Какой-то ублюдок пытался насильно поцеловать тебя
Ты давно поняла: медицина в Сумеру больше похожа на церемонию, чем на науку: чёткие указания, границы, инструкции, завуалированные под «этику». Они учили тебя, как правильно выглядеть, а не как понимать. Однако тебе всегда хотелось большего. Хотелось знать: почему человек умирает; где начинается болезнь; что именно разрушает тело.
В Даршане Амурта тебя сначала хвалили за отличные результаты, за внимательность, за рвение, но вскоре стали замечать твои вопросы, а после вовсе бояться. Ты слышала, как за спиной тебя называют "вторым Зандиком". Некоторые говорили это шёпотом, другие в лицо, так ещё и с открытым презрением.
— "Слишком умная."
— "Слишком навязчивая."
— "Слишком холодная."
Ты пыталась остановиться… Даже несколько месяцев держалась в рамках. Писала статьи про лекарственные растения, помогала в клиниках, смотрела, как умирают пациенты и не имела права спросить: почему именно? Даже когда диагноз был поставлен, этого было мало, ведь тебе хотелось знать не название, а механизм.
Когда один преподаватель намекнул, что тебя могут исключить за "опасную инициативу", ты ушла в себя и на какое-то время сдалась. Пряталась за рутиной, говорила правильные вещи: то что от тебя хотят услышать, а не о чем ты думала.
Однако позже все изменилось. Окончание академии оставило тебя наконец в покое, без четких рамок и правил, без строгих преподавателей, без угрозы закончить свою жизнь так же как и Зандик и без надзора... Ты осталась одна, а вопросов с каждым днем становилось все больше.
Ты сняла небольшую комнату на окраине города: окна выходили на заросли и каменные холмы. Здесь редко проходили соседи, а патрули ещё реже: именно то, что тебе и было нужно. Рабочий стол, пара полок, письменные принадлежности и место, где можно было прятать и вскрывать тела.
Первые эксперименты ты проводила на бездомных. Тени, чьи имена канули в лету, их никто не искал, никто не оплакивал. Они просто исчезали, растворялись в тишине города, а ты просто позволила себе подобрать одного из них.
Ты дрожала, когда тащила первый труп к себе домой. Казалось, что за каждым поворотом кто-то наблюдает: не люди, а сама совесть, давно забытая в лекционных залах. Она говорила тебе: «так делать нехорошо. Ты издеваешься над несчастными». Однако ты успокаивала себя тем, что этому человеку ты не поможешь, но… Может быть сможешь помочь другим? Ткань мешка цеплялась за камни, оставляя за собой тёмную, едва заметную дорожку. Никто не остановил тебя, никто не пришёл.
Вскрытие началось ночью, под тусклым светом фонаря. Твои руки были влажными, сердце колотилось в грудной клетке, как запертая птица. Скальпель дрожал, будто сам боялся коснуться мёртвой плоти.
Ты не знала, сколько у тебя времени; не знала, когда кожа начнёт разлагаться, когда запах выдаст тебя, когда на пороге появится закон. Но стоило сделать первый неуверенный, неровный разрез, как что-то внутри тебя изменилось. Страх отступил и его место заняло холодное изумление. Ты смотрела, как под скальпелем раскрывается ткань, как срезанные мышцы раздвигаются, обнажая то, что обычно скрыто от глаз. Кровь уже застыла, но в её узорах были тайны.
Ты будто читала забытое письмо, написанное телом. Вот распухшая, тяжёлая печень. Вот серые, словно затянутые дымом лёгкие. Вот сердце, сжимающееся даже в смерти. Всё это следы жизни, замершие, стертые, но всё ещё говорящие.
И в этот момент ты почувствовала не ужас, а благоговение. Мир открывался тебе по новой, уже не в формулах и терминах, а в сырой, хрупкой правде. Ты будто впервые прикоснулась к тайне, которую так яростно скрывала академия: жизнь не свята, она логична. Её можно понять, разобрать, разложить по полочкам, как внутренности на столе.
Смерть раскрывалась перед тобой как книга: ни догадки, ни предположения, лишь факты.
Ты начала подробно, хирургически точно записывать. Каждый орган, каждое отклонение. Твоя тетрадь быстро заполнилась чернильными строками, зарисовками, схемами. Потом вторая, затем третья четвертая, десятая. Они были твоими личными свитками. Не теми, что можно показать в академии, а потому ты прятала под половицей.
Со временем пришла хладнокровность. Ты больше не дрожала, спокойно мыла руки. Стирала кровь с одежды уверенными движениями, но порой не до конца. Один раз ты даже пришла в лавку за бинтами с красноватым пятном на рукаве. Продавец что-то буркнул, но ничего не спросил.
Ты говорила себе: всё это ради истины. Ты не убийца, ты исследователь. Ты хочешь изменить мир. И кто-то должен быть первым, тот,кто перестанет бояться смотреть смерти в лицо.
Потом ты начала замечать кое-что странное: в одном трупе были разрушенные сосуды, нехарактерные для диагноза; в другом следы некроза в тканях, хотя документация говорила о простой инфекции. Ты начала сравнивать, делать выводы, складывать одно с другим, искать закономерности. Иногда они совпадали с тем, что ты читала в книгах, но чаще всего нет.
Академия врала… Или, по крайней мере, сильно упрощала. Больше всего тебя поразила тканевая деградация, которую ты однажды обнаружила в печени. Она не подходила ни под один известный паттерн. В органе были пятна, будто выжженные изнутри. Ты несколько ночей не спала, пытаясь понять, что это могло быть. Написала об этом заметку и пронумеровала её как "анонимный отчёт №12". Никто не должен был знать, что это ты.
Твои пальцы уже не пахли цветами, как раньше. Теперь они пахли железом, кровью и иногда гнилью. Ты пыталась использовать масла, притирания, но запах впитывался в кожу, в подушечки пальцев, в ногти. Тебе удалось научиться прятать его, но не стирать.
Вечерами ты сидела за столом, перебирая свитки, и чувствовала, как грань между "правильно" и "неправильно" стирается. Как будто кто-то расчерчивал тебе карту и ты шаг за шагом выходила за её пределы. Сначала из любопытства, а потом, потому что назад идти было уже некуда.
Ты помнила, как тебе говорили:
— "Так нельзя."
— "Это неэтично."
— "Это опасно."
Однако никто из них не видел то, что видела ты: ни один преподаватель не заглядывал в лёгкие умершего от инфекции; ни один не касался сердца, разрушенного от яда. Они говорили об идеях, не зная сути. А ты знала её или по крайней мере пыталась узнать.
Ты не считала себя чудовищем, а просто верила в то, что перестала быть наивной.
Иногда по ночам ты лежала, не смыкая глаз. Слушала, как за окном стрекочут сверчки. И думала: а если бы кто-то увидел тебя сейчас то, что бы он сказал? Ужаснулся бы? Или понял?
Однако таких, как ты, в Академии больше не осталось. Ты была одна и не знала куда тебе двигаться... Как заставить систему измениться?
А потом появился он: учёный, гений, врач, так его называли. Доктор, ходячий миф, от которого тошнило половину академии, и одновременно тот, кого боялись слишком сильно, чтобы позволить себе критиковать его действия. Дотторе был слишком умен, слишком опасен, слишком непредсказуем.
Тебе хотелось поговорить с ним. Рассказать свои идеи, показать свои записи, задать сто вопросов, которые ты не осмеливалась произнести вслух в стенах академии. Однако было страшно. Пугающе ясно: если мужчина осудит тебя — это будет не просто насмешка, это будет конец, крах. Потому что в отличие от остальных, он мог бы понять и если даже Он отвергнет… Значит, ты действительно зашла слишком далеко.
Однажды вы встретились в саду. Ты работала с растениями, пытаясь отвлечься от навязчивой мысли о том, что в кладовой лежит новый объект и тело начинает отдавать резким запахом. Ты протирала листья и делала вид, что сосредоточена на работе, но чувствовала пронзающий как скальпель по коже взгляд.
— Кровь? — его голос прозвучал мягко, почти вежливо и в этот же миг он кивнул на рукав, где ещё не до конца отстиралось тёмное пятно. — Или краска?
Ты даже не сразу поняла, о чём он. Потом взглянула вниз и резко закатала рукав.
— Порезалась, — выдохнула ты, стараясь сохранить лицо. — О стекло. Несильно.
Он не стал спорить, лишь наклонил голову, и уголки губ дернулись в насмешке.
— Вы аккуратнее, — произнес он, и прошёл мимо. Однако взгляд задержался на мгновение дольше, как будто мужчина уже знал.
Ты вернулась домой в тревоге. Несколько раз оборачивалась, проверяла двери, смахивала пыль с полок. Внутри грызло ощущение: Дотторе заметил. Однако вопреки ожиданиям ничего не произошло. По крайней мере тебе так казалось.
Но вечером раздался лёгкий, не навязчивый стук в дверь, а затем голос возвестил о его присутствии.
— Надеюсь, вы больше ничего не разбили?
Ты открыла дверь и замерла. Он стоял в проёме как тень, как мысль, которую ты старалась отогнать. Его взгляд был острым как морозный воздух, и проникающим, как яд, медленно вползающий под кожу.
— Простите, — выдавила ты. — У меня сейчас не совсем подходящее время…
— Наоборот, — мягко произнес он. — Самое подходящее.
Он вошёл, даже не дожидаясь приглашения и остановился в прихожей. Тонкий нос чуть повёлся в сторону кухни. Ты знала, что мужчина почувствовал: этот запах нельзя было скрыть до конца. Даже лавандовое масло не могло заглушить его полностью.
— Гниёт, — отметил он. — Пахнет гнилью.
— Под домом что-то завелось, — произнесла ты, сжав пальцы в кулак. — Я уже позвала службу, чтобы разобрались.
— Странные крысы у вас, должно быть. Крупные? — произнес он, снова усмехнувшись, как будто слышал это уже тысячу раз.
Ты пыталась быть спокойной, пыталась выглядеть обычно. Его глаза скользнули по полкам, заметили лежащие свитки, чернила, незаконченные зарисовки.
— Можно? — даже не дожидаясь согласия, он подошёл к столу и начал перебирать записи.
Ты похолодела. На поверхности были безобидные заметки: схемы растений, примечания о заживляющих свойствах коры. То, что ты показывала тем, кто спрашивал, но если копнуть глубже…
Он читал молча, но ты видела, как его пальцы почти намеренно движутся в сторону стопки с двойным сгибом, туда, где начинались настоящие записи.
— Там ничего особенного, — произнесла ты, стараясь не показать тревоги. — Черновики.
— Черновики, — повторил он. — Интересное слово.
Он не пошёл дальше, просто отложил всё в сторону и повернулся к тебе.
— Скажите, — начал Дотторе словно, между прочим. — Как бы вы лечили, скажем, внутренний некроз у пациента с системным воспалением?
Ты моргнула, не понимая такой быстрой смены темы.
— Зависит от стадии, — осторожно ответила ты.
— Допустим, начальная. Я бы использовал компресс из настойки алиума и пиявки, — произнес он как бы невзначай. — Они вытягивают кровь, не так ли?
Ты чуть приподняла бровь, но он продолжил:
— Или… Просто приложил бы холод. Заморозить участок и не дать распространиться. Примитивно, но быстро.
— Вам бы не помешало прочитать хотя бы базовые трактаты, — бросила ты, не сдержавшись. — Вы, должно быть, из тех, кто не отличает коагуляционный некроз от колликвационного.
— А вы отличаете? — спросил Дотторе, на секунду замерев.
— Очевидно. — произнесла ты, резко отвернувшись, но в тебе уже всё закипело. — Коагуляционный — плотный, ткань сохраняет форму. Обычно из-за ишемии. Колликвационный — размягчённый, с распадом клеток. Чаще бывает из-за бактериальной инфекции или абсцесса. И если вы хотите лечить некроз пиявками мне искренне жаль ваших пациентов.
Молчание повисло в воздухе, плотное как дым от горелого масла: ни звука с улицы, ни шороха в комнате, только отдалённое, несущественное биение твоего сердца где-то в груди.
Он смотрел на тебя, и в этом взгляде не было ни осуждения, ни удивления, только настоящая, пугающе полная сосредоточенность. Дотторе вслушивался не в твои слова, а в твои паузы, в дыхание, в сдержанный дрожащий выдох. Словно анализировал не только твои мысли, но и их молчаливые промежутки.
И в этом было что-то почти невозможное — интерес. Чистый, сосредоточенный интерес учёного, наткнувшегося на загадочный феномен. Ни жалость, ни снисхождение, ни гнев, а только внимание.
— Любопытно, — произнес наконец Дотторе. — Это не то, что преподают в Амурте. Откуда у вас такая точность формулировок?
Ты замерла и только в этот момент поняла, что сказала лишнее.
— Я… — медленно выдохнула. — Это просто наблюдения. Личные. Не стоит придавать значения.
— Покажите мне. — произнес он, подойдя ближе.
— Ваши наблюдения. Записи. Всё.
Ты колебалась. Сердце билось в груди как барабан. Всё внутри кричало: опасно, Дотторе может тебя уничтожить. Но… он ведь понимает и если он поддержит…
Наконец, собравшись с силами ты достала самые важные свитки и раскрыла их на столе. Мужчина молча, долго, методично читал будто, сканировал, а потом откинулся на спинку стула и посмотрел на тебя.
— Эти данные не для Академии, — произнес он. — Но для моего отряда подойдут. Может перейдёшь в Фатуи?
— Зачем вам я? — спросила его ты, затаив дыхание.
— Потому что ты не боишься смотреть на гниение. Потому что ты честна. Потому что ты идёшь туда, куда другие не осмеливаются. А ещё потому, что ты умеешь говорить, что я ошибаюсь, — произнес он прищурившись.
Дотторе подошёл ближе и протянул тебе перчатки.
— Собирайся. Мы уходим сейчас.
Ты растерянно смотрела на него.
— Если ты останешься, тебя завтра сдадут. Если не завтра, так через неделю, через месяц. Это не настолько важно. Академия тебя уничтожит. А мне ты нужна живой.
Ты не знала, почему согласилась: может из отчаяния, может из надежды, может, потому что впервые кто-то увидел тебя настоящую. А потому накинула плащ, сжала свитки, спрятав их в сумку.
Когда мужчина открыл дверь, за порогом тебя уже ждала темнота улиц и шаги, уводящие от старой жизни. Ты не спрашивала, куда он ведёт, понимая, что он не объяснит. Дотторе только уверенно шёл вперёд в полумраке, будто ночь сама отступала перед его шагами.
Переулки сменялись улицами, улицы, каменными лестницами, пока вы не вошли в здание, где стены казались намного толще. Не было ни табличек, ни окон, только гул глубины.
— Здесь безопасно, — произнес он, не оборачиваясь.
Ты ничего не ответила, лишь шагнула внутрь. Его лаборатория была не похожа на академические залы. Здесь всё дышало практикой: столы, покрытые тканью, острые инструменты, флаконы с неясными жидкостями. И тяжёлый, стерильный, металлический, чуть вяжущий запах.
— Это всё твоё теперь тоже, — бросил он, и ты не поняла, шутка ли это.
Ты не спрашивала, откуда у него доступ к телам, но они были: не иссохшие учебные образцы, а свежие, с ещё тёплой правдой внутри. Поначалу ты просто наблюдала за его работой, потом начала осторожно и отрывисто спрашивать. Он отвечал без раздражения, порой даже с интересом. А потом ты не заметила, как стала звать его сама. Обсуждать идеи, искать подтверждение, спорить.
Мужчина никогда не смеялся, но иногда его глаза чуть светлели, когда ты говорила. Дотторе не сказал бы «молодец», однако однажды, когда ты ошиблась в расчётах, он просто поправил формулу и произнес:
С этого момента всё изменилось. Ты стала чувствовать, что он слушает. Не просто пропускает слова мимо ушей, как остальные, а впитывает. Твои формулировки, гипотезы, даже твои сомнения. Иногда мужчина начинал разговор первым, иногда присаживался рядом, не по-деловому, просто, чтобы быть ближе.
Ты замечала, как его голос меняется, когда Дотторе говорит с тобой. Он всё ещё звучал холодно для чужих, но в тоне была мягкость, как будто ледяная вода согревалась, касаясь твоей кожи. Мужчина стал приходить в лабораторию даже тогда, когда для этого не было повода. Порой просто смотрел, как ты работаешь, предлагал помощь. Его руки были уверенными, точными, но, когда они касались твоих, ты чувствовала, что он на долю секунды замирает. И ты это замечала.
Дотторе не смотрел на тебя, как на ассистента, не как на подопытную. В его взгляде было что-то другое: внимательность, почти забота. Он мог подать тебе лупу, мог подвинуть табурет, мог принести чай, если ты забывала поесть. Никакой особой ласки не было, только холодные, чёткие действия, но почему-то они согревали.
Ты не знала, когда именно всё начало меняться. Однако однажды, проснувшись после очередной бессонной ночи в углу лаборатории, ты обнаружила, что Дотторе укрыл тебя своим плащом. Ткань ещё хранила запах стерильности, алхимии и его аромат. С того дня он стал чуть реже оставлять тебя одну. Взгляд его стал дольше, речь тише и ты понимала: мужчина сам не замечает как привязывается.
Дотторе, тот, кто говорил, что чувства — это лишнее, кто вырезал у себя всё лишнее, кто не жалел даже своих воспоминаний. Он замечал, как ты мёрзнешь, как ты морщишься от усталости, как ты улыбаешься, когда удаётся вывод. И ты не знала что будет дальше, но знала, что мужчина уже никогда не назовёт тебя просто ученицей.
Однажды Дотторе ненадолго ушёл, всего на пару часов, сказав, что должен встретиться с курьером из Снежной. Ты проводила его взглядом, как всегда, с лёгкой тревогой и странным ощущением, что без него стены становятся немного холоднее, а тишина в лаборатории давящей.
Ты осталась одна, как уже бывало. День был тихим и безмятежным. Ты занималась привычным делом: протирала инструменты, раскладывала по полкам склянки с реактивами, сверялась с набросками. Тебе нравилось это чувство порядка, когда всё под рукой и всё в твоей власти. Этот покой был хрупким, но он твоим.
Ты даже не сразу услышала, как отворилась дверь. Сначала раздался лёгкий скрип петель, потом шаг. Один, второй, третий. Ты подумала, что Дотторе вернулся раньше и только обернувшись, поняла, что ошиблась.
В проёме стоял один из офицеров Фатуи. Однажды ты уже видела его лицо, но ни именем, ни званием не интересовалась. На этот раз он продемонстрировал лишь гладкие черты, надменную усмешку и взгляд, от которого хотелось шагнуть в сторону. Этот офицер казался человеком, для которого власть не инструмент, а игрушка. А женщины просто ещё один из её видов.
— Ты здесь одна? — его голос прозвучал слишком вкрадчиво как яд, капающий в бокал.
Ты сдержанно кивнула, не желая начинать разговор.
— Он доверяет тебе настолько, что оставляет наедине со своими исследованиями, — продолжил он, подходя ближе, словно разглядывая редкий экспонат. — Должен признать, это… Интересно.
Ты почувствовала, как по спине пробежал холодок и едва заметно отступила назад. Однако он сделал шаг вперёд, и снова пространство между вами сократилось.
— Мне нужно работать, — твердо произнесла ты, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и уверенно.
Он только усмехнулся, наклоняя голову:
— Всегда такая сосредоточенная. Знаешь, это даже мило. Но не стоит так напрягаться. Может, тебе стоит… Отдохнуть?
Его рука легла на край стола, загородив тебе путь к отступлению, а вторая приблизилась к твоему запястью, будто невзначай.
— Я слышал, ты быстро учишься. Это хорошо. В Фатуи нужно уметь приспосабливаться.
Ты резко отдёрнула руку, отступила, и глаза твои сузились в предупреждении.
— Не стоит так реагировать, — усмехнулся он, но в этой усмешке больше не было игры. Только голод, едва прикрытый маской. — Я просто хочу… Поближе познакомиться.
Ты никогда не считала себя беззащитной. Пусть не была бойцом, но знала, что в этом месте, среди людей, закованных в броню звания и подчинения, существовали пусть не писаные, но устоявшиеся границы. Они военные, а значит у них есть честь, достоинство, присяга и порядок. Даже среди Фатуи, даже в их мире, полном интриг и политики, существовало нечто вроде негласного кодекса. Ты привыкла думать, что этого достаточно, что никто не посмеет. Особенно, если он служит под тем, чьё имя произносили вполголоса.
И всё же ты ошиблась. Он приближался медленно, будто изучая добычу перед тем, как сделать рывок. Ты инстинктивно отступила на шаг, и ещё один, надеясь, что взгляд, полный холодной решимости, остановит его. Однако офицер лишь усмехнулся с тем презрением, которое было адресовано не тебе, а твоей наивной вере в порядок.
— Я сказал, тебе стоит отдохнуть, — голос его стал ниже, бархатисто-скользким, будто тянул за собой яд.
— Уйди, — твои слова прозвучали твёрдо, почти отстранённо. — Немедленно.
Он сделал ещё шаг, и теперь между вами почти не осталось расстояния. Ты хотела было отойти вбок, обойти, но мужчина перехватил твой манёвр с удивительной точностью, как охотник, выжидающий броска. Его руки крепко и уверенно легли на твои плечи, с намерением, от которого внутри что-то сжалось. Ты пыталась вырваться, ногтями вцепилась в ткань его мундиру, царапая кожу, сопротивляясь, но его хватка на тебе только крепчала. Он был сильнее, и в его взгляде больше не оставалось даже тени маскировки.
Всё произошло в одно мгновение, но тебе казалось, что это длилось вечность. Он, без позволения, без права наклонился к тебе и его губы впились в твои. Это не было жестом страсти или порыва, а только актом власти: насильственным и унизительным. Его дыхание было липким, горячим и чужим, оно щекотало щёку, будто насмешка. Запах дешёвого парфюма и чего-то медного и кислого въелся в ноздри. Пальцы крепко, как у удушающей лозы скользнули к твоей шее.
Ты задохнулась не от страха, а от омерзения. Это было не просто прикосновение — это было грязное вторжение в твоё пространство, твою свободу, в саму тебя. Внезапно внутри тебя вспыхнула горячая, едкая, как реактив, разъедающий всё, к чему прикасается ярость. Ты оттолкнула его со всей силы, что была в теле. Он не ожидал и на мгновение отшатнулся, сделав шаг назад. Ты отпрянула, и, вытерев рот тыльной стороной дрожащей руки, посмотрела на него с отвращением, которое невозможно было скрыть.
— Ты… — голос твой сорвался, во рту пересохло, но ты не позволила себе отступить. — Ты ничтожество. Думаешь, можешь всё, раз носишь этот мундир?
Он выпрямился, лицо его исказилось чем-то, что было наполовину злостью, наполовину удовольствием от собственной силы.
— Ты забыла, где находишься, — тихо бросил он, делая шаг вперёд. — Твоя защищённость — иллюзия. Думаешь, он всегда будет рядом?
Ты не ответила, лишь смотрела на него, тяжело дыша, сжимая кулаки так сильно, что ногти впивались в ладони. Страх всё ещё пульсировал в груди, но его заглушала злость — не просто на него, а на себя. За то, что поверила в систему, в честь, в то, что подобное невозможно. И всё же ты не отступила, стояла прямо, как будто только этим могла вернуть себе контроль над реальностью.
— Ты не смеешь, — твой голос почти сорвался на крик.
Он усмехнулся, растрёпанный, с налитым кровью взглядом:
— Ты слишком много себе позволяешь. Думаешь, тебя защищает его расположение? Поверь, когда он исчезнет, ты останешься одна. И вот тогда тебе придётся выбирать: быть гордой… Или быть живой.
Ты отшатнулась, но он снова сделал шаг. Не спеша, почти лениво как хищник, решивший поиграть с добычей перед тем, как сомкнуть зубы на её горле.
— Ты зря так, — бросил он. — Я просто хотел немного тепла. Думаешь, он будет с тобой делиться?
Ты хотела крикнуть, ударить, убежать, но пространство лаборатории было тесным, воздух густым как смола. Сердце билось оглушительно, руки дрожали, но ты удерживала себя на ногах, потому что знала, что он не остановится.
Неожиданно ты бросилась к столу и зацепила металлический лоток. Он грохнулся на пол с коротким звоном, словно сигнал тревоги. И внезапно тебе в глаза бросился скальпель. Он блеснул среди инструментов, и ты инстинктивно потянулась к нему. Холодная сталь свободно легла в ладонь.
Он снова шагнул к тебе. Глаза его горели, лицо исказилось — это уже не была игра, это была претензия, право силы, право взять.
Ты вскинула руку, на что он лишь коротко и сухо засмеялся.
— Правда? Скальпелем? Ты же не убьёшь.
Однако ты знала, что он был неправ, знала, куда нужно ударить, чтобы убить. Десятки вскрытий, анатомических срезов, препарирования — всё это оставило в тебе знание, но... Это были мёртвые. Те, кто не мог кричать, бороться, молить. А он был живым.
Тело не слушалось, рука дрожала, но ты всё равно ударила. Не насмерть, а лишь по кисти, чтобы испугать. Там, где тонкая кожа и вены близко к поверхности. Тонкий срез не глубокий, но достаточный, чтобы он отпрянул, выругавшись и схватился за руку. На белой перчатке расплылось пятно. Мужчина посмотрел на тебя иначе: не с вожделением, а с яростью.
— Сучка, — прошипел он. — Думаешь, этого достаточно?
Ты прижалась спиной к столу, держала скальпель крепче, чем когда-либо в жизни. Словно от этого лезвия зависело твоё существование. Он вновь навис над тобой, дыхание стало тяжелее, а его движение резче.
В следующую секунду дверь тихо распахнулась, но ты ощутила это всем телом. Воздух в помещении изменился, стал тяжёлым как перед бурей, будто сама тень вошла внутрь, нарушая зыбкое равновесие.
На пороге появился Дотторе. Поначалу ты не поняла, откуда он взялся и как узнал, что следует появиться именно сейчас. Однако в этом не было ничего удивительного: доктор всегда появлялся тогда, когда всё начинало рушиться. Не как спасение, а скорее как контроль, как граница между хаосом и порядком, установленная по его правилам.
Он молчал, не произнося ни слова, но выражение его лица говорило гораздо больше. Дотторе смотрел на происходящее с такой холодной внимательностью, будто каждый элемент этой сцены уже был им предусмотрен, просчитан, разобран и помещён в нужную ячейку в его голове.
Офицер заметил его только тогда, когда тишина стала невыносимой. Резко повернулся, отшатнулся, выставил руки, как будто хотел объяснить, но не успел подобрать слова.
— Я что-то прервал? — голос Дотторе был ровным, даже несколько вкрадчивым.
Ты стояла с дрожащей рукой, скальпель всё ещё был зажат в пальцах. Лицо горело от ужаса, от гнева, от стыда, но ты не опустила глаза.
Офицер кашлянул и выпрямился как на допросе.
— Просто… Недоразумение. Она… Вспылила. Я пошутил. Всё под контролем.
— Лжёт? — обратился к тебе Дотторе. Его голос был тихим, было видно, что он не хотел слушать офицера.
Офицер замер, когда ты кивнула. На большее у тебя в тот момент просто не хватало сил. Молчание между ними вытянулось, как натянутая струна.
— Нет, — выдавил он. — Она… Просто не поняла…
— В моей лаборатории, — перебил Дотторе, делая шаг вперёд, — ты решил поиграть в доминирование?
Он не повышал голос, не прибегал к угрозам, но в каждом его слове звучала сталь.
— Я… Простите… Я не знал, что…
— О, нет. Теперь ты говори. Объясни. Мне будет… Интересно. — Дотторе говорил спокойно, но в этом спокойствии было что-то, что заставляло кровь стынуть. Ты знала: это не гнев, а расчёт. Прецизионная подготовка к уничтожению.
Он стоял между вами, тот человек, чья рука всё ещё кровоточила, а дыхание сбилось не то от боли, не то от страха. Между тобой, с дрожащими пальцами, с пересохшим горлом, со скальпелем, который ты всё ещё не выпустила и Дотторе, вошедшим в комнату, как закон природы, которому нельзя противостоять.
— Снимай перчатки, — произнес Дотторе.
Офицер нехотя подчинился, будто до конца не веря, что всё происходящее на самом деле. Его движения были заторможенными, натянутыми, как у куклы-марионетки, которой вдруг оборвали нити. Руки заметно дрожали, особенно та, что всё ещё кровоточила — алая капля за каплей стекала по пальцам, оставляя следы на полу. Он не пытался остановить кровь, не вытирал ладонь словно надеялся, что если будет достаточно смирным, его пощадят.
— А теперь иди в отдел химии, — продолжил он. — Скажи им, что ты доброволец для новой формулы синаптического ингибитора. Убедись, что тебе подберут дозу.
— Доктор, прошу, я… Я больше не буду…
— Конечно, — отозвался Дотторе с мягкой улыбкой. — Ты уже никогда не будешь.
Офицер буквально выбежал из лаборатории. Ты слышала его быстрые, сбивчивые шаги за дверью и только тогда поняла, как тяжело дышишь.
Скальпель выпал из пальцев и упал на пол. Дотторе медленно повернулся к тебе, услышав звук металла со звоном опустившегося на кафель.
— Покажи руку, — произнес он. — Ты поранилась?
Ты едва заметно покачала головой, не в силах подобрать слова. Сердце глухо стучало как барабан, и каждый удар отдавался в висках. Он медленно сделал шаг к тебе, будто давая время отступить, если ты захочешь, но ты не двинулась.
И вдруг, с осторожностью, которой ты от него не ожидала, Дотторе протянул руку и коснулся твоего запястья. Это движение было непривычным, как будто он сам не до конца понимал, зачем делает это. Его пальцы, как всегда, были холодны, почти ледяны как стекло, хранившее свою температуру независимо от времени и обстоятельств. Однако в этом прикосновении впервые не было отстранённости, не было приказа, не было эксперимента… Была только тихая, почти неловкая нежность.
— Прости, — произнёс он тихо, почти неразличимо. Голос был сдержанным, но в нём проскользнула нотка, которую ты никогда раньше не слышала. — Я не должен был оставлять тебя одну.
Ты подняла на него взгляд, хотела ответить, сказать, что всё хорошо, что ты справилась, что не винишь… Однако горло сжалось, слова застряли где-то глубоко внутри, и вырваться наружу уже не могли. Он стоял всего в полушаге от тебя, и в его лице, которое всегда казалось тебе маской, ты вдруг заметила то, чего раньше не позволяла себе искать.
Там всё ещё был расчёт, всё ещё была холодная оценка происходящего, привычная для него как дыхание, но поверх этой маски теперь проступало другое — гнев, непонятный для него, как будто чуждый элемент, встроенный в идеально выверенную формулу. Гнев, но не на тебя, а на себя. За то, что кто-то осмелился переступить черту, которую он не обозначал, однако которую отныне не позволит нарушать никому.
И вместе с этим ещё нечто тихое, невысказанное, едва уловимое как свет за плотной тканью. Что-то неразгаданное, что-то, что он, возможно, сам в себе ещё не признал, но ты почувствовала это и этого было достаточно.
В это же время офицер ввалился в отдел химии, сбитый с толку, растрёпанный, с кровоточащей правой рукой.
— Эй… — обратился он к технику за столом. — Мне… Мне нужно… По новой формуле. Я доброволец. Доктор сказал…
Химик, привыкший к странным приказам, кивнул и молча встал. Через пару минут в углу помещения уже зажглась панель лабораторной капсулы, а на ней замигал синий индикатор сканирования.
Офицер нехотя разжал пальцы. Порез оказался глубоким и зловеще прямым, как линия препаровочного надреза. Техника это не удивило, он лишь хмыкнул.
— Промоем. Потом нанесем вещество.
Он начал возиться с ампулами, но не успел сделать и пары шагов, как за его спиной открылась дверь.
— Оставь нас, — произнес вошедший.
Техник на мгновение замер, затем кивнул, не оборачиваясь. Он слишком хорошо знал этот голос.
Дотторе вошёл в отсек, как врач в операционную: не спеша, не делая лишних движений. Он не смотрел на офицера сразу, сначала осмотрел приборы, оценил свет, затем подошёл вплотную и наклонившись, взглянул на рану. Офицер вздрогнул от его близости, от того, что Дотторе вдруг остановился перед ним так, как хирург перед пациентом.
— Поверхностный порез, — спокойно констатировал он. — Однако глубокий в другом смысле.
Он выпрямился и вытер перчатку о стерильную салфетку, будто случайно задев что-то нежелательное.
— Ты знаешь, — задумчиво произнес он спустя мгновение, — я долго искал подходящий случай. Достаточно сильный, чтобы выдержать нестабильную формулу. Достаточно глупый, чтобы согласиться добровольно. И достаточно ничтожный, чтобы не жалко было потерять.
Он не повысил голос, не приблизился и всё же пространство вокруг сжалось, как перед вскрытием грудной клетки.
— Это не была запланированная переменная, — продолжил Дотторе, заглядывая в глаза. — Но теперь… Мы можем внести поправки в протокол.
Он поднял руку и запустил сканер. Панель мигнула, считала его отпечатки, и медленно раскрылась.
— Ты, конечно, осознаёшь, что только что подписал себе экспериментальный протокол?
Офицер сглотнул и что-то хотел сказать, но не смог. Страх сковал всё его тело. Он знал насколько неординарными, а порой и безумными могут быть эксперименты Иль Дотторе.
— Превосходно, — произнёс Дотторе почти ласково. — Процедура займёт несколько дней. Если выживешь возможно, даже поймёшь, как ты был неправ.
Он поднёс к шее офицера небольшое устройство и почти безболезненно ввёл иглу.
— Это первая фаза. Я долго откладывал её, поскольку формула слишком нестабильная. Но ты… Ты подходишь.
Он не добавил, что хотел использовать этот препарат на приговорённых, но жизнь женщины, той самой, стояло перед глазами слишком ясно. И мысль о том, что ты могла увидеть последствия вызывала что-то странное, незнакомое, почти… Лишнее.
Он не хотел, чтобы ты знала. Не потому что стыдился, а потому что твой взгляд — тот, что был на него направлен в ту секунду не должен был затуманиться страхом. Ни сейчас, ни потом: Дотторе будет очень осторожен в этом вопросе.
Он распишет новый экспериментальный протокол, найдёт бесценные данные и уничтожит переменную, а потом вернётся как ни в чём не бывало.