Пламя и сталь
Мидей молча смотрел в окно, сжав кулак до побелевших костяшек. Аристон не спешил нарушать тишину, он знал, что в голове царя сейчас бушует буря.
— Если он действительно стоял за этим, — наконец произнёс Мидей, — он не просто предал меня. Он предал саму корону.
Он повернулся, и в его взгляде больше не было сомнений, только ледяная решимость.
— Такой человек не имеет права жить. Это государственная измена. И попытка убийства советника. И покушение на мою волю через запугивание. Я должен… — он осёкся. На мгновение в его глазах мелькнуло что-то человеческое, больше похожее неуверенность или горечь. — Я доверял ему.4
— Он знал, как заставить людей молчать, — тихо произнесла ты. — Возможно, он знал, как и кого подкупить. Но это письмо… Оно ведь не было отправлено. Что, если он не успел?
Аристон покачал головой, губы его плотно сжались.
— Но он написал его. А значит, собирался. Он знал, что делает. И Талик… Да, он мог быть под давлением. Но даже если половина из сказанного им правда — мы не можем рисковать.
— Приведите министра Каллиника. Сейчас, — произнёс Мидей, сделав шаг к двери.
Стража вышла, и в зале повисла плотная и вязкая тишина. Даже шагов за порогом почти не было слышно. Через пару минут в коридоре послышался отдалённый шум, и вскоре двери снова распахнулись.
Два стражника ввели Каллиника, крепко держа его за руки. Он шёл медленно, с натянутым достоинством, будто ещё пытался сохранить остатки власти и чести, хотя лицо его выдавало всё: кожа бледная, губы сжаты в тонкую линию, а глаза метались от одного лица к другому.
Он остановился в центре зала, перед троном. Плечи были расправлены, осанка выпрямлена, но в этом стоянии было что-то неестественное, слишком напряжённое. Внутри он был будто сжат как пружина, готовая то ли лопнуть от давления, то ли рвануть в последней попытке выжить.
Мидей молча смотрел на него, глаза были холодны как лед.
— Ты признаёшься в хищениях? — спросил он наконец.
— Да. — Министр отвёл взгляд. — Я присваивал деньги. Я не горжусь этим, но и не стану отрицать. Это моя вина. Я не прошу прощения — только справедливости.
Мидей молчал. В комнате стояла напряжённая тишина как перед грозой. Он протянул свиток Аристону.
Аристон развернул письмо и, не глядя на Каллиника, прочёл вслух:
— «Аристон слишком подозрителен. Его нужно устранить… Через девушку — к царю. Он доверяет ей. Слишком...» — он остановился и свернул пергамент. — Почерк — твой. Бумага из твоей канцелярии. Письмо найдено в твоём сейфе.
— Это не я. Я не писал этого! Я не знаю, как оно там оказалось! — Он говорил срывающимся голосом. — Кто-то подделал мой почерк! Подбросил это письмо! Я... Я понятия не имею, как…
Аристон наконец поднял взгляд. Он говорил спокойно, почти мягко, но в голосе звучала сталь:
— Ты воровал из казны. Пользовался своим положением, чтобы скрыть следы. А теперь говоришь, что кто-то тебя оклеветал? — Он сделал шаг вперёд, понижая голос, — Тот, кто способен обманывать царя ради золота, вполне может солгать и ради спасения своей шкуры.
— Нет… — прошептал Каллиник, — я бы никогда…
— Но ты уже предал, — перебил его Аристон. — Ты это сам признал. Почему нам теперь верить тебе на слово?
Ты почувствовала, как внутри что-то сжалось. Аргументы Аристона звучали слишком убедительно, без колебаний, без тени сомнения. А Каллиник? Ему ты просто сочувствовала. Его страх был человеческим, а падение жалким. Ты не верила, что он мог быть настолько коварным, чтобы задумать всё это, однако и не могла отвергать то, что казалось очевидным.
Мидей не отводил взгляда от Каллиника.
— Ты сам открыл врата сомнений, Каллиник. И теперь жалуешься, что кто-то ими воспользовался.
Министр молчал. Только губы дрожали.
— Заковать. — Голос Мидея был тих, но не оставлял сомнений. — Допрос продолжится завтра. Под надзор. Полный. Ни слова без свидетелей.
Когда стража повела Каллиника прочь, ты украдкой взглянула на Аристона.
Он стоял молча, опустив голову, словно давая себе время перевести дыхание. Лицо его было почти безмятежным, даже немного уставшим, как у человека, которому тяжело даётся каждый вынесенный приговор. Но в глазах его не было торжества, не было удовлетворения. Только тихое, сдержанное сочувствие… И не менее сдержанная, твёрдая решимость.
Он смотрел вслед Каллинику как человек, который только что сделал нечто необходимое, но крайне болезненное. Как тот, кто не ищет крови, но будет защищать то, что считает правильным до конца.
— Прости, — тихо произнёс он, словно себе. — Но иначе было нельзя.
В Аристоне не было ни гордыни, ни жестокости, ни одной лишней эмоции, которая могла бы выдать радость победителя. Только сдержанность, спокойствие и ощущение долга.
Ты отвернулась… Не потому, что не хотела смотреть, а потому, что почувствовала: если продолжишь, начнёшь искать в нём то, чего нет. А Аристон не оставлял ни одной трещины. Он подошёл к Мидею и тихо произнес:
— Нам нужно будет проверить, кто имел доступ к канцелярии. Если кто-то подделал почерк… Это может быть только кто-то из близких. Или… — он замялся, — …или Каллиник врёт. Но я бы всё же перепроверил.
Мидей кивнул, всё ещё не двигаясь. Его взгляд был устремлён вдаль, но ты знала, что он видел гораздо больше, чем просто стены зала.
— Мы это сделаем, — произнёс он негромко. — Но если окажется, что он и правда всё это замыслил…
Он не договорил. И не нужно было. Воздух и без того сгустился от напряжения.
Ты украдкой снова посмотрела на Аристона. Он стоял спокойно, словно не чувствовал взгляда. Только руки были сжаты в замке за спиной чуть крепче, чем нужно. И эта мелочь снова внушала доверие. Казалось, он и правда делает всё ради царя, ради порядка.
И всё же… где-то глубоко внутри оставалось странное, цепкое ощущение. Как будто ты слышала не то, что он говорил, а то, что умело прятал между строк.
Ты не успела обдумать это, как вдруг заметила движение сбоку. Мидей развернулся и без единого слова направился к выходу. Он не бросил ни приказа, ни объяснения. Просто пошёл, не оглядываясь.
Стража расступилась, словно предчувствуя, что спрашивать будет ошибкой. Никто не произнёс ни слова. Тяжёлые шаги царя стихли за дверью, а в зале повисла тишина, гулкая и давящая.
Ты не знала, куда он направился. Но почему-то была уверена в том, что он хотел услышать правду сам. Без посредников.
Темница пахла сыростью и железом. Каменные стены хранили полумрак, лишь редкие факелы отбрасывали неровный свет на решётки. Каллиник сидел на деревянной скамье, согнувшись, сгорбленный под тяжестью обвинений. Одежда его была измята, волосы растрёпаны, но голос был всё ещё тихим и живым.
Когда в коридоре послышались шаги, он поднял голову. Стражник приблизился, не спеша, с равнодушием человека, которому не впервой охранять падших вельмож.
— Подойди, — хрипло произнес Каллиник, глядя на него исподлобья. — Поговорим.
Стражник скосил взгляд, но не ответил.
— Я дам тебе золото. Всё, что у меня осталось. Даже больше. — Каллиник медленно встал, держась за стену. — Спрячь меня. Выпусти ночью. Я исчезну. Навсегда. Клянусь. Уеду на юг, в порты. Никто меня не найдёт.
Стражник оставался на месте, но взгляд его стал внимательнее. Каллиник уловил это и сделал шаг ближе, понизив голос:
— У меня есть укрытие. Корабль стоит в гавани — наёмный, под чужим флагом. Я успею до утра. А ты получишь больше, чем заработаешь за год.
Он знал, как говорить. В его голосе появилась та самая бархатная убедительность, которой Каллиник годами склонял купцов и лоббировал интересы во дворце. Сейчас это была его последняя валюта.
— Зачем тебе погибать за чужую справедливость? — прошептал он. — Тебе прикажут — и ты забудешь, что я здесь был. Или… Скажешь, что я умер от лихорадки. Бывает, верно?
Молчание затянулось. Каллиник видел: у стражника дрогнула челюсть. Он хотел, думал. И Каллиник был уже готов продолжить, когда в темницу вошёл старший из караула.
— Он… Просил воды, — коротко бросил первый, мгновенно отступая от решётки.
Каллиник понял, что он сделал ставку, и проиграл. В этот миг взгляд его потух.
— Жалко, — произнес он, глядя в стену, словно говорил не им, а себе. — Я бы исчез. Без следа. Всё могло быть иначе.
— Поздно, Каллиник. Ты уже слишком хорошо известен, чтобы исчезнуть. — хмыкнул старший.
Он развернулся, чтобы выйти, но не заметил, как в тени у дальней стены в углублении, где когда-то была старая кладовая кто-то затаился. Ни один из стражников не знал, что в эту ночь сюда пришёл сам царь.
Мидей стоял в полумраке, не издавая ни звука. Он пришёл не для того, чтобы говорить, а чтобы слушать. Лично. Без чьих-либо слов или фильтров. Мидей хотел понять играет ли Каллиник или говорит правду. И он услышал всё, что ему было нужно.
Когда охрана удалилась, а в камере вновь повисла тишина, Мидей всё ещё стоял в темноте. Лицо его было неподвижным, глаза холодными. Он не произнёс ни слова, а просто развернулся и ушёл, оставив Каллиника в неведении. Всё, что нужно было понять, мужчина уже понял.
Мидей не вернулся в тронный зал, не позвал никого из советников, а направился прямиком в свои покои, туда, где теперь жила и ты. И всё же он молчал, пытаясь примирить образ человека, которому он верил и вора, которым стал министр.
Ты уже была там. Аристон проводил тебя раньше, не дожидаясь возвращения царя. Он только кивнул тебе на прощание и с лёгкой улыбкой добавил:
— Лучше переждать всё это здесь. Царь сам захочет рассказать, когда будет готов.
Ты не возражала. Хотелось тишины. Хотелось стены, которая защитит от чужих слов, взглядов.
Ты сидела в уголке комнаты, не зажигая свечей, будто тьма могла успокоить. Мысли метались, и среди них всё чаще мелькало лицо Мидея — холодное, сдержанное, решительное. Он был жесток? Или просто справедлив? Где граница?
Когда дверь в покои тихо отворилась и он вошёл, ты сразу всё поняла. Мидей не смотрел на тебя, прошёл мимо, скинул плащ на стул и устало опустился на край ложа.
Ты долго молчала, не решаясь. Но когда Мидей вновь поднялся, собираясь уходить с дознавателями, ты заговорила.
— Подожди… — Голос твой прозвучал тише, чем ты хотела. — Может, всё-таки не стоит казнить его?
Он обернулся. В его взгляде не было гнева, лишь только усталость и сдержанная суровость.
— Он воровал. Возможно, не так много, как другие. Возможно, не кровавыми руками. Но он брал то, что не принадлежало ему. Он был министром, — произнес Мидей, глядя прямо на тебя. — Он клялся служить государству. А украл у него. Этого достаточно.
— Но может, он… просто… — Ты запнулась, подбирая слова. — Просто… воспользовался положением. Ненамного. Кто-то на его месте мог бы украсть больше. Он же…
— Он украл достаточно, чтобы пытаться подкупить стражу и сбежать на корабле, — резко перебил он. — Один корабль, стоящий в гавани под чужим флагом, — это не "немного". Это не случайная ошибка. Это система. А я не позволю ей пустить корни.
Он сделал шаг ближе, понизив голос.
— У нас один закон. Для бедняка, укравшего мешок зерна, и для министра, присвоившего золото. Если я сейчас закрою глаза — завтра воровать начнут другие. Под видом милосердия я подпишу смертный приговор целому государству.
Ты отвела взгляд. Не потому что не могла возразить, а потому что поняла: он уже решил. И это решение было не личным, а царским.
— Это должно стать уроком, — произнес он тихо, но жестко. — Для всех. И для меня тоже. Никто не выше закона. Даже те, кому я доверял.
Он не ждал твоего ответа. Просто развернулся и ушёл, оставив за собой ощущение тяжести и финала. Ты осталась стоять одна, с комом в горле и с новым, острым пониманием: быть царём — значит выбирать справедливость, даже когда она режет по живому.
Следующее утро выдалось серым. Небо затянули низкие облака, будто и само оно знало, что сегодня будет день без надежды. В коридорах дворца царило напряжённое молчание. Стража говорила тихо, сдержанно. Слуги опускали глаза, когда проходили мимо. Никто не хотел оказаться лишним свидетелем.
Калиник сидел в камере, обхватив голову руками. Он почти не спал: с каждым скрипом дверей он вздрагивал, ожидая, что его снова вызовут на допрос. Министр был уверен, что у него ещё будет время. Ещё одна попытка объяснить, оправдаться, убедить. Что всё ещё можно повернуть вспять.
Когда стража вошла, он поднял уставшие, но полные усталой надежды глаза.
— Это снова к дознавателю? — спросил он, стараясь говорить ровно, но голос всё равно дрожал.
— Нет, — коротко ответил один из стражников. — Пора.
— Что — пора? — спросил Каллиник, не сразу поняв суть слов.
Но уже через мгновение, когда его грубо подняли на ноги и накинули на плечи серый плащ заключённого, в глазах Каллиника мелькнуло осознание. Он застыл, едва не споткнувшись, будто ноги отказались повиноваться.
— Нет… Нет, вы… Вы же сказали… Я думал… — Он метался взглядом между стражниками, ища поддержку, хоть слово, которое даст надежду. — Пожалуйста, я могу… Я всё отдам. Всё, что есть. Я исчезну. Я уйду далеко. Меня никто не найдёт. Прошу…
Никто не ответил, лишь молча повели его по длинному коридору, мимо окон, где едва заметно пробивался свет раннего утра. Всё вокруг было тихо.
Он пытался идти намеренно, замедляя шаг, словно веря, что это как-то отсрочит неминуемое. Бывший министр всматривался в лица прохожих, искал взгляд Мидея, того, кто мог бы остановить всё.
С самого утра в покоях Мидея царила тишина. Ты стояла у окна, глядя, как на площади перед дворцом собирается народ. Их шёпот доносился даже сюда, будто сам воздух звенел от напряжения.
А потом подошёл стражник и поклонился:
— Царь велел передать, что казнь состоится в полдень. Ждёт вас.
Ты подняла голову, медленно кивнула, но вместо того, чтобы идти, лишь осталась на месте. Твоё сердце сжалось.
— Скажи ему… — голос прозвучал тише, чем ты ожидала. — Скажи, что я плохо себя чувствую.
Стражник бросил на тебя короткий, сочувственный взгляд, но ничего не сказал и просто ушёл.
Ты не солгала. Тошнота подступала к горлу, дыхание стало неровным. Мысль о том, что ты увидишь, как падает голова человека, которого ещё вчера называли приближённым к трону, была невыносима. Ты не могла, не хотела, не сейчас.
Площадь перед дворцом заполнилась с самого утра. Народ собрался — и знатные, и бедные, и те, кто знал Каллиника, и те, кто знал лишь слухи о нем. Люди толкались, переговаривались, стараясь занять место поближе. Казни случались нечасто. Казни министров ещё реже.
Над возвышением, где обычно выступали глашатаи, стояла деревянная платформа, охраняемая со всех сторон. На ней были плаха, палач и стража.
Когда вывели Каллиника, толпа зашепталась. Он был бледен, осунулся, но шёл на удивление спокойно, лишь руки дрожали. Бывший министр заметил платформу и остановился, будто ноги перестали повиноваться.
— Нет, — выдохнул он. — Подождите... Я... Я не...
Глашатай поднял свиток, и голос его разнёсся над толпой:
— По указу царя Мидея, за хищения из казны, за злоупотребление властью, за подстрекательство к смуте — министр финансов Каллиник признан виновным. Его имущество конфисковано в пользу государства. Приговор: казнь через отсечение головы.
Толпа замерла. И вдруг Каллиник сорвался. Он рванулся в сторону, вломился в строй стражи, опрокинув одного из них, и побежал прямо к подножию трона, где стоял Мидей — высокий, мрачный, в чёрном плаще и взглядом, который не отводил ни на миг.
— Ваше Величество! — Каллиник упал на колени, хватая царя за край плаща. — Прошу! Я... Я признаю всё! Да, воровал! Но я никому не желал смерти! Я не знал про письма, я не знал! Меня подставили! Пощадите! Я исчезну! Умоляю!
Но Мидей не пошевелился. Он посмотрел на Каллиника сверху вниз без гнева, без ярости.
— Ты был министром, — тихо произнес он, и голос его был слышен всей площади. — Ты присягнул служить народу. Но воровал. Сколько — неважно. У нас один закон для бедняка и для вельможи. А твои слова доказывают только одно — ты боишься, но не раскаиваешься.
Каллинику словно выбили воздух. Он ещё раз попытался заговорить, но стража уже подняла его, оттащила к плахе. Каллиник не кричал. Только повторял шепотом: «Прошу... прошу...»
Но Мидей даже не дрогнул. Он смотрел на него молча, тяжело и хладнокровно и лишь слегка наклонил голову. Этого хватило.
Меч сверкнул в воздухе, отражая солнечный свет, как вспышку молнии. Наступила звенящая тишина, будто сама площадь затаила дыхание. Шум толпы стих в один миг. Даже ветер, дувший с моря, словно замер на месте. Птицы на ближайших крышах вспорхнули, улетая прочь, как будто чувствовали, что должны оставить это место.
Калинник не закричал. Он просто застыл — последний миг, в котором ещё теплилась слабая надежда, угасла. Стражники не сдвинулись с мест, выпрямившись как статуи. Всё было решено, всё было приведено в исполнение.
Несколько секунд стояла гробовая тишина. Потом толпа глухо загудела, словно ветер, проходящий через мрачный лес.
На возвышении, за спинами царя, стояли советники. Кто-то отвёл взгляд, кто-то крепче сжал перила, а кто-то переглянулся с соседом. В их глазах читалось нечто большее, чем просто испуг. Они осознали: казнь — не угроза, а реальность и даже имя не спасёт.
Аристона подошёл к царю и тихо проговорил:
— Смотри, как зашевелились. Одной головы хватило, чтобы все остальные вспомнили, кто у власти. — Он говорил почти беззлобно, даже с ноткой восхищения. Как охотник, наблюдающий за тем, как в панике мечется дичь.
И всё же, когда глашатай на площади зачитывал приговор, ты слышала каждое слово. Когда Каллиник бросился к Мидею с мольбой о пощаде, ты уже знала, что будет дальше. Даже отсюда ты чувствовала, как напрягся воздух, как замерла толпа, как пала тень царского решения. Ты стояла в полумраке, обхватив себя руками, и только шёпотом произнесла:
Ты не знала — ему ли, Мидею, себе или всем сразу.
Когда площадь опустела, а тело Каллиника увезли, Мидей медленно поднялся и, не оборачиваясь, направился в сторону дворца. Рядом с ним, чуть позади, шагал Аристон. Его лицо было спокойно, но в глазах всё ещё горел отблеск той же ледяной решимости, с которой он наблюдал за казнью. Вскоре оба они скрылись за дверьми царского кабинета.
Мидей прошёл внутрь и устало опустился в кресло. Некоторое время он молчал, опершись локтями о стол и глядя на плотно закрытые окна. Тишину нарушил только голос Аристона:
— Ну вот… Теперь можно и порадоваться. Без лидера им не с кем сверяться. Ослов проще разогнать, когда у стада нет пастуха. — Он усмехнулся, но Мидей не ответил. Только снова медленно вдохнул, словно всё ещё ощущал вес приговора, который произнёс.
Аристон, подойдя ближе, понизил голос:
— Но девушку пока не стоит возвращать в её покои. Кто-то может попытаться действовать сгоряча. Месть — плохой советник, особенно если думают, что она причастна к падению Каллиника. Я проверю всех, кто был с ним связан. Только после этого будет безопасно.
— Сделай это. Я не хочу рисковать. — на этот раз без колебаний кивнул Мидей.
Аристон склонил голову — с должной почтительностью, но в его глазах всё ещё стояло что-то другое. Хищная удовлетворённость. Он уже чувствовал: один шаг сделан. Осталось лишь дожать остальных.
Ты стояла у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Тишина после казни была почти невыносимой, слишком плотной, слишком давящей. В груди всё ещё тяжело стучало: ты знала, что его казнят, но всё равно надеялась... Что, может быть, его просто сослали бы. Что царь, которого ты считала справедливым, сможет простить. Однако он не простил.
Дверь распахнулась, и ты услышала уверенные и неторопливые шаги. Мидей вошёл, не говоря ни слова, и прикрыл за собой дверь. Некоторое время просто стоял, глядя на тебя, а потом медленно произнёс:
— Я не могла. Мне было... Нехорошо, — произнесла ты, не оборачиваясь.
— Или ты просто не хотела видеть, как исполняется закон?
— А ты хотел, чтобы я с этим смирилась? — резко ответила ты, поворачиваясь к нему. — Чтобы стояла там и смотрела, как ты казнишь человека, с которым работал бок о бок столько лет? Как будто он был тебе никто?
Мидей прищурился. В его взгляде промелькнуло раздражение, но голос оставался холодным:
— Он воровал. Много. И молчал. Пока не попался. Сколько ещё ему надо было простить? Один корабль? Два? Или ты думаешь, что если человек говорит красивыми словами, то он не виноват?
— Я думаю, что иногда людям нужно давать шанс. — Голос твой дрожал. — Я думаю, что ты уже стал кем-то, кто не умеет чувствовать.
Мидей шагнул ближе, его глаза потемнели.
— А ты чувствуешь за всех подряд, — бросил он жёстко. — Именно поэтому ты и оказалась здесь. Твоя жалость — это слабость. Ты жалеешь каждого, кто говорит дрожащим голосом. А кто пожалел бы тебя, если бы не я?
Ты отшатнулась от этих слов, словно от удара.
— Ты так говоришь, будто я игрушка, которую ты подобрал и жалеешь. Но я — человек. И да, я сочувствую. Это не делает меня слабой. Это делает меня живой.
Взгляд Мидея на секунду дрогнул. Он хотел сказать что-то ещё, может быть, резко, может быть, чтобы добить, но промолчал. Только развернулся и вышел, не обернувшись.
За дверью снова наступила тишина, однако теперь она была другой, не просто тяжёлой. В ней появилось что-то хрупкое, почти болезненное. Расстояние между вами будто снова стало шире.
Ты осталась стоять у окна, но уже не чувствовала под ладонями ни стекла, ни прохладного ветра, что дул с улицы. Всё внутри гудело от обиды, гнева, боли… И стыда. Потому что он был прав. Мидей говорил грубо, ранил, но не солгал.
Ты действительно сочувствовала каждому. Видела за страхом слабость, за дрожью в голосе — раскаяние, за бегством — отчаяние. Ты хотела верить, что любой может измениться, если ему дать шанс. Что не бывает по-настоящему плохих людей, есть только заблудших. Но теперь…
Ты вспомнила, как Каллиник вцепился в Мидея, молил, обещал всё, клялся, как на рынке. Это было не раскаяние, а скорее торговля. За жизнь, за свободу, за всё. Он не признал вину по-настоящему. Каллиник пытался выкрутиться. Он бы сбежал, он бы снова всё повторил. Ты видела это. Где-то глубоко знала. Просто не хотела признать.
Мидей не знал жалости. Но он знал, как удержать порядок. И может быть, это и было его способом защищать тех, кто слабее. Он не позволял тем, у кого есть власть, использовать её безнаказанно. Даже если это означало кровь.
Ты снова посмотрела на улицу. Люди ходили туда-сюда, будто ничего не произошло. Мир не остановился. Никто, кроме вас, не заметил, как исчез один человек из высшего совета.
Ты провела ладонью по лицу. Глаза жгло, но не от слёз, а больше от усталости.
"Я не слабая. Я просто всё ещё учусь. А он… он уже выбрал. Свою тяжесть, своё одиночество."
Ты не знала, простишь ли ему жестокость. Но уже не была уверена, что можешь осудить её.
Мужчина шёл по коридору быстрым, уверенным шагом, но в груди всё скреблось. Слова, что он бросил тебе, звучали у него в голове… Слишком острые, слишком холодные. Он знал, что был резок. Однако сделал это Мидей нарочно. Потому что легче оттолкнуть, чем объяснить. Легче уколоть, чем признать, что в тебе есть то, что он сам давно потерял: способность чувствовать.
Царь остановился у двери в свои покои. Рука замерла на резном косяке. Он колебался — редкость для него. Как будто за этой дверью был не просто кто-то обиженный, а та, кто ранила его в ответ. Без злобы, просто тем, что осталась собой.
Лунный свет из окна падал косо, растекаясь по полу. Ты сидела, отвернувшись, у стены. Твои плечи дрожали, однако не от страха, а от слёз.
Он застыл. Словно это была пощёчина, но не от тебя — от того, что натворил сам. Мидей не привык к слезам. Не знал, что с ними делать. На поле боя он умел утешить умирающего. В тронном зале — обуздать бунт. Но тут царь чувствовал полную растерянность. Тихая, глубокая, пронзающая.
Ты не обернулась. Даже не вздрогнула. Только медленно вытерла щёку. Он подошёл ближе, опустился на корточки рядом, осторожно, почти не дыша, словно боялся спугнуть. Несколько секунд молчал, и лишь потом негромко произнес:
— Я не должен был говорить это. Так. Сразу.
В комнате повисла напряженная тишина.
— Я... Не умею... Просить прощения. — Он выдавил это, почти сквозь зубы. — Но если бы мог повернуть всё назад… Я бы сказал иначе. Не мягче, но... По-честному.
Ты всё ещё молчала, но теперь уже смотрела на него — глаза красные, усталые, будто в них выгорело что-то важное. И всё же ты слушала.
Он провёл ладонью по лицу, будто сгоняя напряжение, и добавил хрипло:
— Я не хотел тебя ранить. Просто… я не могу позволить себе быть слабым. А ты... Ты позволяешь себе чувствовать. И этим ты сильнее, чем я. Наверное, я тебе завидую. — Он опустил взгляд. — Прости, если сможешь.
— Мне просто больно, когда ты всё превращаешь в расчёт, — прошептала ты. — Как будто чувствовать — это ошибка.
Он медленно кивнул и, впервые за долгое время, не стал спорить.
Ты так долго держалась, сдерживала слёзы, слова, обиду. Однако теперь, когда он был рядом ни как царь, ни как тот, кто только что подписал приговор, а просто как человек, сидящий напротив, всё внутри будто дало трещину.
Ты подняла на него глаза, в них ещё блестели слёзы, но взгляд был ясным. Мидей не отводил взгляда. Он казался растерянным, непривычно уязвимым, словно не знал, что делать дальше. Протянуть руку? Остановиться? Сказать ещё что-то?
Но ты не дала ему времени думать. Просто потянулась вперёд и обняла его. Тихо, неуверенно, но с той силой, что рождается из усталости и нужды. Ты прижалась к нему щекой, уткнувшись в плечо, а его рука почти сразу легла тебе на спину. Осторожно. Не как владыка, а как человек, который наконец понял, что есть что-то важнее власти.
Он не сказал ни слова, лишь крепче обнял тебя в ответ. И в этом молчании было больше утешения, чем в любых словах.
Внезапно дверь в покои распахнулась без стука как это обычно бывало с Аристонoм. Он вошёл с привычной уверенностью, но, увидев тебя, обнимающую Мидея, на мгновение остановился.
— Оу… — протянул он с тоном нарочно неуместного изумления. — Простите, похоже, я не вовремя.
Он сделал шаг назад, но остановился.
— Я, вообще-то, зашёл спросить, что прикажешь делать с Таликом. Он всё ещё дрожит, как мокрая собака, и утверждает, что вообще ничего не знает. Я вот думаю: может, он не врёт? А может, просто талантливый актёр.
Мидей медленно поднялся на ноги, явно не в духе.
— Это подождёт до завтра, — отрезал он.
Аристон кивнул и уже было направился к двери, но вдруг обернулся и с кривой усмешкой бросил:
— Я, между прочим, говорил, что ты однажды доведёшь её до слёз. Что ж, поздравляю. Ты это сделал… и всё ещё жив. Не все проходят этот квест.
Ты слабо улыбнулась сквозь остатки слёз, а Мидей прикрыл глаза и покачал головой, будто это был не друг, а наказание богов.
— В общем, отдыхайте. Любовь, страдания, гнев царственный — всё понятно. А я, пожалуй, пойду… Позавидую вам молча из коридора.
Он поднял руки, будто сдаётся, и добавил с притворной серьёзностью:
— Обещаю, больше не буду врываться, если только замок не осадят. Хотя… Даже тогда, наверное, подожду.
С этими словами он вышел, медленно прикрыв за собой дверь, но не без лёгкого смешка напоследок.
И тишина, что осталась после него, вдруг показалась уже не такой тяжёлой.
Ты чувствовала, как Мидей смотрит на тебя ни как царь, ни как воин, а как мужчина, который больше не знает, как держать щит между собой и миром.
Ты подняла на него глаза. Он не отводил взгляда, и что-то в этом взгляде было почти невыносимо мягким. Ни привычная сила, ни сдержанность, а страх. Страх сделать больнее ещё раз. Страх, что ты оттолкнёшь его.
— Прости, — прошептал он. Настолько тихо, что ты почти не расслышала.
Мидей наклонился, медленно, будто спрашивая разрешения. И ты не отпрянула, не задумываясь, не анализируя, ты потянулась к нему навстречу и ваши губы встретились в коротком, робком поцелуе. Неуверенном, но тёплом. Там не было страсти, только усталость и благодарность. Только тихое «я здесь» и «ты не один».
Он не углублял его, не требовал большего. Просто остался с тобой рядом, лбом уткнувшись в твой. Его ладонь теперь лежала у тебя на щеке, большой палец едва касался все еще влажных дорожек от слез.
— Я не умею быть мягким, — произнес он чуть позже. — Но с тобой… Стараюсь.
Ты кивнула, прижавшись к нему снова. Но в этот раз не потому, что тебе было больно. Не потому, что тебе нужно было утешение.
А потому что что-то в тебе дрогнуло. Словно осыпались последние стены, которые ты так упорно строила между собой и этим человеком. Ты чувствовала, как он дышит. Как его рука бережно скользит по твоей спине, будто боясь ранить. Мидей больше не был для тебя просто царём, чьё слово — закон, чья воля — приказ. В этом молчании он стал ближе. Настоящим.
И в этой близости было нечто большее, чем тепло — было доверие. Хрупкое, осторожное как первый луч рассвета, пробившийся сквозь ночной мрак. Ты позволила себе расслабиться в его объятиях, впервые не ощущая страха, что за этим последует расчёт или обязанность. Только ощущение покоя. Спокойствия. И глубокой, неожиданной уверенности в нём.
Коридоры дворца в это время уже погрузились в тишину. Каменные стены, ещё недавно гудевшие от шагов стражи и глухих голосов, теперь казались пустыми, почти сонными. Аристон шёл неторопливо, словно размышляя о чём-то совершенно отстранённом, как будто только что не присутствовал при казни одного из самых влиятельных людей в государстве.
Он шёл привычной дорогой, будто каждый поворот был частью ритуала. В его походке не было спешки, только холодная уверенность. Мимо кивнувших ему слуг, мимо статуй, под взглядом которых иные ощущали себя обнажёнными до души. Но не он. Аристон привык быть на виду и при этом оставаться невидимым.
Когда он свернул в боковой проход, ведущий к его личным покоям и кабинету, в коридоре не было ни души. Здесь редко кто ходил без разрешения. Тень от факелов колыхалась по стенам, словно тени мыслей в голове самого Аристона.
Он остановился у массивной двери, провёл рукой по замочной скважине, проверяя, не трогал ли кто-то замок, и лишь затем открыл её, входя внутрь.
Кабинет встретил его привычной полутьмой и запахом чернил, воска и старых свитков. Всё было на своих местах: пергаменты ровными стопками, письменный стол идеально чист, на подоконнике одинокий кубок с вином, который он оставил здесь утром.
Он успел подлить себе немного и сесть, как услышал лёгкий, почти неразличимый шорох. Аристон даже не вздрогнул. Только поднял взгляд к тени в углу:
— Можешь выходить. Я ждал тебя.
Из темноты шагнул человек в маске. Он подошёл ближе и протянул свёрнутый лист пергамента. Движения его были отточены, ни одного лишнего жеста. Аристон взял послание, развернул и молча пробежал глазами строки, написанные аккуратным, но незнакомым почерком.
На его лице заиграла кривая усмешка, тонкая, почти ленивая, но в ней читалось удовлетворение хищника, у которого всё идёт по плану.
— Значит, началось, — тихо сказал Аристон, больше себе, чем собеседнику.
Он встал, подошёл к камину и, не колеблясь ни на мгновение, поднёс пергамент к огню. Пламя жадно охватило край, пробежав по тонкой бумаге золотистыми языками. Аристон наблюдал, как строчки исчезают, одна за другой, как будто никогда и не существовали.
Когда пергамент почти догорел, он аккуратно бросил остатки в камин, взял металлический кочергу и вдавил обугленные края глубже в угли. Он подождал, пока исчезнут даже следы пепла, и лишь тогда медленно выпрямился.
— Ни бумаги. Ни слов. Ни имён, — проговорил он тихо, но отчётливо, бросив взгляд через плечо на своего визитёра. — Так, как и должно быть.
Мужчина в маске кивнул, ничего не говоря.
— Значит, цепочка сработала. Хорошо. Теперь главное не дать ей оборваться. — произнес Аристон. — Талик ничего не понял?
— Ни слова. Он до сих пор уверяет, что его схватили по ошибке. Молится всем богам, чтобы его забыли.
Аристон кивнул и откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы перед лицом.
— Отлично. Пусть живёт в этом блаженном неведении. Пока он боится — он предсказуем. А предсказуемые люди лучшие инструменты. — Он помолчал, а потом, почти задумчиво добавил, — Но не теряй его из виду. Если вдруг решит вспомнить больше, чем нужно… Ты знаешь, что делать.
Человек в маске молча кивнул и растворился в темноте так же бесшумно, как и появился.