Время пришло
Ты родилась в тёплый весенний день, когда вишнёвые деревья в Ионии стояли в полном цвету. Родители говорили, что в тот год цветение было особенно пышным, и считали это хорошим знаком. Они думали, что судьба подарила им дочь, чья жизнь будет такой же лёгкой и прекрасной, как лепестки вишни. Однако вскоре они поняли: твоя жизнь не будет похожа на жизнь других детей.
Сначала всё было незаметно: ты быстро уставала во время игр. Пока другие дети носились по двору, смеялись и падали, ты уже сидела в стороне, прижимая руки к груди. Иногда начинала кашлять так сильно, что казалось воздух больше не вернётся; иногда тебя била дрожь без причины, а порой тело слабело так, что ноги не держали.
— Просто хрупкая, просто перерастёт, — говорили соседи. Однако твои родители видели больше: они видели, как твои пальцы синеют после небольшой пробежки; как твоя грудь тяжело вздымается, будто тебе не хватает воздуха; как ты засыпала с усталым лицом, будто выполняла очень тяжелую работу, хотя только лишь позволила себе выйти в сад прогуляться.
И тогда они испугались… Ведь тебе было всего пять лет и в этот миг начался путь по лекарям. Сначала были местные целители. Старики, которые знали травы и умели слышать дыхание земли. Тебе давали горькие отвары, растирали тело маслами, читали над тобой молитвы. Иногда казалось, что становится легче, но потом боль и тяжесть возвращались.
Затем родители пошли дальше. Они звали жрецов, которые обращались к духам леса. Те утверждали, что в твоём теле поселилась тень, и проводили ритуалы очищения. Ты сидела в дыму благовоний, чувствуя, как кружится голова, кажется становилось только хуже, но ты верила, что вот-вот станешь здоровой. Однако наутро никаких изменений не было.
Когда тебе исполнилось семь, родители повели тебя в храм, где учёные монахи исследовали болезни тела и духа. Они долго расспрашивали, делали надрезы на твоей коже, смотрели на кровь, слушали твоё дыхание, прикладывая какие-то трубочки к груди. Однако и они не смогли найти причину.
— Таких случаев мы не видели, — сказал старший монах, глядя на родителей с тяжёлым взглядом. — Дитя будет жить столько, сколько позволит её судьба.
В тот момент ты сидела на циновке рядом, вдыхала запах густого дыма от благовоний. Дым щипал глаза, и они слезились, но сквозь пелену ты заметила, как отец опустил голову, а его плечи дрогнули. Он сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки и вдруг по щеке скатилась слеза. Ты никогда раньше не видела, чтобы отец плакал. Для тебя он всегда был самым сильным, самым высоким, тем, кто защищал, чьи руки могли удержать целый мир. Однако в тот миг мир его рухнул.
— Это… Благовония такие, — быстро произнес он, заметив твой взгляд. Повернулся к тебе и натянуто улыбнулся, ему было слишком неловко. — Глаза режут, вот и слезятся.
Ты кивнула, но внутри почувствовала, как что-то ломается, ведь понимала, что это не дым. Ты видела, как мать сжимала его руку, словно ища утешения, видела, как у неё дрожали губы.
И тебе впервые стало больно не из-за болезни, а больно потому что ты причиняла страдания им. Ты думала: Если бы меня не было… они бы не плакали. Они бы жили легко. И это чувство осталось с тобой навсегда. С того дня каждый раз, когда приступы возвращались, ты думала не о себе, а о них. Тебе было видно, как мама прячет усталость в улыбке, как отец отворачивается, чтобы не показывать его отчаяние. Однако ты всегда всё замечала.
Годы шли. Твоё детство было другим, ведь пока другие дети бегали босиком по траве, ты сидела в саду, обернувшись покрывалом; пока они строили шалаша и играли в войну, ты держала в руках книгу или рисовала тонкой кистью. Родители не позволяли уходить далеко.
— Только во дворе, только под присмотром, — говорили они.
Ты злилась, ты хотела свободы, хотела бегать с другими детьми, падать, сдирать колени и чувствовать ветер в волосах. Однако твои ноги быстро подводили тебя. Иногда уже после трёх шагов начиналась слабость, а в груди словно вспыхивал огонь.
Ты пыталась скрывать боль: смеялась вместе со всеми, но потом, когда оставалась одна, плакала. Ты знала: твоя жизнь не такая, как у других.
Родители продолжали искать врачей. Они ездили в Пилтовер, надеясь на их странные машины и железных людей. Учёные осматривали тебя, проводили замеры, писали что-то в свои блокноты, но и они только качали головой.
— Слишком редкий случай, возможно, врождённый порок сердца. Однако он не похож ни на один известный нам.
Потом мать вновь возила тебя к странствующим лекарям, которые обещали чудо. Кто-то давал дорогие зелья, кто-то ставил на кожу иглы, кто-то заставлял дышать дымом из редких трав, но ничего не помогало.
Ты видела, как родители уставали: отец становился суровее, а мать тише. Они перестали говорить о надежде, но никогда не переставали заботиться о тебе.
Подростковые годы оказались самыми тяжёлыми. Ты видела, как твои ровесники взрослели, смеялись, пробовали себя в учении или искусстве. Тебе тоже хотелось, но твоя жизнь оставалась в пределах дома и сада. Иногда родители разрешали пройтись до ближайшего рынка, но всегда рядом, всегда под надзором.
Ты чувствовала себя птицей в клетке… Однако в этой клетке ты научилась думать и читать. Тебе нравилось, как книги уносили тебя в другой мир, туда, где можно было быть здоровой, можно было спасти всех, можно было стать тем, кем хотелось. Ты любила слушать истории от проходящих мимо монахов, разговаривать с отцом, который рассказывал о дальних землях. Вечерами смотрела на небо и спрашивала себя:
— Почему я? Почему именно я должна быть такой?
Однако небо молчало, и ответа не находилось и постепенно ты смирилась. Не потому, что хотела, а потому что устала бороться. Ты часто наблюдала за матерью: её руки стали грубее от труда, глаза были вечно красными от слёз, а на лице появились морщины горя. Иногда она сидела ночью у твоей кровати и думала, что ты спишь. Тогда из её губ срывались шёпоты молитв:
— Пусть она проживёт ещё день. Хоть ещё день.
Отец стал молчаливым, но иногда ты слышала, как он разговаривал с соседями:
— Никто не знает, сколько у неё осталось. Может год. Может меньше. Не смейте ей об этом говорить.
Однако ты слышала и не винила его.
Ты знала, что твоя болезнь — не просто недуг тела. Она была как тень, что всегда рядом. Она лишала тебя свободы, но подарила другое — понимание. Ты рано научилась смотреть глубже; ты видела, как люди бегут за мечтами, не замечая того, что имеют; ты ценила каждый вечер без боли, каждое утро, когда могла встать с постели. Однако с каждым годом эти утренние радости становились всё реже.
Ты перестала верить в лекарей, перестала ждать чуда. Тебе просто хотелось, чтобы судьба не мучила слишком долго ни тебя, ни родителей. И когда боль становилась невыносимой, ты ловила себя на мысли: если бы смерть пришла сейчас, я бы не испугалась.
В одну из таких ночей ты снова проснулась. Сначала от боли в груди, к которой давно привыкла, окончательно же тебя разбудила пустота, тишина, которая давила сильнее любой боли. Дома всё было спокойно. За стеной слышалось тяжёлое дыхание родителей. Молчание, которое порой казалось твоим единственным другом.
Ты аккуратно накинула покрывало на плечи и вышла в сад, чтобы никого не разбудить. Свежий воздух обнял тебя, как мягкая прохладная вода. Луна была скрыта лёгкой дымкой, и всё вокруг казалось размытым, будто мир растворялся в ночи. Ты прошла по тропинке до скамейки и села под старой сливой.
Ты устала: от постоянной боли, от постоянного ожидания, от того, что твоя жизнь ограничена стенами дома и заботой, которая никогда не могла стать пониманием. Даже если кто-то пытался, никто не мог увидеть тебя настоящей. Ты вспомнила, как в детстве смеялась через слёзы, пытаясь играть с соседскими детьми, но они всегда уходили, потому что ты не могла догнать их, не могла бегать без боли. Как ты мечтала о том, чтобы просто выйти за пределы сада и не чувствовать, что твоё тело — это клетка.
И в этот момент темнота вокруг тебя изменилась. Она словно стала гуще, тяжелее, звёзды погасли, а луна стала блеклой. Ты услышала глухой, звериный рык. Он раздался где-то рядом, будто за спиной. И вдруг послышался мягкий, легкий как шелест травы детский голос за спиной:
Ты обернулась и увидела двух животных. Чёрный волк с глазами, что были полны голода и знания, и белая овечка с луком и стрелами, её взгляд был тихим и спокойным. Ты знала их. Киндред — смерть в двух обличьях.
— Я… Не звала вас, — прошептала ты.
— Но ты думала о нас. Долго. Искренне. И мы пришли, — ответила овечка.
Ты не знала, что сказать, слов не находилось. Только сердце колотилось, как будто знало, что пришёл момент, который ты ждала и боялась одновременно.
— Я устала, — прошептала ты, и голос твой дрожал. — Я устала пытаться быть сильной. Устала от боли. От того, что причиняю боль родителям, которые любят меня, но не могут ничего изменить. От того, что их глаза становятся грустными, когда смотрят на меня… И Я… Я не знаю, как жить дальше.
— Ты боишься смерти? — спросила овечка.
Ты задумалась. Это казалось странным: думать об этом сейчас. Тебя не пугала сама смерть, ведь она казалась неизбежной и мягкой. Однако был страх оставить тех, кто тебя любит; страх, что кто-то когда-нибудь скажет, что ты не хотела жить.
— Боюсь, — прошептала ты. — Но не её. А боли, которую оставлю. Боли, которую причиню им, оставаясь здесь.
Волк потихоньку приблизился, его глаза были золотыми и в них читалась мудрость. Он не пытался напугать.
— Ты уже достаточно мучилась, — произнес он. — Ты прожила столько, сколько могла. Всё, что было вне твоего контроля, не твоя вина.
Ты закусила губу. Слезы текли сами, но не от боли, а от облегчения, от признания, которого не мог сказать никто другой.
— Я помню дни, когда хотела быть как все. Когда пыталась бегать с детьми, когда хотела смеяться, не думая о том, что завтра будет больнее. Я помню дни, когда родители пытались скрывать усталость, когда врачи разводили руками… — твой голос становился слабым, — и я всегда знала, что никто не сможет меня спасти.
— Но ты смогла прожить это, — произнесла овечка. — И теперь ты можешь выбрать другой путь.
— Мне страшно, — призналась ты, подняв на неё глаза. — Страшно сделать этот шаг. Я устала. Хочу покоя. Но, наверное, всё-таки боюсь самой смерти.
— Ты не одна, — тихо произнесла овечка. — Мы рядом. Я сделаю это мягко. Почти незаметно для тебя. Ты сама решаешь, когда.
Ты закрыла глаза, вспомнив каждый день своей жизни, каждую минуту боли и тоски, каждый страх и каждую попытку быть сильной.
— Спасибо… —тихо прошептала ты. — Спасибо, что вы пришли. За то, что не судите. За то, что дали выбрать.
— Это твой путь, — произнесла овечка. — Мы лишь сопровождаем.
Ты вздохнула, наконец всё внутри было спокойно. Боль, страх, сожаление — всё ушло, оставив лёгкость. Ты поднялась на ноги и посмотрела на овечку.
Однако она не спешила. В её движениях не было ни тени жестокости. Она подняла лук медленно, бережно, как будто это был не инструмент смерти, а нечто священное. Тетива зазвенела тонким, прозрачным звуком, похожим на тихий аккорд, который слышен только тебе.
Ты кивнула и тогда тетива натянулась сильнее. Стрела засветилась мягким, серебристым светом, словно вобрала в себя всю лунную ночь. В этот миг мир замер, даже ветер стих, листья остановились в воздухе, и казалось, что всё вокруг склонилось в ожидании.
Ты закрыла глаза, сделав последний вдох. Стрела вошла в грудь легко, как и обещала овечка. Было не больно, а скорее, как будто тебя обняла прохлада утреннего ветра. Ты почувствовала освобождение, будто тяжёлые цепи, сковывавшие тебя всю жизнь, рассыпались в прах. И в последний миг подумала: наконец-то я свободна.
Когда первые лучи солнца коснулись крыши дома, твоя мать проснулась. Комната была тиха, но сердце её сжало смутное беспокойство. Обычно ты ещё спала в это время, однако сегодня она обнаружила, что твоя постель была пуста.
— Доченька? — позвала она шёпотом, заглядывая в угол.
Она вышла в коридор, прошла в кухню, заглянула во двор. Чем дольше она искала, тем громче становился её голос.
Отец проснулся от её крика и босиком выбежал во двор. Его глаза метались по саду, по дорожкам, по каждому уголку, где ты могла быть.
— Она не в доме, — прошептала мать, и голос её дрогнул.
— Она в саду, — произнес отец, словно убеждая не её, а себя.
Они вдвоём побежали к скамье под сливой и там увидели твое безжизненное тело. Ты сидела на скамейке, голова склонилась на плечо, руки покоились на коленях. Лицо было спокойным, и улыбка едва заметно тронула твои губы.
— Нет… Нет, нет, — прошептала мать, падая на колени рядом. Она схватила твои холодные руки и пыталась согреть дыханием.
— Проснись… Пожалуйста… — её голос ломался, и слёзы катились по щекам.
Отец стоял неподвижно. Его плечи дрожали, он стиснул зубы так сильно, что можно было услышать скрежет зубов. Однако затем мужчина заметил лотос траве, поднял его и долго смотрел, не говоря ни слова.
— Она… Улыбалась, — прошептал он наконец. Его голос был пустым, будто изнутри его выжгло пламя, а по щекам покатились слезы. — Ей было… Спокойно.
Но мать не слышала его. Она всё звала тебя, всё шептала слова утешения, которые ты уже никогда не услышишь. Её слёзы падали на траву, смешиваясь с утренней росой, а ветер шептал в листве и где-то далеко прозвучал прощальный волчий вой.