На далекой стороне (погостить)

Который момент он уже проникал взглядом в это оконце, окорябовшее светом тёмную и разряженную синеву вечера. В окне был подвижен силуэт, который усталому взгляду казался тенью на стекле.

Когда тень, наконец, скрывалась за границей окна, напряжение сходило вниз, напряжение выбора, который отчаянно требовался к совершению, но оказался трудным. Выбор возможен в порядке, а здесь и само намерение было беспокойным и дёрганным.

Иногда он пытался высчитать любой мерой как давно присутствовал у этого окна, но непременно сбивался.

Звёздное небо, луна на котором рьяно противилась уходу и вместо того плавала маятником, мглистое небо, на котором звёзды тихой сапою подкрадывались к центру и исчезали, это самое небо никогда не отдавало ему света, а от того он испугался что если свет и прибудет, то опалит его виденье и сделает только зрячего слепым, хотя и испуг был далёкий и глухо увял.

Иногда он встречал чувство, что внутренний порядок этого места требует его движения и тогда прикладывал цепкое усилие для направления в одну из сторон. Некоторые из троп обязывали ступавшего к окончанию пути. Иногда его занимало — Можно ли свернуть от такой тропы? Но попыток он делать не стал.

Когда он подходил к домам почти полностью укутанным туманом, то дома эти ждали, что он сам станет туманом, чтобы пустить его ближе. Стоила ли такая измена себе прелести нового места?

Когда он шёл в обратную от тех домов сторону, то встречал бурный поток сладкой тоски по всему тому, что только могло бы стать; в нём часто виднелись красные переливы, звенели восторженные отзвуки, ощущалось единство. Здесь хоронило себя неслучившееся, всё что стало тщетно в своём поиске однородности в движении. И почему эта кумачовая нить оборвалась среди остальных хищных до воплощения потоков событий? Каждому стремлению здесь было готово сопротивление.

Единственный свет, который он чуял, был лунным, лучи звёзд его не касались, да и временами поднималось тайное понимание их природы, это были совсем не звёзды; по их пульсирующему телу хороводом ходили блеклые цвета, а сами они требовали за родство с собой полного забытья и дома, и всего в округе. Свечение это не было тёплым, или холодным, и не было оно ни тусклым, ни ярким. Но стоило полностью отдать взгляд его источнику, перетерпев вздирающее взор чувство, как его касалось тонкое понимание — это выход.

Ни в одном окне, в своём пути, не увидел он чего-то конкретного, оформленного, все образы были размыты, звуки резки и чужды, и только тот силуэт в окне роднил его с теплом и светом. Иногда окно легонько втягивало его и тогда мерцали яркие отблески непонятной ему жизни, но как только их пересвет пропадал, то увиденное уже было нечем понимать. Единственное, что оставалось после это память о разном, сменяющим себя небе, и ему не давалось понимание — который из небосводов был подобием?

Когда он был близок к краю, то болезненно ощущал всю бессмысленность окон того дома, ему было явно — именно это однородное, еле видное, душащее своим мраком небо перетекает, преломляется и делает возможным то пёстрое и разное, которое ему позволяло себя запомнить.

Иногда бесформенные сгустки цвета и чего-то очень похожего на цвет, но отличного, будто бы приглашали его оставить себя здесь и отправиться с ними, тогда он и сам вспоминал, что не имеет формы, но оставался. Дом, хоть и опостылевши, привязал его и он не мог покинуть это место, которое местом и не являлось. Являлся ли местом тот дом он не знал.

Чтоб дойти до дома, надобно проснуться. Поймав равновесие мысли, он смог выбрать и проник в окно. Лампа этого дома не принадлежала окружающему его не-месту, слепила и досаждала.

Когда силуэт утомился в своём хаотичном движении и расположился на чём-то прямоугольном и мягком, то в самой близи казался чёрной и блестящей скаковой лошадью.

Дождавшись когда растерявши всё свое движение лошадь полегла обездвиженной, долго вглядываясь в самую её основу, он совершил переход.