Бесстрашие. 2
Скрип гниющего паркета заползал в уши с гремящим рокотом у шеи. Окна с никудышными рамами, гул ледяного ветра в щелях изношенной двери, а жар все разрастался, расцеловывал тело жесткой хваткой на затылке и случайными касаниями в близкой тесноте.
Стригой знал по своему опыту, что как только холодный блеск полной луны начнет угасать, для Минхо наступят самые тяжкие дни превращения. Он знал, что каждая кость его трещит дюжей болью, что мышцы скручивает агония столь сильная, что кипяток по венам оборачивается кристаллами льда, расцарапывающими внутренности; знал, что в растрепанной беспробудным ворочанием по шаткой кровати голове метались раскаленные мысли. И когда тело, ломающееся страданиями — плотскими и душевными — вскочило, сходу вгрызаясь в то единственное рядом, что хоть немного напоминало жизнь, стригой просто позволил этому произойти. Прикрыл глаза, да прижал за иссохшую спину поближе.
Минхо еще остаточно и оттого рвано дышал, пока прорезавшиеся прошлой ночью клыки отнимали у стригся то немногое количество крови, что удалось добыть в последнюю охоту. Голова шла кругом у обоих, тела с бессилием валились вниз. За окном кто-то отчаянно взвыл.
— Осталось немного, молодой король, новолуние совсем скоро, — стригой зачем-то заговорил, уложив сытого, но еще гуляющего на берегу забытия ученика в отсыревшие подушки. Ресницы его трепетали, радужки отчаянно плясали вдоль. — Тьма ждет тебя, но если ты не хочешь, если в тебе еще плещется иная, светлая надежда, то скажи. Дай знать — и я убью тебя в следующее же мгновение.
Хмурый пух бровей лишь сильнее собирался в переносице, нагоняя на глаза тень. Мечась по шелкам, Минхо сипел сквозь приоткрытые губы, но заветных слов так и не вымолвил.
— Прошу, вели убить тебя, — гулкий голос страшного создания стихал до тонкой мольбы дворового юнца. — Сегодня последний день твоей человечности. Дальше только нескончаемый мрак, деленный лишь со мною.
— А… Аджу-умма-а… Прост-ти, аджумма-а…
— Хах, — снисходительный смешок сметает тоскливость с голоса, возвращая тому прежний стальной звон. Строй треплет чужую засаленную челку, скребет когтем у адамова яблока. — Ты глупее, чем я предполагал… Что ж, раз быть мне твоим спутником в этом нелепом решении, я расскажу тебе такую же нелепую печальную сказку.
Отняв ладонь, стригой перелез через нагое тело ближе к заиндевелой бревенчатой стене и с чувством плюхнулся рядом. Одинокий волк вдали приутих, даже сквозняк вдруг с интересом прислушался к начавшемуся рассказу.
— Когда-то давно бродил по этому свету маленький мальчик. Жил он на берегу океана и имел почти все, о чем только можно было мечтать. Любили его родители сильно, баловали, как могли, разному интересному учили. Мать рассказывала о домашнем быте и скотоводстве, отец показывал, как охотиться, а в четыре года всего за пару недель даже плавать научил. Это занятие мальчишке больше всего по душе пришлось. Плавал он в прохладных волнах часто, пока сезон позволял, изучил воды вдоль берега хорошо, одним днем очень обрадовал отца вестью о том, что нашел он чуть правее их дома место, богатое съестными водорослями и раками. Гордились им родители очень и поздним августом, на восемнадцатый день рождения приволокли в подарок щенка по имени Хоуп. Счастливый, с улыбкой до ушей побежал повзрослевший юнец тут же с животным гулять. Резвился от души, играл с питомцем на сыром песке. Но только беда случилась: отвлекшись на минуту, парень упустил щенка из виду, а тот на любопытстве детском полез в растущие с приближающейся осенью волны. Заслышав жалостливое тявканье, юнец понял, что наделал, и по глупой уверенности ринулся в беспокойные воды Хоуп спасать. Он ведь в этом мастер, вода — второй дом его. Но было слишком поздно: смерть уже нависла над ними обоими и отступать не думала. Очнулся парень на берегу едва живой, с затопленными легкими и плывущим серым небом пред глазами. Тогда-то и навестило его неведанное чудище, и предложило оно умирающему глупцу шанс на жизнь, а значит шанс и на спасение пушистого нового друга. Согласие последовало незамедлительно. Но обмануло чудище молодого парня, повергло его в лихорадку, адские мучения, а когда тот оправился, щенка его, конечно, уже нигде не было. Только два маленьких креста недалеко от отчего дома, подле которых виднелись заботливо высеченные на камне «Хоуп» и имя когда-то счастливого мальчика. Так и бродит эта печальная душа по миру. Не осмелившаяся заявиться на родной порог, сожалеющая о том самом дне, когда потеряла все из-за своего самомнения и повстречавшегося в момент отчаяния искусителя…
Под боком вымазанный в крови рот жалостливо поскуливал то ли от ломоты в конечностях, то ли от услышанной истории. Подхватывая звуки внутри, на улице вровень раскачивался куст, отмеряя стуком веток по битому окну какой-то неведомый ритм.
— ДА ЧТОБ ПРОВАЛИЛСЯ ЭТОТ ЧЕРТОВ МИР!
Одним жестким ударом наледь со стеклом рассыпались в кровати сверкающими в свете луны острыми углами. Стригой схватил один, приставил к едва пульсирующей шее, дрожа в ладони непреклонным соглашением.
— УМОЛЯЮ, УМРИ, ПРОСТО УМРИ!!!
Это была тринадцатая попытка. Но узы, что они скрепили в ту самую ночь прошлого новолуния было не разорвать, а с восходом сегодняшнего солнца это вовсе потеряет смысл.
— Прости… Прости, молодой король. Я не мог отказать в контракте, который ты самовольно предложил. Я не хотел… не хотел…
Не выходило даже заплакать. И под ясными звездами стригою оставалось только тихо подвывать вновь разразившемуся на весь лес волку.