Пурга

Валька всё ворочался. Не спал. Ворочался на веранде Казак. Ворочался отец в тёмной комнате, прогибая скрипучую сетку. Шумел между стёклами в окошке лохматый мотыль.

Слышно, как тикают часы на кухне, а из прихожей – как капает бачок рукомойника. По очереди. Тик, кап. Тик, кап. Бог его знает, сколько уже так. Может, уже на целый день натикало. Может, накапало полное ведро. А Валька всё ворочается. Не спится Вальке.

Видно Вальке через щель промеж занавесок вот сколько: палисадник с сиренью, да изгородь с портянками, да на железной дороге фонарь с проводами. Сирень – это мама сажала. У неё были цветы красные, оранжевые, жёлтые, голубые и синие. Зелёного много и без цветов. Не хватало только фиолетовых, чтобы вышла радуга. Портянки – это отец сушить повесил. А фонарь на переезде светит, и облако мотылей носится вокруг него, как снежные хлопья. Ночь на дворе.

Только видно Вальке ещё через щель: кто-то стоит за оградой. Близко стоит. Протянет руку – может отцовы портянки снять. Тяжёлый, тёмный, а толстые колья по углам, которые отец отмерял по своему росту, ему по пояс. Вздрагивает Валька, кладёт голову на подушку, чтобы видеть в щель только ночное небо, и закрывает глаза. Но не спится. Глянуть бы ещё раз: там ли?

Никого. Пусто за оградой.

Это было ещё по августу, только начали желтеть листья. Сперва Валька думал – пришёл дед Семён, сосед. Он мог зайти и за полночь, занести отцу долг или вернуть инструмент. До утра не умел терпеть, сильно совестливый. Но то был не дед Семён. Валька ворочался до самого утра, не мог заснуть. Наутро сказал отцу. Отец не поверил, однако вышел посмотреть. Вернулся хмурый. Нашёл следы. Трава примялась, указывая, что кто-то приходил из леса. С тех пор на ночь Казака загоняли в дом, а двери запирали. Но почему в ту ночь Казак не лаял? Ответа Валька найти не мог.

Лето кончилось, и Валька уехал в город, к тётке Наталье. Началась школа. Начались площади, объёмы и дроби, забили всю голову без остатка. Больше в ней не умещались ни страхи, ни тревоги. Целая эпоха прошла своим чередом: был поход с костром, был гвоздь в ноге, было две драки просто так и одна – стенка на стенку, когда на Валькиных, из двух посёлков, насели местные, городские.

Зимние каникулы начались на две недели раньше: все школы позакрывали на карантин. Валька вернулся в посёлок. В нём было всего семь домов, и так сложилось, что почти все взрослые имели работу в городе. Какое-никакое хозяйство вёл только дед Семён. У них с бабкой Зоей было две коровы, кобыла Ночка и немного кур. Каждое утро взрослые уезжали на четырёх машинах, и посёлок вымирал, оставаясь на весь день на деда Семёна, бабку Зою, бабку Катю и местных ребят, которых, считая Вальку, было четверо. Ещё, конечно, Игорь, но тот был сильно старше, с мелкотой водиться не желал и с раннего утра уезжал на мотоцикле по друзьям. Весь день за ними никто не смотрел, можно было сходить и на ручей, и к заброшенной бане внизу на болоте, и под трубу. Можно было пойти к кому-нибудь смотреть мультики на видике – кассеты у всех разные, век смотри – не пересмотришь. Родители нарочно сговорились так покупать, чтобы меняться.

Но веселей всего было на тарзанке.

В низину, к болоту, склон кренился вдоль путей. На болоте всегда было темно – давали тень большие сосны и лиственницы, стеной укрывала высокая железнодорожная насыпь. К дальней от болота окраине склон задирался всё выше, посёлок карабкался по нему, как плющ, и забор сгоревшего дома, от которого остался только заросший лебедой фундамент, тянулся уже намного выше путей. За пожарищем шёл крутой спуск в широкую ложбину. На самом верху, на старом чёрном дереве, девятиклассник Игорь построил площадку из досок и реек, а от площадки протянул стальной трос до берёзы в ложбине. Дорога получилась длинная и плавная, спускались по ней на настоящей каретке, держась за две приваренные по бокам ржавые ручки. Дух захватывало от скорости и страха, пока ноги болтались над землёй, но уже скоро каретка замедлялась, вставала и чуть откатывалась обратно, не доехав до берёзы. Дальше шла самая неприятная часть – разжать пальцы и пролететь пару метров до земли, матерясь и пытаясь не попасть задницей в крапиву. Зимой было лучше. Зимой поверх крапивы наметало пушистый сугроб.

Утро за окном искрилось снегом, в печке трещали дрова. По телевизору шло “Слово пастыря”, а после, значит, будет “Дисней”. Валька макал жирный блин в вазочку, рисовал сгущёнкой на сгущёнке буквы, ёлки и человеков. Человеки сразу исчезали, и Валька, как ни торопился, всё не мог дочертить их до конца. А вот буквы получались здорово.

Не успел митрополит закончить передачу, как случилось страшное. Аж сердце в пятки ушло. Валька смотрел и не верил глазам. По пузатому экрану бежали не диснеевские заставки, а белые буквы на синем фоне. Буквы были русские, но складывались в непонятное. Эфирное время решил занять местный бурятский канал с новостями.

Бурятские новости выходили раз в две недели, и всегда поверх “Диснея”. Ненавистные бурятские новости.

Горюй – не горюй, а мультики накрылись медным тазом. Можно было идти гулять. Валька проглотил сладкий печёный ком, накрыл сгущёнку и блины блюдцами, чтоб не сохли, и поставил в холодильник. Натянул подштанники, шерстяные носки, полукомбез, влез в просторные, не по ноге, валенки. Куртку застегнул. Вышел на мороз, запер дом на большой навесной замок.

До дома Савостиных Валька дошёл мигом. За ночь намело, ноги по колено проваливались в сугробы, а холодный ветер спирал дыхание. Вчера вечером, когда они с родителями ехали на машине по тёмному лесу, пурга так ревела, что думалось: может, заметёт. Может, не надо будет родителям ехать на работу, и мама будет дома весь день, будут они с ней в шахматы играть у тёплой печки, есть земляничное варенье. Но к утру пурга утихла, и родители уехали.

С Пашкой Савостиным они не виделись с лета. В школу он не ходил. Летом его укусил клещ, и началось. Сперва вдруг навалился сильный жар, заболела голова. Пашкины родители вызвали врача, тётю Таню. Для всех в посёлке она была Таней, но на самом деле её звали как-то сложно, по-бурятски. Она осмотрела Пашку и заключила: грипп. Выписала кучу лекарств, но долго пить их Пашке не пришлось. В течение следующих трёх дней ему становилось всё хуже, начало колотить и рвать без передышки. На третий вечер Пашкин отец не выдержал и отвёз его в городскую больницу.

Городской врач, старый, седой, когда узнал, что болезни уже три дня, что тётя Таня поставила грипп и велела лежать дома, долго матерился. Сразу спросил, был ли недавно укус клеща. Сказал, что у Пашки клещевой энцефалит, и положил в реанимацию. Через две недели его отдали из реанимации уже лежачим. Сказали: повезло, выздоровел. Ходить не будет, но живой. Однако, хоть врач и говорил, что болезнь прошла, а дома Пашке, по слухам, с каждым месяцем становилось хуже.

Как он там, один, лежит? Ничего не может, ничего нельзя. Тоскливо, наверное, и страшно. Жалко Пашку.

Но надежды проведать товарища не сбылись. Бабка Катя не пустила даже на порог. Она вся посерела и осунулась до того, что не узнать. От живой, рукастой, сноровистой старухи осталась одна тень.

– Куда там, моя, он лежит, не встаёт... Свет зажечь не даёт, уросит, больно, баба, выключи. С ложечки, Валюшка, кормлю его, за что маленькому такое, матерь милосердная, а. Не надо к нему, Валюшка, пускай тихо полежит.

В смутной тоске Валька развернулся от Савостиных и побрёл в верхний конец, к пожарищу. В предпоследнем доме, отделённом от заросшего фундамента забором, жили Катанаевы.

С Лидой Катанаевой, да с Пашкой Савостиным, да ещё с одним, про которого теперь и вспоминать не хотелось из-за одного дела, Валька с молочных лет облазал всю округу, упал с каждого дерева, разодрал ноги в каждом сарае. Лежали на рельсах, чтобы в груди дребезжало от приближающегося поезда, становились рыцарями и индейцами, жгли костры за ложбиной, зарывали и находили по очереди клады, рисуя карты цветными карандашами. В бане на болоте ночью искали нечисть, слушали страшные сказки деда Семёна про шулюканов, которые ходят по лесам, косматые, с когтями и с копытами, и медведь от них прячется в берлогу. Много всего было. А теперь вот что.

Валька хотел позвать Лиду гулять, но оказался фокус-покус. Четверть Лида закончила так паршиво, что отец, уезжая на работу, положил перед ней математику, запер дом и отключил электричество, чтобы не смотрела телевизор. Предполагалось, что вечером она обойдётся фонариком, свечами и керосинкой, а там и родители вернутся. Лиду давно уже не боялись оставлять со спичками, она сама топила печь, сама варила на ней еду.

– А окна? Окна все проверила?

– Дурак, что ли? – посочувствовала Лидка через дверь. – Их утеплили давно. Разберу – жопу мне всю разберут потом. Вообще до восемнадцати лет из дому не выйду.

– А у вас в котельную дверь была. Может, через неё?

– Ага, конечно. Там знаешь, какой шкафище стоит? Батька двигает – кряхтит, при том, что штангист.

– Да ёкалэмэнэ, вообще никак, что ли? – спросил Валька с затаённой надеждой.

Лидка на очевидные вещи отвечать не собиралась, но Валька очень живо представил, как она за дверью закатывает глазёнки и показывает средний палец.

И вдруг что-то проблеснуло. Валька, не будь дураком, отреагировал быстро, сцапал за хвост – и тогда увидел, что это проблеснула мысль.

– А знаешь, что?

Лида молчала.

– Лид, ты тут?

– Тут, тут. Говори.

Мысль была простая и гениальная в своей простоте. Навесной замок у Вальки был старый, большущий, и подходил к нему толстый потемневший ключ, который вставлялся в знакомую по любому мультику скважину, похожую на человечка в платьице. К такому, пожалуй, только ключ и подойдёт. Но вот на сарае, куда однажды в наказание сунули Валькин велик, замок был новый, с тонкой извилистой скважиной и маленьким плоским латунным ключиком. Его Валька научился вскрывать карманным ножиком, чтобы брать велик и незаметно ставить на место до приезда родителей. У Катанаевых замок был точно такой же. Одна беда: ножик Валька не взял.

– Сдурел? Сломаешь замок – батька тебя потом сломает. И правильно сделает, кстати, но сперва-то он меня порешит, а меня вот как раз не за что. Я ещё пожить хочу.

За десять минут уговоров и заверений, что сто раз так делал, Валька начал уже подмерзать. Одно дело – бегать и скакать в семи шубах, и совсем другое – торчать на крыльце. Но не успел Валька плюнуть и сказать, что пускай сидит тогда до вечера, как Лидка прекратила ломаться и побежала на кухню. Валька чертыхнулся – кто их, женщин, разберёт? Через минуту в крохотную форточку вылетел тонкий острый нож – едва удалось увернуться.

– Ты смотри, куда швыряешь-то, психичка!

Замок был не совсем такой. А если сказать точнее, то совсем нихрена не такой. Ух, и поматерился Валька, ковыряясь в нём ножиком. Самый тонкий кончик сломался, но тут уж ничего не попишешь, может, не заметят, а заметят – так не подумают, что он пал жертвой преступного сговора со взломом. Но наконец остриё прижало какую-то малипусенькую педальку, нож свободно провернулся, и замок безжизненно повис на петле. Закрывать его снова они побоялись – вдруг второй раз открыть не получится. Повесили так, для вида.

Болото в низине было лесом ближним, а дальше начинался лес дальний. Такая граница получилась потому, что извилистая железнодорожная насыпь шла полукругом, высоким крепостным валом отсекая посёлок на холме и тенистую низину от другой стороны, где начинался уже совсем густой и тёмный лес. Самым страшным местом на болоте, кроме бани, была старая водопропускная труба под насыпью, где летом бежал крохотный ручей. Зимой труба была скована льдом и увешана огромными сосульками со всех сторон, как сказочная пещера. Лёд в ней застывал такой прозрачный, что виднелись камни на дне ручья, и из-за того, что вода намерзала слоями, когда ручей бежал поверх ледяной корки или капало со свода, получались странные, иногда красивые, а иногда пугающие фигуры. По одну сторону трубы лежало подёрнутое тенью болото, а по другую – и вовсе глухой лес. Труба была как бы воротами из неуютного, но привычного и более-менее обжитого мира в мир тёмный, неприветливый и таинственный. Особенно неспокойно здесь было на закате, когда синие тени деревьев удлинялись, снег на болоте окрашивался алым, лучи причудливо играли в фигурах изо льда, а лес на том конце ледяной пещеры уже стоял чёрный, как ночью. Каждый раз, видя это, Валька спешил домой, подгоняемый странным чувством, словно надо успеть убежать отсюда, пока солнце не село, иначе что-то случится. И он вздыхал с облегчением всякий раз, стоя на склоне у коровьего загона и глядя на болото, с которого сползали последние закатные лучи.

Конечно, став старше, они исползали всё болото на пузе – а как иначе? Баню побаивались и днём, но всё же один раз осмелились забраться туда ночью, с фонариком. Страшно было до чёртиков, пугал каждый шорох, даже если не считать демонов, полтергейстов, шулюканов, чотгоров, оборотней и прочего винегрета из книжек, кино и сказок деда Семёна. Самые обычные