Великая Утопия
Всякий раз государство превращается в подлинный ад именно потому, что человек пытается сделать его земным раем
Ф. Гельдерлин
Когда социализм вытеснил либерализм и занял его место в качестве „властителя дум” большинства сторонников прогресса, это означало нечто большее, чем просто забвение тех предостережений, которые великие либеральные мысли тели прошлого высказывали по поводу последствий коллективизма: людей удалось убедить в том, что последствия эти будут прямо противоположными предсказанным. Поразительно, что тот самый социализм, в котором многие с самого начала распознали серьезнейшую угрозу свободе, который и возник-то как реакция на либерализм Французской Революции, завоевал всеобщее признание под знаменем свободы. Сейчас редко вспоминают о том, что в самых своих истоках социализм носил откровенно авторитарный характер. Французские философы и политические деятели, заложившие основы современного социализма, нимало не сомневались в том, что провести их идеи в жизнь может только сильная диктатура. Для них социализм означал попытку „довести революцию до конца” путем сознательной перестройки общества на иерархической основе и насильственное установление ,духовной власти”, основанной на методах принуждения. Что же до свободы, то тут намерения основателей социализма были совершенно недвусмысленны. Свободу мысли они считали коренным общественным злом девятнадцатого века, и предтеча нынешних сторонников планирования Сен-Симон даже предсказывал, что с теми, кто не подчинится распоряжениям придуманных им планирующих органов (советов) , будут „обходиться как со скотом”.
Лишь под влиянием мощных демократических течений кануна революции 1848 г. социализм начал объединяться со свободолюбивыми силами. Однако новому, демократическому” социализму понадобилось долго рассеивать подозрения, вызванные его прошлым. Человеком, яснее всех понимавшим, что демократия как институт по сути своей индивидуалистический, находится в непримиримом противоречии с социализмом, был де Токвиль:
Демократия расширяет сферу индивидуальной свободы, — говорил он в 1848 г., — социализм же ее ограничивает. Демократия признает высочайшую ценность каждого отдельного человека; социализм превращает каждого человека в простое орудие, в цифру. Демократия и социализм не имеют между собой ничего общего, кроме одного слова: равенство. Однако заметьте и тут отличие: демократия стремится к равенству в свободе, тогда как социализм — к равенству в принуждении и рабстве”.
Чтобы усыпить эти подозрения и привлечь на свою сторону сильнейший из политических мотивов — жажду свободы, — социалисты начали все чаще прибегать к обещанию „новой свободы”. Пришествие социализма должно было стать „скачком из царства необходимости в царство свободы”. Оно должно было принести ,,экономическую свободу”, без которой уже завоеванная политическая свобода „ничего не стоит”. Только социализм способен довести до конца вековую борьбу за свободу, борьбу, в которой достижение свободы политической — лишь первая ступень.
Почти неуловимое изменение смысла, которому подверглось слово „свобода” для придания правдоподобия этому рассуждению, крайне важно. Для великих апостолов политической свободы слово это означало свободу от принуждения, от человеческого произвола, избавление от пут, внешних обстоятельств, которые неизбежно ограничивают возможности выбора для всех нас — пусть для одних в гораздо большей степени, чем для других. Чтобы человек мог стать подлинно свободным, требовалось разрушить деспотизм физической необходимости, ”ослабить„ путы, налагаемые экономической системой.
Свобода в этом понимании есть, разумеется, лишь другое название власти или богатства. И все же, несмотря на то, что обещания новой свободы часто переплетались с без ответственными посулами громадного роста материального изобилия в социалистическом обществе, не от этой полной победы над скаредной природой ожидалась экономическая свобода. На деле было обещано ни больше ни меньше как исчезновение существующего резкого неравенства между людьми в имеющихся у них возможностях выбора. Тем самым требование новой свободы оказывалось, под другим именем, все тем же извечным требованием равного распре деления материальных благ. Однако это новое имя дало социалистам еще один общий с либералами термин, который они использовали в полной мере. Правда, словом „свобода” обе группы пользовались в разном смысле, но немногие это заметили, и уж почти никто не задался вопросом, действи тельно ли можно сочетать оба эти обещанные вида свободы.
Не подлежит сомнению, что обещание большей свободы стало эффективнейшим оружием социалистической пропаганды и что вера в свободу, которую принесет с собой социализм, искренна и неподдельна. Но это только усугубляет трагедию, которая произойдет, если окажется, что обещанный нам путь к свободе есть в действительности столбовая дорога к рабству. Именно обещание большей свободы соблазнило множество либералов вступить на социалистический путь, заслоняя от них непримиримое противоречие между основными принципами социализма и либерализма и зачастую позволяя социалистам узурпировать даже само имя старой партии свободы. Большинство неофитов из числа интеллигенции приняло социализм в качестве, как они думали, бесспорного наследника либеральных традиций: неудивительно поэтому, что им кажется не вероятной сама мысль о том, что социализм ведет не к свободе, а к ее противоположности.
В последнее время, однако, старые опасения относительно непредвиденных последствий социализма снова стали высказываться во всеуслышание, причем с самых неожиданных сторон. Один за другим наблюдатели, ожидавшие встретиться с совершенно противоположными явлениями, при ближайшем рассмотрении поражались необыкновенному сходству условий при „фашизме” и при „коммунизме”. Пока „прогрессисты” Англии и прочих стран продолжали обманывать себя, утверждая, что коммунизм и фашизм полярны, все больше людей начало спрашивать себя, не ведут ли эти новые виды тирании свое начало от одних и тех же тенденций. Даже коммунистов, должно быть, несколько ошеломило свидетельство старого друга Ленина, Макса Истмэна, который вынужден был признать, что „сталинизм не только не лучше, но хуже фашизма, более безжалостен, жесток, несправедлив, аморален, антидемократичен, не может быть оправдан никакими радужными надеждами или запоздалым раскаянием” и что „было бы точнее охарактеризовать его как сверх-фашизм”. Выводы автора приобретают более всеобъемлющее значение, когда он приходит к заключению, что „сталинизм - это и есть социализм, в том смысле, что он является неизбежным, хотя и непредусмотренным, политическим следствием национализации промышленности и коллективизации сельского хозяйства, на которые он опирается как на составную часть своего плана построения бесклассового общества”.
Среди тех, кто с явным одобрением следил за первыми шагами „русского эксперимента”, г-н Истмэн — не первый и не единственный, пришедший к подобным выводам (хотя его пример, быть может, наиболее показателен). Несколькими годами ранее У. Чемберлин, который в течение двенадцати лет, проведенных им в России в качестве иностранного корреспондента, стал свидетелем крушения всех своих идеалов, подытожил результаты наблюдений, собранных в России, Германии и Италии, следующим утверждением: „Вне всякого сомнения, социализм окажется (по крайней мере, на первых порах) путем не к свободе, но к диктатуре, где одни диктаторы будут сменяться другими в беспощадной борьбе за власть, путем к ожесточеннейшей гражданской войне. Социализм, достигаемый и поддерживаемый демократическими средствами, теперь представляется бесповоротно отошедшим в мир утопий”. Английский публицист Ф. Войт, также посвятивший многие годы карьере иностранного корреспондента и имевший возможность вблизи наблюдать развитие событий в Европе, заключает, что „марксизм привел к фашизму и национал-социализму потому, что в основе своей он и есть фашизм и национал-социализм”. А такой обозреватель, как д-р Уолтер Липпманн, пришел к следующему убеждению:
,,... поколение, к которому мы принадлежим, сейчас на собственном опыте узнает, что происходит, когда люди отступают от принципа свободы и переходят к принудительной организации своей деятельности. Хотя они рассчитывают на большее изобилие, но на практике оказываются вынужденными от него отказаться; по мере усиления организованного руководства разнообразие целей неизбежно уступает место единообразию. Такова расплата за предпочтение планового общества и автори тарного принципа организации человеческой деятельности”.
В публикациях последних лет можно было бы найти множество подобных утверждений, принадлежащих людям, которые в состоянии не только высказать, но и обосновать свою точку зрения. В особенности это относится к тем, кто жил в ставших ныне тоталитарными странах, своими глаза ми наблюдал этот процесс духовного перерождения, и кого увиденное и пережитое заставило пересмотреть многие за ветнейшие убеждения. В качестве еще одного примера мы приведем слова одного немецкого автора, который высказывает те же взгляды, что и ранее процитированные авторы, но, быть может, глубже проникает в суть дела.
,,Полный крах веры в достижимость свободы и равенства при помощи воплощения в жизнь марксистской доктрины, - пишет Петер Друккер, — вынудил Россию идти по тому же самому пути к тоталитарному, чисто запретительному, внеэкономическому обществу не свободы и неравенства, по которому шла Германия. Нельзя сказать, что коммунизм и фашизм — это практически одно и то же. Фашизм — это стадия, достигаемая после того, как коммунизм оказался иллюзией, а он оказался в не меньшей степени иллюзией в сталинской России, чем в догитлеровской Германии”.
Не менее показательна история идейного перерождения многих нацистских и фашистских лидеров. Любого, кто на блюдал за ростом обоих этих движений в Италии или в Германии, поражало количество лидеров, начиная с Муссолини и вплоть до самого последнего времени (не исключая Лаваля и Квислинга), начавших с социализма, а кончивших фашизмом или нацизмом. Подобная биография еще более характерна для рядовых участников движения. В Германии все, и прежде всего — пропагандисты обеих партий, знали, насколько легко обратить молодого коммуниста в нациста и наоборот. Немало английских университетских препода вателей видели английских и американских студентов, которые, возвращаясь с европейского континента, не знали точно, к кому себя причислять — к коммунистам или к нацистам, но были твердо уверены в одном: в своей ненависти к либеральной западной цивилизации.
Разумеется, в Германии до 1933 г., а в Италии - до 1922 г., коммунистическая и нацистская (или, соответственно, фашистская) партии чаще вступали в столкновение между собой, чем с прочими партиями. Они боролись за поддержку людей определенного типа мышления и ненавидели друг друга, как можно ненавидеть только отступников и еретиков. Однако практика обеих партий показывает, как тесно они связаны. И для тех и для других подлинным врагом, с которым у них нет ничего общего и которого они не пытаются переубедить, являются либералы старого типа. Для нациста коммунист, для коммуниста нацист, и для обоих социалист, — это потенциальный новый член, обладающий нужными качествами, но попавший в сети к ложным про рокам; зато оба они знают, что не может быть компромисса между ними и теми, кто действительно верит в свободу личности
Во избежание сомнений со стороны людей, введенных в заблуждение официальной пропагандой той или иной партии, позволю себе процитировать еще одну декларацию, принадлежащую человеку, чей авторитет в данной области не подлежит сомнению. В статье под весьма показательным за главием „Повторное открытие либерализма” профессор Эдуард Хайманн, один из лидеров немецкого религиозного социализма, пишет:
„Гитлеризм провозглашает себя одновременно подлинной демократией и подлинным социализмом, и страшно то, что в этих притязаниях есть крупица истины — разумеется, бесконечно малая, но, как бы то ни было, дающая основания для таких фантастических передержек. Гитлеризм идет даже дальше: он притязает на роль защитника христианства, и страшно то, что даже это грубое искажение фактов может произвести впечатление. Но одно во всем этом тумане остается совершенно ясным: Гитлер ни разу не провозглашал себя представителем подлинного либерализма. Таким образом, на долю либерализма выпала честь быть доктриной, наиболее ненавистной Гитлеру”.
Следует добавить, что ненависть эта нечасто проявлялась на практике просто потому, что к моменту прихода Гитлера к власти либерализм в Германии был практически уже мертв, — и убил его социализм.
В то время как большинству непосредственных свидетелей перехода от социализма к фашизму связь между ними становится все яснее, в Англии большинство по-прежнему считает, что социализм может сочетаться со свободой. Несомненно, социалисты в большинстве своем по-прежнему глубоко верят в либеральные идеалы свободы; и если бы они убедились, что осуществление их программы означает гибель свободы, то в ужасе бы от нее отшатнулись. Увы, пока что лишь немногие оказались в состоянии ясно увидеть суть проблемы. Самые антагонистические идеи все еще так легко уживаются в умах, что нам до сих пор приходится слышать, как всерьез обсуждаются концепции, представля ющие собой явное противоречие в терминах — например, „индивидуалистический социализм”. Если именно это со стояние умов и порождает постепенное сползание в мир, где будет господствовать „новый порядок”, то необходимо срочно и тщательно проанализировать подлинный смысл эволюции, жертвами которой уже оказались другие. Пусть наши выводы лишь подтвердят опасения, уже высказанные другими — все равно причины, обуславливающие законо мерность подобного пути развития, невозможно выявить без всестороннего анализа главных аспектов этой полной перестройки общественной жизни. Многие не поверят в то, что демократический социализм — эта великая утопия предшествующих поколений — недостижим, и что, более того, старания приблизить его порождают совершенно непредвиденные последствия, неприемлемые для большинства его сторонников; не поверят до тех пор, пока связь между фактами не будет вскрыта во всех аспектах.