Бесстрашие. 1
На крепость опускалась первая в году снежная ночь. Свистели, пробираясь в каждую узость, ледяные сквозняки.
— Стены с твоем замке из толстого камня, юный принц, но они болтливы, — сморщенные ладони шуршат хлопком пухового одеяла, подтыкая, почти заворачивая короткое тельце в клетку тепла. — Придворное хулиганье уже наверняка разболтало тебе об ужасе, о котором сейчас талдычит каждый выживший с лета таракан, м?
Мальчик думает секунду, две. Обрывает молчанку коротким мычанием, сворачиваясь под боком старушки-гувернантки пышным рогаликом.
— Верно, юный принц, — перекрученные артритом пальцы с дрожью на кончиках вплетают промокшую от вечерних купаний челку в пряди на подушке, обнажая жиденькие бровки и лоб. — И верно то, о чем ползет молва. Пришел демон, разгуливает в снегу ночной не то кожей, не то одеянием, пожирает дичь и бедных путников… В тебе много любопытства, маленький господин, но и страха через край. Но не смерти от острых когтей бойся, ой не смерти…
Струйка воздуха вдруг завилась жгутом на кончике детского носа. Округлые глаза-монеты от жутких слов тоже стыли.
— Стерегись леса, Минхо. Особенно, если в твоих душе или теле есть рана. Поверь, этому злу есть, что тебе предложить, и уж лучше заснуть навечно, чем принять его грязный дар.
Под сводом задранных ресниц зрачки отчаянно плясали полнотой. В глазах темнело и белело, сплетаясь гранями в воронку.
— Не боюсь я сейчас, — Минхо уж бредил. Пятнал чернильную рвань теплой, почти живой раной. — Прошу… умоляю.
Глаза напротив — два красных огня. Куют к себе, даже через вуаль гнетущей боли сидеть смирно заставляют. А смерть закручивалась в мышцах, колола в ребрах ножевым.
— Скажи хоть слово, темный господин. Т-ты же видишь, я не готов к покою! — зайдясь до крика, обыкновенный плач разразился рыданием, отскакивая от замерших стволов яростным эхом.
Фигура над ним вдруг застыла, заправила крылья за стройную спину и опустилась вниз. Под ногами зашипела, вскипая пеной, помесь снега и крови.
Спина встречается с холодом, шея едва держит голову. В изрезанном животе жжет новой волной боли прижавшегося сверху тела.
— Есть ли причина для такого безрассудства? — голос стригоя колышет воздух, вздымает легкие неведомой силой. Даже сама земля дребезжит под лопатками. — Знаете ли вы, люди, к чему приводит ваше отчаянное желание не покидать этот мир, когда на той стороне сладкий покой?
— М-мой народ.. — голос Минхо стихал до глухих выдохов, руки тратили последние силы на то, чтобы сдержать последний шанс, перехватывая героя страшных присказок над поясницей. — Предатели пробрались за ст-тены, я д-долж-жен…
— Надо же. Встречая смерть, ты мыслишь о других?.. Глупый молодой король, — подбородок напротив совсем опадает, нос с легкой горбинкой безвольно ныряет в распотрошенный сугроб, поблескивая талыми снежинками на крыле с маленькой родинкой. Стригой склоняется ниже, вдыхает у шеи аромат скорого конца. — Позволит ли твой народ зверю, в которого ты превратишься, помочь ему? Нет. Они вышвырнут тебя в лес, загонят в угол вилами и копьями, пока тебя будет разрывать желание полакомиться одним из них. Спасение — не про нас, мы искушаем и пятнаем.
Увядающие пальцы скребут по черной плоти, опадая на грудь со слабой рябью последних вдохов:
— Я-я не боюсь… Не боюсь, не боюсь…
Минхо слышалось и виделось странное, со всех сторон зовущий шепот надтрескивал кроны, но голос затмевающей лунные побеги фигуры все равно оказывался громче иных, отскакивая рыками о внутренности черепной коробки.
— Бесстрашие часто граничит с глупостью. Быть тебе в аду весь лунный цикл, но даже тогда врата его для тебя не закроются, — гоняясь за сознанием почти что трупа, стригой скользил по раковине уха вплотную говорящими губами, прибивая грязный снег на гладких волосах когтистой ладонью. — На моей стороне ты едва ли вспомнишь, что такое «счастье».
Одним рывком бледнеющий лик разворачивается прямо к пышущей жаром коже, прея на висках. Минхо в последних мгновениях жизни удерживает веки, тяжелым затылком тянется выше, к агонии светящихся хищных глаз.
— Каждый день твой обернется пыткой, и так, пока луна вновь не исхудает до нити. Тебя изведет жажда, голод прорежет твои десна, и новыми клыками ты кинешься на меня, а если я пойду прочь — разорвешь в клочья самого себя. Спина закровит, но боль скрутит все твое тело. Стоит твой народ того? Стоит он этой проклятой печати? — скудный хрип снизу отозвался в нутре уверенным и ясным "да". — Тогда встречай хлесткий визг тысячи розг, молодой король. Я принимаю тебя в свои ученики.
В кротких шепотках среди придворных замка любили приговаривать, что зверь в лесу холодный, не лучше мертвеца в могиле. Но губы, прижимающиеся к его едва розовой сухости, были раскаленными, будто еще пара градусов — и кожа под ними поплавится. На деле, внутри Минхо и правда будто мигом воспылало. Не радостно или отчаянно, а первобытно-страшно, до запертого в глотке крика и крупной дрожи объятых огнем ног.
В отпускающей всякое сознание голове напоследок, намеками на жизнь встречались друг с другом звуки их со стригоем контрактного поцелуя и тоскливой вины.
Прости, аджумма, его я испугаться так и не смог. Бесстрашие стало моим проклятием.