Какой-то ублюдок пытался насильно поцеловать тебя
Ты вышла из кабинета позже обычного — день выдался изматывающим, и мысли путались. Тяжёлые разговоры с кураторами, бесконечные справки, жалобы, неуверенные шаги студентов между неуверенностью и упрямством. Но был в этом всём и странный уют: тебе всегда нравилось наблюдать за тем, как Анакса, принимая экзамены, спорил с каждым студентом так, будто ставил на карту всю философскую систему мира. Он не просто слушал — он разбивал, собирал, испытывал на прочность, почти навязывал истину, как будто делал одолжение.
И, может, именно это придавало дню такой ритм: строгий, неумолимый, но живой.
Ты уже собиралась спуститься вниз, как на лестнице заметила одну из своих учениц.
Она сидела на ступеньках, съёжившись, будто пыталась стать меньше, чем есть. Её хрупкие плечи дрожали, пальцы сжаты в кулаки. Слёзы стекали по щекам, оставляя тёмные дорожки по кожаной куртке.
— Камила? — позвала её ты, остановившись, голос твой прозвучал мягко, без оценки.
Девушка вздрогнула, медленно обернулась, как будто даже на это не хватало сил. Глаза опухшие, мокрые. Ни страха, ни злости, а только усталость и чувство окончательной ненужности.
— Всё хорошо? — Ты опустилась рядом. Не ближе, чем нужно, но и не дальше, чем стоит.
Она попыталась улыбнуться, но голос был хриплым и едва слышным.
— Я просто... — начала Камила, но не смогла договорить.
Она не сразу ответила, лишь через секунду медленно кивнула, опустив взгляд куда-то в пол.
— Он сказал, что мои ответы поверхностны. Что я всё вызубрила, но не поняла… — сдавленно выдохнула девушка, будто каждое слово давалось ей с усилием. — Я не глупая, правда… Просто… Я волновалась. Всё вылетело из головы. А он смотрел так, будто заранее знал, что я провалюсь.
Ты молча протянула руку и слегка приобняла её за плечи: не слишком крепко, чтобы не задеть, но достаточно, чтобы она почувствовала: она не одна. Камила не отстранилась. Напротив, будто немного успокоилась, уткнувшись лбом в ладонь.
Ты знала, что она способная. Знала, как девушка рассуждала на семинарах, как ловила суть быстрее других. И знала — её отец болел. Мать умерла два года назад. Камила работала по ночам в аптеке, брала дежурства, чтобы платить за процедуры, которые не спасут, но продлят жизнь её отца. И всё равно училась.
Ты сидела рядом с ней молча. В голове была только одна мысль: если она уйдёт сейчас, она больше не вернётся. Анакса выжмет из неё то немногое, что оставалось для себя.
— Пойдём. — Произнесла ты, неожиданно поднявшись.
— Куда? — удивленно спросила девушка. Камиле хотелось исчезнуть, но ты подала ей руку.
— Профессор, не надо, он не изменит…
— Я не за изменениями. Я за справедливостью.
Ты повела её к двери, которую никто не решался открыть. На каждом шагу она всё глубже опускала голову, будто ожидала приговора, а не помощи. Её плечи дрожали от страха, стыда, усталости. Ты коротко, успокаивающе сжала её пальцы и задержалась перед порогом.
— Подожди здесь, — тихо произнесла ты, — я сама.
Камила кивнула, не поднимая взгляда. Впервые за долгое время ты почувствовала, что не можешь молчать. Не перед ним… И не сейчас.
Кабинет встретил тебя запахом сухой бумаги, тяжёлых книг и сдержанности. Анакса, как всегда, сидел за массивным столом, склонившись над рукописями, будто вес всего мира покоился в этих строках. Он даже не взглянул в твою сторону.
— Что ты здесь делаешь? — его голос был ровным, как лезвие, с тем знакомым оттенком раздражения, который он обычно приберегал для неуместных визитов. — Здесь не обсуждают оценки. И не умоляют.
Ты сделала шаг вперёд, не отводя взгляда.
— Я не умоляю, — произнесла ты тихо, но твёрдо. — Я пришла поговорить о Камиле.
Он прищурился и наконец поднял взгляд. В его глазах ты увидела сталь и лед.
— Она не сдала экзамен. Это не вопрос переговоров.
— Я знаю её ситуацию. Отец болен. Она работает ночами, чтобы оплатить лечение. И всё равно пришла на ваш экзамен. Не ради оценок, а ради знаний. — произнесла ты, сделав шаг вперёд.
— Сострадание — слабость. Обстоятельства не делают человека умнее. Ум — это логика и дисциплина. — произнес Анакса, скрестив руки на груди.
Ты тихо, но твёрдо произнесла:
— А умение видеть за цифрами и фактами — это не слабость, а сила. Вы позволили боли и обстоятельствам сломать Камилу, а не её способности. Это несправедливо.
Он внимательно смотрел на тебя, будто впервые заметил и спустя несколько секунд наконец заговорил. Его голос был бесстрастным, но с лёгким оттенком уважения:
— Ты называешь несправедливостью то, что я называю правдой.
— Тогда давайте дадим Камиле шанс показать эту правду ещё раз. Не ради снисхождения, а ради настоящего знания. — улыбнулась ты сквозь напряжение.
— Пересдача будет. Но только одна. И только если её ответы будут соответствовать стандартам. — наконец кивнул Анакса спустя несколько долгих секунд.
— Спасибо. — тихо произнесла ты, чувствуя, как напряжение постепенно спадает.
Он вновь вернулся к своим бумагам, но в его взгляде мелькнуло нечто новое — уважение. Или, может быть, вызов.
Прошло несколько дней после пересдачи Камилы.
Ты застала Анаксу в его привычной тишине: он сидел за столом, словно вырезанный из камня, весь погружённый в строчки, будто между чернилами и бумагой был скрыт смысл самого мира. Его пальцы неспешно листали страницы, а свет от лампы отсекал половину лица в резком контрасте — тень и ясность, как всегда, в нём самом.
— Камила сдала, — спокойно произнесла ты.
— Ей повезло. Или я был снисходителен. Больше никаких просьб и разговоров, ясно? — фыркнул профессор, не поднимая головы.
— Снисходительность — не твоя черта, — мягко произнесла ты. — Так что это что-то другое.
Он усмехнулся, но уже не ответил.
После того случая с Камилой, он впервые по-настоящему обратил на тебя внимание. Поначалу в его холодных глазах читалось подозрение: Анакса думал, что Камила могла заплатить тебе, чтобы ты повлияла на его решение. Что за этой твоей «защитой» скрывается что-то другое, нечто, что нарушает его принципы строгости и справедливости.
Это был вызов — вызов его логике и непоколебимым правилам. Ты не стала объяснять сразу всё, позволив ему самому разобраться. Его взгляд стал похож на взгляд детектива, который пытается сложить сложный пазл.
С каждым новым разговором, с каждой встречей он всё больше погружался в попытки понять, кто ты на самом деле. Ты была головоломкой, которую мужчина жаждал разгадать. Его привычный мир, построенный на жёстких законах и абсолютной логике, постепенно начал давать трещины.
Он ловил себя на том, что стал обращать внимание на детали: как ты говоришь, как смотришь на студентов, как не даёшь им сдаваться, даже если правила говорят иначе.
Внутри Анакса не мог признать, что тебе удалось вскрыть его самые скрытые сомнения. Он был уверен, что чувства — это слабость, что эмоции мешают объективности. Но ты показала ему, что за строгими правилами и логикой можно сохранить человечность.
Он наблюдал за тобой с новой смесью настороженности и любопытства. Сначала Анакса прятал это за сарказмом и холодными шутками, пытаясь сохранить дистанцию. Но с каждым днём твой образ становился для него всё менее понятным и всё более притягательным.
Ты замечала, как его взгляд задерживается на тебе чуть дольше, как он иногда невольно повторяет твои слова или соглашается с твоими идеями, но тихо… Чтобы никто не услышал.
В такие моменты ты чувствовала, что между вами начинает выстраиваться особая напряжённая, но настоящая связь.
Ты понимала, что он борется с собой — борется с теми правилами, которые так долго были его опорой. И хотя Анакса никогда не скажет этого вслух, его холодность и сдержанность — это всего лишь щит, за которым прячется человек, который впервые в жизни не может остаться равнодушным к другому.
Ты стала для него не просто коллегой или даже соперником — ты стала той самой головоломкой, разгадка которой открывает новые горизонты и заставляет смотреть на мир иначе. И незаметно для себя, он начал привязываться к тебе.
Анакса долго собирался с мыслями, словно закалялся перед битвой с самим собой. Это было непросто, ведь признаться в чувствах означало открыть дверь в мир, где он терял привычную власть над собой и ситуацией.
Поэтому, когда наступил момент, мужчина не сказал того, что действительно чувствовал. Нет, его голос был холодным, чуть насмешливым, с лёгкой тенью высокомерия, словно приглашение было больше игрой, чем признанием:
— Ты свободна вечером? Если нет — могу найти кого-нибудь другого, кто не будет мешать моему времени.
Он внимательно следил за твоей реакцией, ожидая увидеть раздражение или отказ. Ведь лучше было бы услышать "нет" и уйти с фырканьем и скрытым презрением, как обычно…
Но ты удивила его. Твои глаза встретились с его, и в них не было ни страха, ни сомнений, а лишь тихая решимость.
Слова прозвучали просто, но для него это было словно взрыв. Сердце, к которому он привык относиться с осторожностью и холодом, внезапно пропустило удар.
Анакса не знал, что делать с этой новой правдой, и вместо привычного фырканья на миг потерялся в твоей простоте.
— Хорошо, — пробормотал он, — тогда жди меня вечером.
И ушёл, оставив тебя стоять в лёгком недоумении, а в его душе впервые за долгое время появилась не искра сарказма, а чего-то тёплого и живого.
Вечер опустился на город, раскрашивая небо тёплыми оттенками багрового и золотого. Анакса стоял у входа в небольшое кафе, куда сам же и предложил пойти, выбрав место, где можно было бы почувствовать себя немного более свободно, чем в строгих стенах института.
Он стоял, держа руки в карманах, с привычным холодным выражением лица, но внутри всё бурлило. Это было странно, ведь мужчина привык быть уверенным, контролировать ситуацию, а теперь даже не знал, с чего начать разговор.
Ты подошла к нему, заметив тонкую дрожь в его голосе, когда он тихо произнес:
Ты улыбнулась, чувствуя его неуверенность, и решила немного разрядить обстановку.
— Ты же знаешь, как я люблю пунктуальность. И вообще, я ожидала от тебя чего-то более… Грозного.
Он фыркнул, но в глазах появилась искра, словно впервые он позволил себе быть менее строгим.
— Ну, это моя маска, — пробормотал он, нервно почесывая затылок. — Ты же знаешь, что за ней скрывается…
— Неужели стеснительный молодой человек? — пошутила ты, чуть наклонив голову.
Анакса сделал вид, что не слышит, но твоя доброжелательная улыбка заставила его на миг раскрыться.
Во время ужина он несколько раз пытался начать разговор, но слова цеплялись за язык и словно разбегались. Ты же тихо смеялась над его попытками, подбадривала и помогала ему раскрепоститься.
— Расслабься, — говорила ты, — никто не ожидает от тебя доклада. Просто будь собой.
И постепенно между вами воцарилась лёгкая, непринуждённая атмосфера. Он рассказывал о вещах, которые обычно держал при себе — о книгах, что читает, о странных мелочах, что замечает в людях. Ты слушала, улыбаясь, и с каждым словом понимала, насколько Анакса отличается от того сурового и неприступного преподавателя, которого видели все.
В конце вечера, когда вы выходили на улицу, он взглянул на тебя и тихо произнес:
Ты посмотрела на него с теплотой и ответила:
И в этот момент он впервые почувствовал, что с тобой рядом он может позволить себе быть настоящим — без масок и претензий.
Дни один за другим сливались в плавный поток, и между вами начинала расти невидимая, но прочная нить доверия. Ваши разговоры становились всё менее официальными, а взгляды всё более тёплыми и долгими.
Он всё чаще позволял себе улыбаться в твоём присутствии, даже когда кто-то мог видеть. Его привычная строгость понемногу смягчалась, уступая место чему-то новому — почти дружескому, а порой и глубже.
Каждое твоё слово, каждое движение, казалось, открывали перед ним новый мир, в который он не хотел просто заглядывать, а стремился погрузиться целиком. Мужчина замечал, как ты упорно защищаешь своих студентов, как не даёшь им сдаваться, и в этом видел отражение своей собственной внутренней борьбы. Но теперь Анакса понимал, что твоя человечность и сила не противоречат друг другу, а дополняют.
В какой-то момент он поймал себя на мысли, что его привычный мир, выстроенный из чётких правил и логики, начал рушиться. Однако в отличие от ожиданий, Анакса не чувствовал злости или страха. Напротив, внутри возникло странное, но приятное чувство облегчения и надежды.
Его мысли всё чаще возвращались к тебе: к тому, как ты смеёшься, как задумчиво смотришь вдаль, как тихо шепчешь наставления тем, кто рядом. И даже если он пытался убедить себя, что это просто интерес к коллеге, сердце подло подсказывало иное.
Анакса стал ценить эти моменты — случайные встречи в коридорах института, короткие разговоры на переменах, тихие улыбки, которыми вы обменивались.
Он не мог назвать это любовью… По крайней мере, пока. Однако это было определенно что-то большее, чем просто уважение или симпатия. Это была та самая тонкая грань между дружбой и чем-то глубже, что сложно объяснить словами.
И в глубине души он знал: ты стала для него не просто частью повседневности, а чем-то, ради чего стоило изменить свои старые убеждения. И это чувство: волнение и спокойствие одновременно — не пугало его. Оно словно наоборот, делало его сильнее.
Рабочий день постепенно подходил к концу, и коридоры института уже опустели, оставляя после себя лишь эхо шагов да тихий гул отдалённых разговоров. Ты уже собиралась покинуть кабинет, предвкушая долгожданный отдых, когда внезапно твоё внимание привлекло сообщение на телефоне: приглашение зайти к ректору.
Ты ощутила лёгкое волнение: ректор редко вызывал тебя лично, да ещё в такой час. В голове промелькнула мысль, что может быть что-то срочное, важное — возможно, касающееся твоих студентов или нового учебного плана.
Не откладывая, ты направилась к кабинету ректора. Дверь была приоткрыта, и внутри виднелась фигура мужчины в строгом костюме. Он поднял взгляд и, заметив тебя, кивнул с лёгкой улыбкой.
— Заходи, пожалуйста, — пригласил он спокойным, уверенным голосом. — У нас есть о чём поговорить.
Ты переступила порог, сердце слегка учащённо билось, но ты старалась сохранять спокойствие и собранность. В глубине души возникало любопытство: что же может быть настолько важным, что ректор решил уделить тебе время лично?
Ты вошла в кабинет ректора, тихо закрыв за собой дверь, и в воздухе висело напряжение, которое ты не могла объяснить. Его взгляд был слишком пристальным, слишком настойчивым, и сердце начало биться чаще, будто предупреждая тебя о грядущем.
Он говорил спокойно, но голос его менялся: становился мягче, проникновеннее, и в этих словах слышалась не только власть, но и что-то личное, неожиданное. Ты почувствовала, как внутри всё напряглось, и твои мысли метались в поисках причины этого изменения.
Когда он медленно поднялся со стула и приблизился, ты ощутила, как пространство между вами сжимается, а твое дыхание сбивается. Внутренний голос кричал: «Остановись!», но тело словно замерло, словно растерялось в этой новой, пугающей ситуации.
Его губы коснулись твоих, и холодок пробежал по спине. Поцелуй был внезапным и нежеланным: ты не давала согласия, не приглашала его к этому. Твои глаза широко раскрылись от шока и страха.
Ты пыталась отпрянуть, оттолкнуть его, но он крепко обхватил тебя рукам, удерживая тебя на месте. В голове проносились слова — «Пожалуйста, остановись», но они остались несказанными вслух, преграждённые комком в горле.
Сердце бешено колотилось, и каждый удар отзывался болью в груди. Ты чувствовала, как внутри растёт сопротивление, страх и злость одновременно — злость на то, что твои границы нарушают так грубо и бесцеремонно.
Ты сумела вырваться, оттолкнув его, и твой голос, наконец, прозвучал… Тихо, но твёрдо:
— Пожалуйста, остановитесь. Это неправильно.
Ты смотрела ему в глаза, ожидая реакции, боясь последствий, но твердо стояла на своём. В груди бурлила смесь смятения и решимости: не позволить себя сломать.
Этот момент стал поворотным — границей, через которую никто не мог переступить. На мгновение в кабинете повисла тяжёлая пауза. Твои пальцы сжимались в кулаки, чтобы не дрожать. Ты думала, что теперь он отступит, что ты сможешь уйти от этого, сохранив хоть каплю собственного достоинства.
Но вместо того, чтобы отпустить тебя, он вдруг резко схватил твою руку: крепко, так, что кожа под пальцами побелела. Его взгляд стал более настойчивым, почти жадным. В этот момент ты почувствовала, как в груди всё сжалось, будто тяжёлый камень упал на сердце.
— Ты не уйдёшь, — его голос был низким, почти шёпотом, но в нём звучала железная решимость. — Ты должна понять, что это — не просьба.
Ты попыталась вырваться, но его хватка была сильна. Твои глаза расширились от ужаса, дыхание сбилось, и время словно растянулось на бесконечность.
Он наклонился к тебе снова, губы приблизились, и холод от неожиданного контакта пробежал по твоей коже. Ты уже собиралась снова протестовать, шептать слова «Пожалуйста, отпустите», но в этот момент дверь кабинета резко распахнулась и вошел Анакса.
Его появление было настолько неожиданным, что все вокруг будто на мгновение замерло. Ректор отступил, и твоя рука мгновенно вырвалась из его хватки, словно освобождённая из цепей.
Анакса оглядел комнату с характерным для него равнодушным выражением, будто он не заметил напряжённости, будто сюда он пришёл просто для обычного разговора.
— Извините за вторжение, — спокойно сказал он, не отводя взгляда от ректора. — Мне нужно обсудить с вами успеваемость некоторых студентов.
Ты всё ещё стояла у стены, чувствуя, как холодом отозвался в теле липкий взгляд ректора. Кожа в том месте, где он держал твою руку, будто горела, но не от жара, а от стыда, боли, чего-то глубоко отталкивающего. Ты уже готова была вырваться прочь, но ноги словно приросли к полу.
— По некоторым студентам накопились вопросы. Отчёты по успеваемости, — произнёс он хладнокровно, глядя прямо на ректора, бросив ему на стол несколько бумаг.
Тот откашлялся, будто надеялся, что сможет выровнять обстановку, и даже попытался изобразить деловитость.
Ты стояла, чуть в стороне, и чувствовала, как пальцы всё ещё дрожат. Но дыхание стало ровнее… Вероятно потому что Анакса был здесь.
Несколько минут они обсуждали формальности. Его голос звучал спокойно, точно, но под каждым словом таилась натянутая струна. Он знал… Он молчал, но знал всё.
Когда разговор наконец подошёл к концу, Анакса взглянул на часы. Движение было ленивым, как будто бы небрежным, но ты знала, что он делает это не просто так, а затем перевёл взгляд на тебя.
— Кажется, время приёма уже закончилось, — холодно произнёс он, глядя теперь на ректора. — Вы поговорите с ним завтра.
Это был не вопрос. Ты видела, как ректор чуть замер, словно хотел что-то возразить, но не нашёл слов. Анакса уже повернулся к тебе и сделал едва заметный кивок, приглашая следовать за ним. Ни одного лишнего взгляда, ни намёка на то, что он делает это как герой. Просто уводил тебя оттуда, как человек, который всегда ставит точку, когда слова больше не нужны.
Ты шагнула за ним, чувствуя, как медленно возвращается контроль над телом. Как будто снова дышать можно было полной грудью. Дверь за вами захлопнулась. Кабинет остался позади, и с ним то мерзкое ощущение беспомощности, от которого ты больше не хотела зависеть.
Анакса не обернулся, не сказал ничего. Но его шаг замедлился, чтобы ты могла идти рядом. И в этой молчаливой тишине было больше заботы, чем в тысячах чужих слов.
Почти всю дорогу вы шли молча. Улицы были уже полупустыми, тени от фонарей ложились на тротуары неровными пятнами, и в их свете ты вдруг поняла, насколько дрожат твои руки. А может, это всё ещё было в голове: невыносимое напряжение, обрывки того, что только что произошло, и тишина, которая казалась слишком громкой рядом с ним.
Анакса шёл рядом, будто ничего не случилось. Не показывая ничего ни взглядом, ни словом. И всё же его шаг был ровным, словно защищающим. Он не шёл перед тобой — он шёл рядом. Как щит, как стена, как… как нечто надёжное.
Но ты не могла больше молчать. Слова комом застряли в горле, и всё же вырвались:
— Это не то, о чём ты подумал.
— А о чём я подумал? — наконец спросил Анакса, спустя несколько шагов. Его голос был низким, почти уставшим.
Ты запнулась… Хотелось сказать «не знаю», сменить тему. Но всё вырвалось само собой:
— Что я с ним… Что я добровольно…
Он резко остановился и повернулся к тебе. Ты увидела, как в его взгляде вспыхнуло то, чего раньше никогда не было. Ни насмешки, ни холода, только боль. Только ярость, но не на тебя.
— Не смеши меня, — произнес он глухо. — Ты думаешь, я правда мог подумать, что ты с ним?
Ты отвела взгляд. Всё внутри сжалось: от стыда, от чувства вины, которое ты не заслуживала, но всё равно чувствовала.
— Просто… — ты покачала головой. — Я не знала, что ты там окажешься. И я не знала, как это выглядело. Я не…
— Я не собирался туда приходить, — перебил он. — Мне нечего было обсуждать с ним сегодня.
— Тогда… Как ты узнал? — спросила ты его, медленно подняв взгляд
Он смотрел на тебя серьёзно, почти сурово, но в этом взгляде не было обвинений, а лишь сосредоточенность.
— Потому что когда ректор вызывает кого-то к себе — особенно в конце рабочего дня, — в приёмной всегда сидит секретарь. Она обязана быть при любых рабочих разговорах.
Сегодня я шёл мимо и увидел, что её отпустили домой пораньше. А потом увидел как ты идешь в его кабинет.
Ты замерла, осознав всю цепочку его рассуждений.
— Ты просто… вошёл? — тихо спросила ты.
Он пожал плечами, но в этом движении было слишком много молчаливого гнева.
— Я знал, что что-то не так. И я оказался прав.
Ты шла дальше рядом с ним, ощущая, как тяжесть внутри начинает отступать. Словно его слова медленно разматывали тугой узел тревоги, растягивали внутри натянутые струны.
Он не ответил, но через мгновение его ладонь почти незаметно коснулась твоей. Потом Анакса снова заговорил, но уже тише и спокойнее:
— Я не позволю, чтобы кто-то снова позволил себе что-то подобное. Ни с тобой, ни с кем-то другим.
Ты остановилась у своего дома. Это было твоей границей. Точкой, откуда всё началось и куда ты вернулась, но уже другой.
— Хочешь, я поднимусь? — вдруг спросил он.
— Я справлюсь. Просто… Спасибо, что был рядом.
Он кивнул. Но прежде чем ты повернулась к двери, мужчина добавил:
— Ты не обязана оправдываться. Никогда.
Ты только кивнула, не в силах сказать больше. Он ушёл, растворившись в вечерних тенях. А спустя полчаса кто-то позвонил в дверь. На коврике лежал букет: холодные белые лилии, несколько жёлтых нарциссов и лаванда. Ни записки, ни подписи. Только характерный аромат и то чувство, что ты точно знала — Анакса всё-таки остался рядом.
Кабинет ректора был погружён в полумрак. Большая лампа на столе отбрасывала тёплый жёлтый свет на кипу бумаг и бокал с остатками вина. За окнами сгущались сумерки, здание института пустело, но Анакса стоял в дверях, словно гость, которого никто не звал, но который не собирался уходить.
Ректор поднял глаза от бумаг и слегка нахмурился.
— Профессор Анакса, — проговорил он, выпрямляясь в кресле. — Не ожидал вас видеть в такое время. Что-то снова случилось?
Анакса вошёл, не отвечая сразу. Его шаги были размеренными, жесты сдержанными, а взгляд ледяным. Он подошёл к столу и остановился, словно сам кабинет теперь подчинён его воле.
— Да, — спокойно сказал он. — Случилось.
Ректор откинулся назад, скрестив пальцы. Он пытался казаться невозмутимым, но лёгкое напряжение дрогнуло в уголках рта.
— Если речь снова об успеваемости студентов…
— Нет, — перебил его Анакса. — Речь о вас.
Между ними повисла пауза, натянутая как струна.
— О вашем поведении. О вашей... Смелости. Или, точнее, о наглости, — его голос не повышался, но каждое слово било точно в цель. — Вы решили, что ваш пост даёт вам право хватать за руку женщину, которая не давала вам ни единого повода. Целовать её против воли. Угрожать.
Ректор чуть усмехнулся, будто хотел свести всё к шутке:
— Ну, знаете, она ведь не жаловалась. Может, вы что-то не так поняли?
Анакса медленно опустил руку на стол. Он не гневался, а просто смотрел так, как смотрят хищники на того, кто ошибся, ступив на их территорию.
— Я понял достаточно, чтобы вы потеряли всё, что у вас есть. У меня нет желания устраивать скандал. Пока что. Но, поверьте, если вы ещё раз коснётесь её: словом, взглядом или, не дай бог, руками — я уничтожу вашу карьеру. Не физически. О, нет. Гораздо тоньше. Гораздо больнее.
— Это угроза? — тихо спросил ректор, не отрывая взгляда.
— Это шанс. Последний. Или вы пишете заявление по собственному желанию, или ждите проверки. А я умею писать отчёты так, что даже ваши "друзья в министерстве" не станут вас защищать. — произнес Анакса, чуть наклонив голову.
Наступила тяжёлая, плотная тишина. Ректор побледнел. Он не был дураком — он знал, что Анакса не бросает слов на ветер.
— Ты... Ты думаешь, она за тебя заступится? Она не скажет ничего. Такие, как она, всегда молчат. Им стыдно.
Анакса на мгновение улыбнулся, но в этой улыбке не было ни капли доброты.
— Это ты думаешь, что она одна. Но теперь у неё есть я. И, в отличие от тебя, я не забываю, что такое честь.
Он развернулся, сделал два шага к двери, а затем остановился и произнес, не оборачиваясь:
— Я подожду твоего заявления до конца недели. И если ты его не подашь… Поверь, я найду, как убедить тебя.
Когда Анакса ушёл, дверь за ним мягко закрылась. Ректор остался в тишине, с внезапно пересохшим ртом и ощущением, будто на него упала тень чего-то большего и страшного, чем он мог себе представить.
Твой же дом давно погрузился в полумрак. Ты сидела в кухне, обхватив ладонями чашку с уже остывшим чаем. Пальцы дрожали, но не от холода, а от того напряжения, которое до сих пор не отпускало. Всё ещё вспоминались глаза ректора: самодовольные, уверенные, как будто ты всего лишь… Возможность. Как будто можно было взять и ничего не будет.
Ты не плакала, слёзы давно высохли. Осталось только тупое, изнуряющее чувство опустошённости.
Внезапно в дверь мягко, почти робко постучали. Ты вздрогнула от этого звука, ведь совершенно никого не ждала. Минуту смотрела на неё, не двигаясь, пока внутренний голос не прошептал: открой. Осторожно повернув ручку, ты увидела Анаксу.
Мужчина стоял на пороге в тёмном пальто, с тихим, строгим взглядом, а в его руках был бумажный пакет с пекарской лентой.
Он не сказал ни слова. Просто шагнул внутрь, будто это было естественно. Закрыл за собой дверь, снял пальто и всё это выглядело таким правильным для тебя.
Ты растерянно отступила на шаг, чувствуя, как внутри сжалось что-то тёплое и неясное. Он поставил пакет на трюмо, не глядя на тебя.
— Я... — начал он, но тут же умолк.
В нем боролись противоречивые эмоции. Когда ты открыла дверь, он вдруг почувствовал себя глупо: с этим пакетом в руках, как школьник, который не нашёл слов и пришёл извиняться выпечкой. Анакса хотел сказать что-то важное, поддерживающее, человеческое. Хотел объяснить, что видел, как другие делают такие простые вещи: приносят что-то вкусное тому, кто переживает, и от этого становится легче, хоть на миг. Он собирался сказать это, но не стал. Просто вздохнул и добавил:
— Здесь те самые. Которые ты как-то назвала «вкусом тёплого утра».
Ты посмотрела на пакет, в нем лежали карамельные тарталетки с морской солью, именно те, которые редко бывали в продаже. Он запомнил.
Впервые за день ты не смогла сдержать лёгкую улыбку. Даже не из-за пирожных, а из-за того, что он здесь. Молча, неловко, но рядом. А он лишь сел напротив, сложив руки перед собой, как будто не хотел навязываться. И не стал говорить лишнего. Он просто был рядом в тот момент, когда ты нуждалась в этом больше всего.
— Я... — начала ты, но голос сорвался.
Он не стал спрашивать, не стал пытаться получить объяснения или заставить тебя говорить. Просто подошёл ближе, в тот момент, когда ты, наконец, села на диван: усталая, измождённая, будто весь день держалась на силе воли, а теперь просто больше не могла.
Анакса опустился перед тобой на колени. Движение было медленным, почтительным таким, будто он боялся задеть что-то хрупкое, а потом взял твои руки в свои.
Тепло его ладоней оказалось неожиданным. Он держал твои пальцы так, словно знал, как часто тебе приходилось сжимать их в кулаки, чтобы не дрогнуть. Его большие, сухие, теплые ладони не требовали от тебя ничего, только позволения быть рядом.
Он поднял на тебя глаза и в них не было ни укора, ни жалости, ни ожидания. Только честная, сдержанная забота. Анакса не пытался сказать красивых фраз, не заполнял тишину бессмысленными утешениями, но его взгляд говорил больше, чем любые слова.
— Всё, — тихо произнес он. — Всё уже позади.
Ты почувствовала, как в груди поднимается что-то мягкое, щемящее. Слёзы вдруг вновь выступили на глазах, однако не от боли, а от того, что рядом с ним тебе не нужно было быть сильной.
Он стоял перед тобой на коленях, ты не знала, сколько времени прошло. Минута? Несколько? Но впервые за весь день тебе не хотелось вырываться из молчания. Он чуть подался вперёд, и ты почувствовала, как его лоб на мгновение коснулся твоего, словно дуновение ветра. Ни поцелуй, ни притяжение, а просто прикосновение. Присутствие, в котором не нужно было ничего объяснять.
— Поешь, — произнес он тихо. — Пока булочки ещё тёплые.
Ты моргнула, немного растерянно, а Анакса лишь мягко уголком губ улыбнулся, почти незаметно.
— Я знаю, ты не любишь их остывшими.
Он ушёл в коридор и вскоре вернулся, но не с фразами, не с утешениями, а с белым бумажным пакетом и термосом. Анакса поставил всё на столик перед диваном, развернул упаковку и преподнёс тебе булочку, а затем, не говоря ни слова, налил чай. Ровно такой, какой ты обычно брала с собой. Слишком горячий, чуть терпкий, с ложкой мёда вместо сахара.
Ты взяла одну булочку и откусила. Она была ещё тёплой, мягкой, и ощущалась как что-то родное.
Он сел рядом, чуть наклонившись вперёд, положив локти на колени, однако не смотрел на тебя в упор, наоборот, будто давал тебе пространство, позволял дышать. Просто был рядом, просто дожидался, пока ты сможешь снова стать собой.
И с каждым глотком, с каждым вдохом ты действительно возвращалась: в тело, в дом, в этот вечер. В реальность, где кто-то знал о тебе такие детали, о которых ты сама уже забыла.
— Я не собирался приходить, — произнес он вдруг. Голос был всё тот же — сдержанный, глубокий. — Я просто... Чувствовал, что что-то не так. И не смог остаться в стороне.
Ты кивнула, не поднимая взгляда.
— Я справлюсь, — прошептала ты, почти извиняясь.
— Я знаю, — ответил он. — Но ты не обязана справляться одна.
Его рука вновь легла поверх твоей: уверенно, но без давления.
— Ты же знаешь, я не тот, кто говорит много. Но я буду рядом. Сколько нужно.
Ты впервые за вечер позволила себе взглянуть на него по-настоящему. В его глазах не было жалости, только уверенность, твёрдость и странная, неожиданная нежность, которой ты раньше не замечала.
Он остался с тобой… Не навязчиво. Анакса просто был рядом: тенью, опорой, тишиной, в которой тебе стало легче дышать.
Иногда любовь начинается не с признаний, а с чашки тёплого чая, с того, кто приходит, когда ты даже не просила и остаётся.
Всё шло, как всегда: коридоры института гудели от голосов студентов, преподаватели спешили на лекции, и даже вечерние сумерки над городом не несли ничего необычного.
Ректор сидел в своём кабинете, откинувшись в кресле, и задумчиво вертел в пальцах золотую ручку. За окном медленно опускался закат, окрашивая небо в глубокий янтарь. Его губы были тронуты ленивой, самодовольной ухмылкой, с которой он привык встречать вызовы и побеждать.
«До конца недели», — сказал тогда Анакса. Ректор посмотрел на часы. Пятница, шесть вечера. Рабочий день окончен. Неделя прошла. И ничего не случилось.
Он выдохнул с облегчением и откинулся глубже в кресле. Всё это было глупо. Протест надутого преподавателя, надменного в своей праведности. И главное: безосновательного, ни одной жалобы, ни одного свидетеля, только слова.
— Интересный, конечно, — пробормотал ректор себе под нос. — Но, в сущности, такой же как все. Думает, если на него смотрят студенты, то он что-то значит. А на деле обычный педагог с комплексом героя.
Он налил себе французского, выдержанного вина в тонкий бокал и отпил глоток, с удовольствием закрыв глаза.
Ректор не чувствовал страха. Не верил в последствия. За годы работы он видел десятки «угрожающих» недовольных родителей, ревнивых коллег, неудачливых студентов. Все они исчезали, уходили в тень, отступали, когда сталкивались с бюрократией и системой.
Почему этот должен быть другим?
Однако неожиданно в дверь постучали. Он не сразу ответил, лишь надменно взглянул в сторону и медленно произнёс:
В кабинет вошла секретарь: женщина лет сорока, с всегда собранным выражением лица. Но на этот раз в её взгляде промелькнула тень беспокойства.
— Вам звонят из министерства, — сказала она осторожно. — Срочно.
— В это время? — нахмурился ректор.
— Они просили передать, что вопрос касается внутренней проверки. И что ваш телефон не отвечает.
— Хорошо, соедините. — ответил он, медленно поставив бокал на стол.
Женщина кивнула и вышла, а через несколько минут в трубке раздался вежливый, ровный, но предельно официальный голос. Мужчина, представившийся сотрудником отдела внутреннего надзора.
— Мы получили ряд анонимных писем, — сказал он. — По поводу злоупотреблений служебным положением, неподобающего поведения и давления на младший преподавательский состав. По предварительной информации, эти письма сопровождаются рядом свидетельских показаний и служебной переписки.
Ректор слушал, не двигаясь. Ручка, которую он всё ещё держал в пальцах, перестала вращаться. Ректор понял только одно: это не совпадение. Это холодная, выверенная работа. Такая, какую мог бы провернуть только человек, привыкший разбирать людей на части не кулаками, а разумом — Анакса.
Он вспомнил тот голос. Не громкий, но твёрдый. Спокойный, как ледник, под которым текут лавины. И в груди что-то ёкнуло: не страх, но предчувствие падения.
— Мы начнём проверку в ближайшие дни, — продолжал голос в трубке. — И до завершения всех процедур рекомендуем вам временно отстраниться от исполнения обязанностей. Это будет воспринято как жест сотрудничества.
Ректор хотел что-то сказать: оправдаться, возразить, обрушить привычный поток слов, но в горле стоял ком и слова не шли. Потому что в глубине души он знал: всё действительно только начинается.
Когда телефон замолчал, мужчина ещё долго сидел в тишине, уставившись в одну точку. Закат за окном перешёл в серую мглу. И только тонкая, едва заметная, трещинка на бокале в его руке казалась символом всего, что вот-вот начнёт рушиться.
Прошло несколько недель. Ты не сразу заметила перемены: они происходили тихо, методично, как очищение пространства от пыли, годами скапливавшейся в углах. Одно утро началось иначе. У входа в здание факультета стояла комиссия. Рядом была охрана и представители прокуратуры. Студенты шептались, но быстро расходились: им было велено не мешать.
Ты поднялась в свой кабинет и уже собиралась закрыть за собой дверь, как услышала, что Анакса окликнул тебя. В его руках была тонкая тёмно-синяя папка.
Он зашёл молча, как всегда, но в этот раз взгляд был другим: не напряжённым, не строгим, а уставшим и, может быть, чуть мягким.
— Он уволен, — сдержанно произнёс Анакса, без торжества. — Сегодня утром ему предъявили обвинения. Нецелевое расходование средств, взятки, подделка отчётности, давление на подчинённых. И… иное.
Мужчина не стал уточнять, однако ты поняла, что подразумевалось под термином «иное».
— Его лишили степени почётного профессора, — добавил Анакса. — Он отстранён от преподавания, все учётные записи заблокированы. Квартира, купленная на откаты, арестована. От него отказались те, кто ещё месяц назад называл его гением.
Ты слушала, не перебивая. В душе не было ликования, только тихое облегчение. Как будто камень наконец упал с души.
— Его прикрывали много лет. Некоторые знали, но молчали: из страха, из корысти. Я начал копать, когда понял, что он намерен остаться в системе любой ценой. Но всё ускорилось… Когда он посмел поднять руку на тебя.
Анакса замолчал, а затем, немного тише добавил:
— Никто не должен платить за чужую жадность.
Ты почувствовала, как пальцы дрожат: не от страха, а от того, что тебя услышали, что впервые за долгое время правда не осталась в тени.
— Не мне. Себе. За то, что не молчала. — произнес он, покачав головой.
Ты подошла к окну. На улице шёл лёгкий, почти прозрачный снег. День был чистым, как лист бумаги.
— А он? — спросила ты. — Где он сейчас?
— Его увезли на допрос. А потом, вероятно, будет суд. Возможно, срок. Возможно, больше. Он не просто переступил черту — он уничтожил доверие. И больше не сможет вернуться ни в одну аудиторию, ни к одному студенту.
Ты стояла молча и вдруг поняла, что больше не боишься ходить в этот самый университет, не боишься лестницы, не боишься кабинета ректора. Потому что теперь — там нет его.
Анакса подошёл ближе, но не сказал ничего. Только спокойно и уверенно смотрел на тебя. Так, как смотрят те, кто борется не ради победы, а ради справедливости.
Ты знала, что всё не закончится сразу, однако знала и другое: теперь ты не одна.