Политическая цензура и беззащитность преподавателей перед произволом
Поговорили с Эллой Россман об её опыте преподавания в Высшей школе экономики, разочарованиях и резонансных конфликтах с руководством Школы культурологии и ректората ВШЭ в 2019-2020 годах.
Я начала работать в Вышке в 2018 году, когда еще училась в магистратуре. Меня пригласили вести семинары в Школу культурологии на позицию приглашенного преподавателя. Хочу сразу отметить, что эта позиция на невыгодных условиях. Как я поняла из своего собственного опыта, это один из способов, при помощи которого Вышка вообще контролировала преподавателей, их политическую позицию, то, что, они делали или говорили публично. Это условия работы, которые позволяли легко уволить человека или мало ему платить, не оставляли ему возможности заниматься политической деятельностью или защитой своих прав, например, в профсоюзе.
Я работала по договору ГПХ, то есть оплата шла по часам. По такому договору, например, летом я деньги не получала, поэтому приходилось как-то выкручиваться. Насколько я понимаю, в разных подразделениях Вышки разные условия, но в Школе культурологи они были плохие, потому что у нас была низкая ставка за час. В первый год своей работы я вела два курса, на одном из них — две группы. Если считать и преподавание, и подготовку, и разные мелкие административные задачи, то получалось примерно 15-20 астрономических часов работы в неделю. Подготовка занятий поначалу занимала в два раза больше времени, чем сами пары. По бумагам я, конечно, работала куда меньше, так как за подготовку не платили (в Университетском колледже Лондона, где я сейчас, платят и за неё, и даже за время на ответы на студенческие письма, хотя тоже не много). В результате за первый год работы получалась зарплата в 6-7 тыс. рублей в месяц за, по сути, part-time загруженность, и это была абсолютно обычная история, все другие преподаватели на нашем отделении получали примерно столько же.
Вышка активно использует преподавателей на почасовой оплате, чтобы затыкать дыры и восполнять недостаток преподавательских кадров, потому что в последние годы университет рос, а кадров было недостаточно, некому было преподавать. Приглашённые преподаватели служили дешёвой рабочей силой. Когда я попала на такую позицию, то не сразу поняла, насколько это невыгодно: было ощущение, что работа престижная и ради строчки в CV стоит потерпеть. Тем более, мне нравилась работа со студентами. Так я проработала полтора года.
В конце 2019 года в декабре состоялась встреча, которая изменила моё отношение к этой работе. На втором учебном году работы преподавательницей у меня была большая нагрузка. Мне назначили в первом семестре 2019 года шесть курсов, плюс еще была административная нагрузка (курирование одного курса на майноре). Конечно, платили уже куда больше семи тысячи в месяц, но всё равно зарплата была совсем невысокая для Москвы. К концу этого семестра я была в разбитом состоянии: я вообще не успевала ничем заниматься, кроме работы.
В это сложное для меня время, накануне Нового года, состоялось собрание в Школе культурологии. Я сначала думала, что это будет обычное собрание преподавателей, на котором мы обсудим наши курсы, что происходит со студентами. В реальности вся встреча была посвящена политической активности сотрудников. Руководитель школы Виталий Куренной всю встречу отчитывал нас за то, что преподаватели школы подписывали открытые письма, например, в поддержку арестованного студента Вышки Егора Жукова, высказывались об этом в соцсетях. По словам Куренного, администрация Вышки была очень недовольна, он говорил, что все это может повлиять на всех преподавателей и намекал, что Школу вообще могут расформировать (что потом и произошло), а преподавателей уволить. Куренной говорил, что Школа культурологии, как и другие гуманитарные факультеты не приносит денег, что очень злит администрацию Вышки, и это ставит всех в ещё более уязвимое положение. В общем, что мы и денег не зарабатываем, и политикой занимаемся, и в таких условиях он запрещает нам что-либо подписывать.
На встрече был весь основной кадровый состав Школы, и некоторые преподаватели начали спорить, объяснять Куренному, что мы не должны сдаваться и позволять давить на нас, на свободу слова, что это какой-то позднесоветский дискурс и с этим необходимо что-то делать. На всё это Куренной отвечал грубо. Например, одного из наших лучших преподавателей обвинил в «академических гастролях» в других странах. Этот преподаватель действительно уезжал работать в американские университеты, что вообще-то престижно и в других странах считается признаком высокой квалификации учёного, но для Куренного это не имело значения. Когда я попыталась тоже выступить, он мне сказал, мол, «Россман строчит свои статьи на “Эхо Москвы”», хотя я никогда не писала для «Эхо Москвы». В общем, разговор был на повышенных тонах.
Тогда у меня начали появляться сомнения, стоит ли в принципе продолжать работать и могу ли я иметь академическую карьеру в России. Я не могла отказаться от своей политической активности и позиции ради работы, не могу и не хочу жертвовать своей внутренней целостностью. И, конечно, меня поразили эксплуататорские условия, в которых мы работали на почасовой оплате. Чтобы выбраться с этой позиции, нужно публиковаться в международных журналах, а это не просто сделать, даже когда у тебя достаточно свободного времени, — и тем более, когда оно забито семинарами и заполнением ведомостей. Многие мои коллеги застревали на этих низовых позициях академической иерархии, чего совсем не хотелось. Ну и просто не хотелось быть человеком, которым затыкают дыры в условиях дефицита кадров. Все это наложилось на эту встречу.
После встречи Куренной послал письмо всем преподавателям Школы, в котором он уже начал открыто угрожать нам. Когда я выложила скрин письма у себя в фейсбуке, некоторые преподаватели Вышки начали сетовать, что я предала огласке «личную» переписку. А то, что руководитель незаконно угрожает увольнениями сотрудникам своего подразделения, — это тогда никого не взволновало. Куренной прислал письмо, в котором писал, что если мы будем обращаться в какие-нибудь органы с жалобами на его поведение, то он примет меры, чтобы для нас «воздух свободы немедленно испарился». Я тогда уже состояла в профсоюзе «Университетская солидарность», и знала, что имела право обращаться в профсоюз по любым вопросам, в том числе по вопросу давления на меня со стороны моего начальника. Когда это письмо пришло, я решила для себя, что не хочу работать с этим человеком, что с моей политической позицией у меня нет будущего на таком департаменте. И я ушла оттуда сама. В январе 2020 я прекратила свой преподавательский контракт. Не жалею об этом, потому что потом начался такой ужас в Школе, что хорошо, что я всего этого не застала.
Летом 2020 года началось расформирование Школы культурологии. Видимо, администрация всё-таки решила, что заткнуть никого не получится, да и экономической выгоды тоже не будет. При этом Школа культурологии была, на мой взгляд, как студентки, а затем и преподавательницы, одной из самых сильных гуманитарных программ московской Вышки. Я сейчас за рубежом, и оцениваю своё образование как соответствующее стандартам глобальной академии. Нас готовили к полноценной научной деятельности на самом высоком уровне. При этом хорошо учили и практическим навыкам: наши выпускники потом работали на всех главных культурных площадках Москвы. Но соглашусь, денег все это не приносило. Школу решили слить со Школой философии: теперь эта Школа философии и культурологии. Под таким соусом расформирования уволили всех, кто был неугоден, за политические высказывания, за подписание писем. Также увольняли за активное участие в профсоюзе «Университетская солидарность», за сотрудничество с Доксой.
Людей увольняли пачками, и тогда я решила, что пора рассказать про встречу, которая произошла в декабре 2019 года с Куренным. Я написала пост в фейсбуке (компания Meta объявлена российскими властями «экстремистской» — ред.), а также выложила письмо с угрозами, чтобы было понятно, как выглядит академическое общение в Вышке. Одновременно подняли шум учёные за рубежом, угрожая, что они не будут сотрудничать с Вышкой. В результате несколько научных сотрудников и преподавателей удалось отстоять. И какое-то время они ещё поработали. После расформирования Куренной перестал быть руководителем Школы, но он получил свой собственный исследовательский Институт исследований культуры.
Новая позиция — новые проблемы
В самом конце года 2019 года меня пригласили на позицию стажёра-исследователя в Центр истории и социологии Второй мировой войны и её последствий, который тоже находится в Вышке. Таким образом к концу 2019 года мой преподавательский контракт дополнился контрактом научной сотрудницы, который был на самом деле немногим лучше, но это уже была не почасовая оплата, а постоянная позиция. Вышка делает эти контракты для научных сотрудников супер короткими; у меня были полугодовые договоры. Повторюсь, это в том числе способ контролировать людей, потому что если они что-то не так говорят, то контракт не продлевают, и всё на этом всё заканчивается. Покинув Школу культурологии, я осталась в Центре, где начальником был совсем иной, чем Куренной, человек, и были адекватные условия работы, иная атмосфера. Уже тогда я начала активно думать о поступлении в зарубежный университет. У меня в целом складывалось чёткое ощущение, что ситуация в России вообще, и в российской академии в частности, будет только ухудшаться.
В 2020 году я продолжала работать в научном центре, подавалась на зарубежные PhD программы, одновременно обучаясь в вышкинской аспирантуре в Школе исторических наук. Руководство аспирантуры попыталось поменять тему моей диссертации, убрать оттуда слово «гендер», не спросив ни научного руководителя, ни меня. Организовали академическое собрание академического совета по вопросу моей темы, где пытались внушить, что понятие «гендер» больше не используется нигде в мире. Я к тому времени готовила к публикации статью для спецвыпуска в немецком журнале с «гендером» в заголовке, много общалась с коллегами из европейских стран и знала, что то, что мне рассказывал академсовет, полная ерунда. За исключением проблем с темой, в аспирантуре все было более-менее нормально — если мы говорим именно о политическом давлении.
В конце 2020 года мой полугодовой контракт в исследовательском центре истекал, его собирались продлевать на следующие полгода. В декабре я прислала все необходимые документы для продления, после новогодних каникул мой контракт спокойно прошёл согласования внутри центра, однако был развернут на уровне проректоров. Из личных бесед я узнала, что администрация была недовольна тем, что я слишком много всего публикую в фейсбуке. Я думаю, отчасти они просто пожалели на меня денег, потому что в 2020 году у меня вышла статья в известном журнале Ab Imperio, за которую полагается выплачивать большую надбавку. Я не знаю, кто конкретно не «согласовал» этот контракт, кто был настроен против моей работы в Вышке, но я точно знаю, что все мои документы на трудоустройство в центре, как стажёра-исследователя, подписывала проректор Мария Марковна Юдкевич, и ей же был подписан документ с расторжением договора по причине истечения срока.
Тогда я очень расстроилась, потому что у меня не было никаких проблем в Центре, я нормально работала и надеялась, что получу надбавку за научную публикацию: не все аспиранты первого года могут публиковаться в авторитетном международном журнале. Но получилось так, как получилось. На самом деле, я очень рада, что тогда же в январе 2021 мне пришло сразу два приглашения в аспирантуру: одно от Оксфорда, другое от Университетского колледжа Лондона. Вскоре пришло уведомление о получении полной стипендии, покрывающей обучение и проживание в Лондоне, и я перестала переживать по поводу непродления контракта в Вышке. Я рада, что быстро поняла, насколько эксплуатационной, глубоко нечестной и все более политически заряженной становится российская академия и Высшая школа экономики. Это увольнение закрыло для меня какие-либо серьёзные размышления о перспективе работы в России. И хорошо: через несколько месяцев после моего переезда в Великобританию началась война с Украиной.
В качестве вывода хочу сказать, что, по моему опыту, многие российские преподаватели, научные сотрудники находятся в ситуации эксплуатации, и они не могут полноценно защищать свои права, не могут защищать право на свободу слова. Молодые сотрудники — это вообще отдельная история, потому что на них легко оказывать давление. Им легко сломать карьеру с самого начала, в самом зародыше, и мне кажется, моя история это хорошо показывает.
Мне казалось важным проговорить детали и показать, что у меня проблемы возникали на трёх уровнях. В моей преподавательской работе, откуда я ушла сама, но не добровольно, а потому, что я не считаю возможным работать в атмосфере политического давления и угроз. В научной работе, где у меня всё было нормально, но где мой контракт прекратили по желанию администрации. И в аспирантском исследовании, где у меня были проблемы уже из-за темы, связанной с гендерной историей. Мне кажется, мой случай хорошо демонстрирует некоторые качества российской академии, из-за которых многие люди оказываются из нее выдавлены: это политическая цензура вместе с неприятием отдельных тем (критических исследований), а также полная беззащитность сотрудников перед произволом.