Воскресенье.
«Ибо воскресенье — это не просто возвращение к жизни, это возрождение души, её истинное очищение от всех мирских привязанностей, страстей и грехов. Мы здесь, чтобы возродиться, как феникс из пепла, чтобы стать частью нового мира».
— Чародей;
Священнослужитель, член Великой Церкви, духовный наставник верующих.
— Магия, дарованная Воскресенью самим дьяволом пресвятым Всеродителем — ничто иное, как чернь и порочность, сопровождаемая чистейшим кризисом веры. Богомерзкая связь с потусторонним миром, возможность осязать и контролировать сущностей оттуда, навсегда останется болезненно-выжженным на девственном фарфоре кожи клеймом, наполняющим нетронутую душеньку беспросветной тьмой до самых её краёв. Сандэй способен видеть то, чего не видят остальные: существ, порождённых тёмными помыслами и низменными желаниями людей. Без приказа они могут вредить исключительно Воскресенью, и находиться в мире живых без него они не способны. Управление этими существами — чистейший акт превосходного самоконтроля и силы воли. Оно требует твёрдой, непоколебимой концентрации и глубокого понимания природы негативных эмоций и мыслей, из которых созданы сущности. Между ними и юношей присутствует не просто телепатическая связь, а никому неизвестная, сложная форма взаимодействия, зарождение которой происходит на духовном уровне, связывая сознание, желания и энергию голубовласого с тёмной материей. Подчиняя «бесов» Сандэй открывает свой разум, позволяя нечисти соприкоснуться с самым сокровенным: таким образом он настраивается на нужную для взаимодействия «частоту»; Его мысли становятся импульсами, передающимися напрямую в сознание существ, находящихся под контролем. Данная связь позволяет ему не только управлять их движениями, но и чувствовать то, что чувствуют они: неутолимый голод, ненависть, и жажду хаоса и разрушения.
«Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя - святое имя Его»
— Сандэй, с искрящимся золотом в радужке, среди вычурности и великолепия внутренней отделки церквей смотрится гармонично. В свете холодных залов фарфором вылитое лицо выглядит отрешенным, а взгляд меж тускнеющими под рефлексами льда белёсыми ресницами не грустит, не скучает, и не смеется - пуст. От него веет огромной, пугающей и одновременно манящей силой и элегантностью. Смутный силуэт, прячущийся в отблесках витражных стёкол храма, перепрыгивающий в лики святых на иконостасах — не позволит ступить дальше притвора никому, кто не готов всеми фибрами своей души и каждой клеточкой своего порочного тела уверовать во Всевышнего. А затем, он вновь скроется во глубине алтаря, сверкая в последних закатных лучах солнца серебристыми нитями вышивки на развивающемся подоле рясы. Пастору всегда есть о чем поговорить: бесконечная игра в загадки и полутонá — и он играет достаточно хорошо, чтобы получить от собеседника то, что он хочет знать. Он говорит о падших цивилизациях, говорит о войне людей и богов, говорит на языке, который в этом мире знает лишь он сам. Сандэй — удивление. осознание. удовлетворение. интерес.
Гроб, в котором крылатое дитя измученной колыбели замуровали, сжимается и дышит прерывисто. Ему душно. Всегда и всем в церкви жарко, но туман удушливых благовоний и вонь от плавленого воска не уйдет, если люди просто захотят свежего воздуха. если животные захотят быть признанными — тоже. Непривлекательная темнота исповедальной кабинки стискивает жаркими объятиями: все низменные мечты Воскресенья остаются растерзанными несбыточностью, где он выходит из злосчастной церквушки, разминает затекшие конечности и дышит свежим воздухом. Где никого нет и не будет. И на этом ему хватит счастья.
Придуманная цель в лице непринятия существования аниморфов как отдельных личностей маячит в сознании совсем близко, словно ее можно ухватить, но вскрывается курьез — ей не хватает места в гробу, где Сандэй надежно схоронен своим неподкупным идеализмом. Ведь дверцы исповедальной кабинки обоюдно открыты: призывают к свободе. Порыв жалости к себе беспощадно выжигает в нем стремление к послушанию и смирению. Такое невозможно допустить.
«Благослови, душа моя, Господа и не забывай всех благодеяний Его»
— Небесному дитя места в причудливом интернате не нашлось. Здесь, новорождённого птенца, выпавшего из материнского гнезда, низменная жизнь тяготила, словно Гавриила, чьи ломкие крылья запятнали людские пороки. Благо, на кипарисовом кресте Воскресенье никто не распял. Пока. Существование бок о бок рядом с теми, кто олицетворяет нечистое обращаясь в зверей — давалось Сандэю точно так же, как и принятие своих небогоугодных сверхспособностей. Скверно и удушающе. Он, в попытках усмирить свои собственные силы, что словно дьявольские детища родом из самой преисподней рвались наружу, пытаясь навредить своему хозяину и всему, что ему дорого — был ранен, горячо целовался с землёй, переживал кризисы и боль, гибель собственных принципов и бесконечное количество физических увечий. Он сбегал из интерната по ночам и валился с самих небес в зыбкую топь. Падал в бездну, в непроглядную тьму, куда не дотягивался ни один шальной лучик света, без верха, низа, начала и конца. Падал в абсолютное никуда, в абсолютное нигде и никогда. Падал бесконечно долго и невероятно мало, падал в вечность и в небытие, падал в безвременье и в безмирье — дабы больше не видеть их, не слышать и не понимать. Юноша кулаки сжимал крепко, и от бури эмоций внутри его пошатывало, отчего понять что именно ему говорили сущности – было невозможно, но будто бы у него оставалась малейшая доля желания. Он не хотел и видеть их поганых морд здесь, в этой церкви! Сандэй – богохульник, позорящий Богоматерь своими святыми высказываниями и несвятыми действиями. Он сжимал зубы крепко, в зверином оскале, задирал высоко голову и гонял раскалённый воздух через ноздри. Слезами Воскресенье заливал собственное лицо, как маленький неокрепший птенец, коим он и остался навеки вечные. С уродливыми обрубками вместо крыльев. Его тело парализовано было ростовой куклой, а он всё продолжал истекать кровью, обливаться потом, сгорать от пылающей агонии внутри, и.. терпеть. Терпеть, словно посаженный на цепь сибирский волкодав, усмирять, подчинять и душить, убивать и возрождать, взглядом прожигая ту самую детскую фотографию, где маленькая Зарянка держит в руках городского кота, а рядышком – он сам. ест большую, сладкую клубнику. Вот она, полная маленьких зёрнышек, летняя и только-только сорванная с куста в огороде, а сестра радостно тянет свои ручки к другому красному плоду, и оба они наслаждаются дарами Богоматери.
«Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои; Избавляет от могилы жизнь твою, венчает тебя милостью и щедротами»
Сандэя разрывали не волки, а свой же Ближний, и брошенным ягнёнком он лежал на мягком лугу, держась ещё за лоскуты поистине бессмысленной отныне жизни.
Сомкнуть глаза удавалось лишь тогда, когда над ухом раздавалось нежное, девичье пение сестры. отныне магия – проклята, несвята.
Он нашёл себя в служени и смирении. выпустившись из интерната, Воскресенье посвятил всего себя церкви, людям и Всевышнему — это единственное, что спасло бы его от самого же себя: от своих же неуправляемых бесов, сущностей и душ, что порочно поселились у ног своего дорогого хозяина. Он посадил их на цепь, обвил их противные шеи терновыми венками и запер их поганые рты за стальными намордниками. Пастор контролирует их превосходно, и больше не думает о том, чего ему стоило наличие столь пугающей и мерзкой силы.
«Господь творит правду и суд всем обиженным; Он показал пути Свои Моисею, сынам Израилевым - дела Свои»
— Сандэй всегда носит с собой маленький блокнот, который имеет в себе записи, состоящие из поминутно распланированных дел и задач.
— Ещё с раннего детства, у них с сестрой была традиция: «семейное» чаепитие по воскресеньям. Она не исчезла даже после того, как их с Зарянкой пути разминулись.
— Ежедневно гладит свою одежду и не посмеет выйти из дома, если под его хищным взор попадёт хотя бы одна складочка на рубашке.
— Все книги и вещи на его полках расставлены строго по цвету и размеру.
— В случае, если ему предлагают алкоголь — вежливо отказывается, мысленно говоря собеседнику «с каких пор считается правильным предлагать священнослужителям выпить?»
— Перед каждым приемом пищи произносит молитву, а затем нарезает еду ровными кусочками, дабы всё было симметрично.
— Даже в самых стрессовых ситуациях пишет соблюдая идеальную каллиграфию и не терпит, если буква или знак препинания вдруг выходят за рамки.
— Если Воскресенье сталкивается с трудным выбором, то невольно начинает шептать короткую молитву, даже если это происходит посреди оживленного рынка.
