перезвон лабораторного стекла. Мне хочется знать, что там, это даже сильнее страха. Фонарь был только у деда, а квадратная батарейка та и вообще отдельно хранимый артефакт. Поэтому надо было ждать, пока солнце не пройдет зенит и не склонится чуть в другую сторону. Тогда его лучи проникнут вглубь цоколя метров на десять... Я лопала груши, бродя по первому этажу среди сломанных стульев, гор плесневелых папок и разбитых этажерок. Над лесом была жара, пели птицы, а тут была мягкая ватная тишина и прохлада. Время тянулось вишневым варом, мне и в голову не приходило, что меня будут искать...

Тогда я не выдержала. Не дождалась. Потому что где-то часа три ожидания спустя я услышала, как позвякивает стекло на волнах от чьих то осторожных шагов из глубины затопленного цоколя. Так быстро я никогда дотоле не бегала, форсировала реку сходу в одежде, а дома сказала, что навернулась с мостков. Сейчас я иду в полной уверенности, что это здание в семи сотнях миль на запад, на территории белгородской области. У меня отличный фонарь, запасные аккумуляторы к нему и нет детских страхов.

Но где-то на самом краю сознания я все еще слышу тонкий перезвон лабораторного стекла, качающегося на черной глади воды в бетонном цоколе. И я иду на этот звук из далеких пластов времени, чтобы избыть свой страх, залить его гипсом, увидеть его лицо.