Диета дядюшки

Предобеденный моцион, совершаемый отставным полковником полиции Фридрихом Краузе, был сродни его же манере посасывать во время чтения газет древнюю трубку из корня эрики: трубка давно не разжигалась, ибо доктор Шварц запретил полковнику курить, но без зажатого в зубах мундштука оказалось невозможно предаваться размышлениям о политике и о погоде. «Привычка — вторая натура», — отмечал полковник, устраиваясь в любимом кресле у камина и готовясь извлекать из пустой трубки противный, но уютный присвист. «По привычке живётся, а отвыкнешь — помрёшь!» — старчески вздыхал он, выходя в полдень из дома. Он много лет брал обеды в кухмистерской «Холодная утка», и когда та закрылась, обнаружил, что без ежедневного терренкура у него пропадает аппетит, а то и случается несварение.

Потомственный владелец кухмистерской Август Акерман, дядюшка Айнтопф, как все звали его, три года назад отбыл на курорт поправлять пошатнувшееся здоровье и с тех пор не подавал о себе никаких вестей. Такое исчезновение, впрочем, было вполне в духе этого авантюриста, что когда-то в Бразилии выпытывал способ приготовления ямбалайи, на Гаити учился делать пунш с тропическими фруктами, а в Эквадоре раскрывал секреты цыплёнка по-пиратски: поводов для тревоги нет, говорил себе полковник, дядюшка Айнтопф просто вспомнил свою морскую молодость и захотел обогнуть глобус ещё пару раз.

Будучи сыном кухмистера и внуком кухмистера, Август с детства понимал, что и его жизнь рано или поздно окажется прочно связанной с семейным бизнесом, поэтому однажды твёрдо решил: прежде чем надеть колпак шеф-повара и занять место отца он как следует посмотрит на мир за стенами кухни, дабы было что вспоминать, целыми днями стоя у плиты. Вот почему, едва достигнув совершеннолетия, он сбежал из дома и нанялся в торговый флот.

Дядюшка Айнтопф с большой охотой расписывал пережитые на коммерческих судах приключения — в основном сугубо броматологического характера. «Капитан либерийского сухогруза, на коем я как-то ходил, был страшный лакомка, — так начинал кухмистер одну из своих историй. — Он прямо-таки поселился на камбузе, постоянно пробуя мою стряпню, и к обеду успевал так напробоваться, что за столом в него уже ничего не лезло. Я же, как вам известно, был весьма любознательным коком, и в каждом порту записывал десятки рецептов кушаний из местных даров земли и моря. Эти кушанья я сперва, разумеется, испытывал на себе, но мой капитан и тут урывал свою долю. И вот однажды не успел он донести ложку до рта, как вдруг покрылся красными пятнами и стал задыхаться — у бедняги обнаружилась жуткая аллергия то ли на жаботикабу, то ли на тамарилло, не помню точно. Его откачали, и после этого инцидента он, к счастью, перестал появляться в моих владениях... А вот живот у него не болел никогда, что бы он ни сожрал!.. Между прочим, — добавлял дядюшка Айнтопф, потягивая лимонный крюшон, ласково называемый им «лимонадиком», — я собираюсь когда-нибудь переработать все мои записи и воспоминания в поваренную книгу — о, это будет бестселлер!..»

Почти двадцать лет беглый Август провёл на борту лайнеров и трампов, исправно посылая родителям деньги, открытки и сувениры. Письмо от матери, сообщающее о смерти отца, настигло его у берегов Ямайки. Покорившись предначертанной судьбе, он вернулся домой, женился на молоденькой Марте Гермелин, завоевав девичье сердце морскими историями и экзотическими ужинами, и не без материальной помощи её родителей превратил унаследованного «Золотого гуся» из захиревшей забегаловки в маленький симпатичный ресторан, переименованный в честь любимого напитка.

Расходы на дизайн и ремонт окупились весьма скоро — еда в «Холодной утке» быстро стала знаменита изумительным вкусом, высокой питательностью, низкой ценой и замечательным разнообразием. Это привлекало не только местных жителей: иностранные туристы, заглянувшие к Августу, чувствовали себя как дома. Для венгров готовился гуляш, паприкаш или пёркёльт из телятины, для японцев — темпура или яйца «Окинава», а турки, коих в городе становилось год от года всё больше, могли обнаружить в многопищном меню не только десятки сортов кебаба, пилава и прочей восточной снеди, уже давно утратившей национальность, но и натуральное alaturka yemeği с названием вроде «Рваный тюрбан», «Имам упал в обморок», «Это нравится султану», «Палец визиря» или «Женское бёдрышко».

Однако прозвище Августу заслужили вовсе не чужеземные кушанья, а дежурные блюда кухмистерской — густые супы, как бы первое и второе в одном горшочке: егер-айнтопф (мясо с овощами по-охотничьи), цюрхер-айнтопф (мясо с овощами по-цюрихски), линсен-айнтопф (чечевичное рагу), эрбсенсуппе (гороховая похлёбка), пихельштайнер, названный так в честь баварской горы, кассельское брашно «тряпьё и блохи» и вкуснейшее яство с совсем уж гадким названием «моппелькоцe», то есть «собачкина рвота». Эти блюда, по мнению консервативных в еде бюргеров, удавались кухмистеру особенно хорошо.

Но сам он любил не только немецкую пищу. Айнтопф восторгался французской кухней (за исключением nouvelle cuisine, принёсшей сытность в жертву презентабельности), уважительно отзывался о русской и тепло — об итальянской, немного побаивался своеобычных китайских харчей... и всеми вкусовыми сосо́чками языка презирал североамериканское быстрое питание. «Душа жива горлом, как говорят в Турции, и я скорблю о душах американцев! — гремел он, если в его присутствии кто-то неосторожно заводил разговор о фаст-фуде. — Ибо настоящая котлета по-гамбургски — это вовсе не пережаренная лепёшка перемороженного говяжьего фарша, и я берусь доказать вам это! А если вы захотите отведать картошки по-французски, то я приготовлю вам не картофель фри, а «картофель для гурмэ», запечённый в пергаменте и протёртый с мускатным орехом, сливочным маслом и сметаной — и тогда вы поймёте, что за дерьмо вы кушали раньше! Прошу прощения! О сосисках же и говорить нечего, ибо немецким колбасникам во всём мире нет равных, и слава Богу, что у янки хватило стыда переименовать их синтетические непотребства из франкфуртеров в хот-доги!.. Приятного аппетита!»

К сорока пяти годам Айнтопф потерял бо́льшую часть волос, обесцвеченных ранней сединой, приумножил лишний вес и заработал все три звезды Мишлен, снискав славу кулинара, которому по силам состряпать даже баснословного короля кушаний — паштет «Сузерен»; тогда-то его и стали титуловать дядюшкой. А когда ему исполнилось пятьдесят, горожане купили в складчину золотые наручные часы, выгравировали на корпусе краткую дедикацию («Нашему драгоценному ресторатору») и вручили их юбиляру в знак почтения и любви.

Последнее время дядюшка Айнтопф жил бобылём: фрау Акерман скончалась от рака желудка, так и не успев подарить мужу наследника. Мрачный символизм её гибели напугал многих завсегдатаев «Холодной утки», разогнал почти весь персонал и слегка помутил рассудок дядюшки Айнтопфа: он вообразил, что кухмистерская приревновала его к Марте и свела её в могилу.

Дядюшка Айнтопф начал бояться «Холодной утки». Зайдя на кухню, он ощущал чьё-то весьма недружелюбное присутствие. Аромат пряностей стал казаться траурным запахом бальзамирующих снадобий. Волнистый жар, источаемый плитой, навевал мысли о преисподней и вызывал головокружения. Холод от рефрижератора мерзкими слизняками всползал по ногам и учащал пульс. Дядюшка Айнтопф старался подолгу не задерживаться в помещении, ставшим столь макабрическим, и всё чаще и чаще блюда его подавались полуготовыми...

Стоял пасмурный октябрьский полдень. С похорон Марты прошло ровно три месяца. Дядюшка Айнтопф готовил обед для полковника (как всегда по вторникам, это был суп «Сен-Жермен» из зелёного горошка) и внезапно почувствовал, что сейчас умрёт. Охваченный пронзительным ужасом несуществования, он отшвырнул поварёшку и со сдавленным воплем «Помогите!» кинулся прочь из кухни.

— Что стряслось, Айнтопф? — закричал полковник, прибежав на шум и увидев иссиня-белого, как нежирное молоко, кухмистера.

— Уф! — немного помолчав, выдохнул тот. Дыхание отдавало анисом, ибо дядюшка Айнтопф утром попробовал оглушить своих иррациональных демонов приличным зарядом пастиса. — В жизни не испытывал такого дурацкого ужаса — даже во время шторма в окрестностях Бермуд!.. — Тем не менее, на его щёки уже начал возвращаться румянец. — Матушка, упокой Господь её душу, когда-то рассказывала мне, что привидения способны нагонять на человека сильнейший испуг; наверное, это был призрак моей Марты, упокой Господь её душу, или чей-то вредный дух, поселившийся здесь...

— Это был панический приступ, — констатировал доктор Шварц после того, как в его клинике дядюшка Айнтопф по настоянию полковника прошёл все круги медицинского осмотра. — У вас нервное переутомление, друг мой. В остальном, если не считать ожирения, вы вполне здоровы. Я могу назначить вам что-нибудь успокаивающее, но поездка на курорт и хороший отдых будут куда полезнее таблеток. В случаях, подобных вашему, бальнеология и климатотерапия вкупе со сменой обстановки творят подлинные чудеса.

Дядюшка Айнтопф поступил согласно предписанию. Сообщив приятелям, что направляется в Висбаден, он уехал — и как в воду канул.

Больше трёх лет его кухмистерская стояла закрытой, и полковник уже начал сомневаться в том, что когда-нибудь она откроется снова. «Боюсь, эта утка уже совсем, совсем остыла!» — печально думал он, медленно шагая по Линденштрассе мимо промокших тополей с радужными каплями талой влаги на покуда голых ветвях. А липы на улице отчего-то не прижились, хотя и успели дать ей название.

Чтобы не выглядеть дураком в своих же глазах, полковник ежедневно делал вид, что идёт не проверять кухмистерскую, но купить свежую прессу в магазинчике на углу. Расплачиваясь с продавцом, полковник сквозь витринное стекло мог отлично видеть фасад «Холодной утки». Обычно двухэтажное приземистое строение, облицованное диким камнем, ненадолго удостаивалось внимания, однако в этот раз у дверей копошился господин в сером плаще, а рядом с ним стоял громадный чёрный чемодан на колёсиках.

Взволнованно сжимая в неловких руках газетный рулончик, полковник приблизился к означенному господину. Тот, тихо чертыхаясь, никак не мог провернуть ключ — вероятно, в замке за годы бездействия застыла смазка. Незнакомец был высок и строен, его чёрные как смоль локоны трепал мартовский ветерок.

— Доброго дня! Вы, должно быть, новый владелец сего некогда славного заведения? — с неодобрительным любопытством отнёсся к нему полковник.

Незнакомец повернул голову и широко улыбнулся:

— Не новый, а старый! Добрый день, герр Краузе!

Да, это был дядюшка Айнтопф, — но как удивительно он изменился! Немудрено, что полковник не узнал его. Висбаденские воды принесли самые положительные результаты, и ныне кухмистер в свои шестьдесят пять выглядел так же цветуще и свежо, как четверть века назад, когда с палубы ямайского банановоза вновь ступил на твёрдую землю родной страны.

Нет, не совсем так: лучше, гораздо лучше! От брюшка не осталось ни малейших следов, под одеждой угадывались крепкие мускулы. Зубы, всегда бывшие несколько неровными от природы и жёлтыми от арабики и сирийской латакии, выпрямились и приобрели дивную белизну. Чёрт побери, подумал ошеломлённый полковник, да он не только помолодел лет на тридцать, он подрос на добрую дюжину сантиметров!..

— Айнтопф, шлюхин ты сын! Ты... — Полковник не находил слов. — Ты что, воспользовался услугами пластических хирургов?

Дядюшка Айнтопф зашёлся неприятным лающим смехом, нимало не похожим на прежний тряский гогот жовиального толстяка.

— Что, хорошо я выгляжу? Это результат диеты моего изобретения! Я непременно расскажу о ней — и не только вам.

Тут замок хрустнул заржавленными внутренностями и наконец-то поддался.

— Ага!.. Заходите, герр Краузе. Я вернулся, и это необходимо отметить! В погребе у меня должна быть бутылочка отменного фрамбуаза, а в буфете наверняка отыщется пара не слишком пыльных бокалов...

Весть о возвращении и преображении дядюшки Айнтопфа, пущенная полковником, облетела город за считанные минуты, и вскоре у «Холодной утки» собралась приличная толпа. Тёмно-зелёные портьеры с фальбалами закрывали окна, поэтому понять, что происходит в ресторанчике, было нельзя, а зайти внутрь почему-то никто не отваживался.

Примерно через полчаса дядюшка Айнтопф вышел к людям. Его появление вызвало оглушительный фурор.

— Это потрясающе! Это совершенно невероятно! — восхитился репортёр городской газеты, протиснувшись сквозь возбуждённую толпу. — Вы раскроете нам секрет вашего удивительного омоложения? — И он поднёс звукозаписывающую машинку так близко к лицу удивительного кухмистера, что тот смог обонять запах металла и пластика.

— Всенепременно. — Дядюшка Айнтопф отмахнулся от диктофона, как от голодного комара, и громко обратился к собравшимся: — Через две-три недели я начну читать лекции по созданной мною путридной диете и подавать соответствующие блюда! Записаться на чтения можно будет уже завтра, а сегодня прошу меня больше не беспокоить: я хотел бы немного отдохнуть с дороги...

— Путридной?.. А что значит это слово? Скажите хотя бы, как оно правильно пишется!.. — запрыгал на месте репортёр, но дядюшка Айнтопф уже скрылся за массивными дверями.

Сборище, ещё немного постояв, распалось на небольшие группы, двинувшиеся каждая в своём направлении, и вскоре толпа растворилась в прозрачном послеполуденном воздухе, как разорванная ветром туча.

Обещанные чтения вызвали колоссальный интерес, и за три дня столики в «Холодной утке» оказались заказанными на полгода вперёд. На первый сеанс дядюшка лично пригласил всех своих приятелей, так что для прочих осталось чуть больше десяти свободных мест, причём одно из них успел-таки занять репортёр городской газеты.

Полковник Краузе очень расстроился, когда выяснилось, что «Холодная утка», когда вновь откроется, будет, скорее всего, специализироваться исключительно на диетическом питании по системе дядюшки Айнтопфа, но на лекцию прийти обещал.

Дядюшка Айнтопф вышел на эстраду, где раньше по вечерам струнный оркестрик исполнял дигестивную музыку, и принялся ждать, когда аплодисменты сойдут на нет.

Его шевелюра отеняла лицо, и многим показалось, что в этом лёгком полумраке глаза дядюшки Айнтопфа отливают кроваво-красным и стеклянисто поблёскивают. Вероятно, причина столь странных оптических эффектов крылась в лампах, недостаточно искусно имитирующих дневной свет.

Странен был и запах, стоявший в зале — слабый, но вполне ощутимый. И совершенно неуместный здесь, в уютной кухмистерской. Попахивало гнилью. Кислый дух тухлых фруктов, солёная вонь истлевающей рыбы и сладковатый смрад разлагающегося мяса составляли гадкий букет, который через несколько минут обоняния начинал казаться почти приятным, почти изысканным... Наверное, рефрижератор не выдержал отсутствия дядюшки Айнтопфа и умер, сгноив все продукты и скопив в себе огромное количество газов, так что едва дядюшка Айнтопф распахнул дверцу, как миазмы вырвались на волю, пропитали стены и мебель и не пожелали выветриваться.

— Я не единожды рассказывал, что молодость свою я провёл на камбузе и что в каждой стране, куда меня заносило солёными морскими ветрами, я старался непременно ознакомиться с туземным искусством приготовления пищи, — начал свой доклад дядюшка Айнтопф. — Вы знаете, что мне доводилось отведывать самые изысканные яства, но я никогда не говорил, что я сталкивался и с образчиками той самой кулинарии, кою у нас принято величать экстремальной.

— Вы пробовали жареных скорпионов, герр Айнтопф? — с притворным интересом спросил какой-то юноша.

— Пробовал, но в них нет ничего экстремального, — пожал плечами дядюшка Айнтопф. — Если подумать, крабы, омары и лангусты выглядят гораздо кошмарнее, но этих отдалённых родственников упомянутых вами членистоногих мы поедаем безо всяких предубеждений... Нет, я говорю о деликатесах, куда менее дружелюбных к неподготовленному желудку. Раньше я мог бы поклясться, что их рецепты взяты из поваренной книги самого Сатаны, но нынче мнение моё изменилось. Именно благодаря диете из самых экстравагантных блюд, когда-либо измысленных чревоугодничающим человечеством, я не только полностью восстановил здоровье, но и приобрёл ту великолепную физическую форму, в коей пребываю сейчас. — Дядюшка Айнтопф закатал рукава и продемонстрировал убедительные бицепсы. — После того, как здесь на кухне у меня едва не остановилось сердце, после того, как по глазам герра Шварца я понял, что неизлечимо болен...

— А я теперь понимаю, что мне всё-таки следовало прописать вам курс атарактиков, друг мой! — негодующе воскликнул пожилой терапевт. — Вы были здоровы как бык! Как бык с нервной системой молодой кобылицы!

Некоторые столики захихикали. Дядюшка Айнтопф не обратил на них никакого внимания:

— Герр Шварц наверняка прав, и это была всего лишь ипохондрия. Так или иначе, я отправился не на курорт, а в гастрономический вояж, ибо мне пришло в голову, что только рациональное питание может спасти мою жизнь.

— Гастрономия и нутрициология — вещи едва ли не противоположные, — ядовито заметил доктор Шварц, но дядюшка Айнтопф оставил его примечание без ответа.

— Я понимал, что болезнь моя запущена и что обычными кашками и салатиками её не излечить. Мне требовались блюда, наделённые поистине фантастической силой — и я отыскал их. Для начала я посетил Филиппины, дабы попользовать себя балютом. Это варёное утиное яйцо, в коем уже почти сформировался птенец...

— Фу, гадость какая! — перебил молодой женский голос.

— Филиппинцы не согласились бы с вами, — возразил дядюшка Айнтопф, — ведь они едят балют в самых разных видах каждый день. Это здоровая пища, в ней много протеина, и её свойства я испытал на себе. Могу заверить вас, что на вкус она несравненно лучше, чем на вид, и привыкнуть к ней довольно легко. Очень скоро вы сами сможете в этом убедиться, ибо после лекции я предложу всем вам отличный семнадцатидневный балют с чесноком, чёрным перцем и соевым соусом!

— Нет уж, спасибо!.. Я это есть не буду!.. Айнтопф, ты сошёл с ума!.. — зазвучали беспокойные возгласы. Однако интерес к дядюшкиному рассказу превозмог отвращение, и зал кухмистерской никто не покинул.

— А я, пожалуй, попробую, — сказал восьмидесятилетний полковник Краузе себе под нос.

Дядюшка Айнтопф сумел услышать его и кивнул:

— Рекомендую запивать светлым пивом.

Каждый слушатель принял эту реплику на свой счёт, отчего поднялась новая буря брезгливости. Когда она улеглась, дядюшка Айнтопф продолжил лекцию:

— Целую неделю я питался только балютом. Это прекрасно укрепило мой дух и тело: мысли о смерти перестали посещать меня, а головокружения и приступы тахикардии прошли. Я предположил, что всё дело в стволовых клетках, ведь эмбрионы богаты ими, поэтому когда я ощутил, что мой организм требует большего, нежели утиный омлет, я отправился в Бангалор — ибо я знал, что в меню потомков британских колонизаторов присутствует редкое и запретное как для чистокровных индийцев, так и для истинных англичан кушанье кути-пай — карри, приготавливаемое из нерождённого козлёнка.

— Из нерождённого?.. Боже мой, дядюшка Айнтопф, что за ужасы вы нам рассказываете! — раздался искажённый тошнотой голос газетчика, склонившегося над блокнотом. — Этот условно-съедобный паноптикум и есть ваша хвалёная диета?!

— Вы, уважаемый, торопите события... Мне не удалось угоститься кути-паем. Зато я совершенно случайно познакомился с учением шиваистской секты Агхора — и вскоре выяснил, что не нуждаюсь в фетальном мясе. Диета из балюта не исцелила меня — она всего лишь послужила очищению организма. Так сказал мне мой гуру. Его зовут Чирандживи, что на языке телугу означает «долгоживущий», и это имя говорит правду: Чирандживи уже почти двести лет. На первый взгляд он кажется небывало дряхлым и вообще выглядит довольно жутко: голый, с ног до головы испачканный пеплом священных костров, со сбитыми в войлок волосами... Но стоит присмотреться к зубам и глазам — и становится ясно: если его отмыть, постричь и приодеть, ему никто не даст больше тридцати.

Зал недоверчиво загудел: это чушь собачья, антинаучная ересь, хитроумный индийский факир обманул дядюшку Айнтопфа.

— А вы дадите мне мои шестьдесят пять? — изогнул бровь дядюшка Айнтопф. — Или вы хотите сказать, что я обманываю вас?..

Гудение стыдливо исчезло.

— Я общался с Чирандживи через переводчика, чей немецкий был чрезвычайно плох, так что беседы давались нам всем с величайшим трудом. Но, как видите, они того стоили...

Агхори — чрезвычайные аскеты. Они живут на шмашанах — погребальных кострищах и там же отправляют свои зловещие ритуалы — о них я, пожалуй, умолчу, чтоб лишний раз никого не шокировать. «Агхора» неспроста переводится с хинди как «не ужасающийся» — будучи последовательными монистами, агхори приучают себя видеть проявления Бога не только в красоте, но и в уродстве, не только в чистоте, но и в грязи, не только в удовольствии, но и в страдании. Такое мировоззрение помогает им соблюдать их диету, ибо агхори кормятся разной падалью, веруя, что природа подчинена циклу: живое умирает, мёртвое гниёт, а из гнили выходит новая жизнь — и если простые люди едят мёртвое и оно гниёт внутри них, отравляя кровь трупным ядом, то агхори едят уже сгнившее и оно дарит им здоровую и необычайно долгую жизнь.

Эта догма содержит очень рациональное зерно, ведь любому диетологу известно, что ферментированная пища переваривается легче обычной. Вы знаете, вероятно, что брожение дало нам хлеб и сыр, вино и шоколад — но известно ли вам, что издревле повара, желая усилить вкус дичи, сохраняли её до тех пор, пока она не начинала разлагаться? Французы и сейчас дают зайцу завонять перед тем, как будут тушить его, но и они не ведают, что термообработка уничтожает всю силу, которой в мясе тем больше, чем сильнее оно сквасилось.

Разумеется, идея питания сырым и тухлым с нашей точки зрения мясом кажется поначалу крайне отвратительной. Когда я, проходя мимо шмашаны, увидел, как обнажённый индиец отрезает куски от раздувшейся на жаре коровьей туши и поедает их, меня вырвало. Он заметил это и подбежал ко мне. Так я и познакомился с Чирандживи. «Не стыдись, — сказал он в ответ на мои косноязычные извинения, — это естественная реакция ума, находящегося в плену двойственности и не понимающего, что природа прекрасного и природа ужасного одинаково божественны». Я испугался, что он предложит мне для просветления разделить с ним его трапезу, но он, будто прочитав мои мысли, внимательно посмотрел на меня и сказал, что мой организм ещё не готов к «сильному» мясу, однако у меня есть все задатки для того, чтобы стать агхори.

Через две недели ежедневных бесед с Чирандживи я покинул Индию и отправился выполнять его указания. Я не собирался во всём уподобляться своему гуру, я не хотел питаться отбросами, ибо опасался отравиться или подхватить какую-нибудь инфекцию. Вместо этого я решил составить свою диету из традиционных кушаний, приготовленных с помощью максимально глубокой ферментации — такая диета, полагал я, будет не хуже, а то и лучше агхорической: смысл её тот же, зато она безопаснее для нетренированного едока, да к тому же эстетичнее. И силы, названной мною путридной, в специально заквашенных блюдах должно быть больше, чем в падали — так процент алкоголя выше в вине, а не в забродивших на лозе ягодах; нетрудно заметить, что я оказался прав.

Сперва мне следовало приучить свой организм к «сильной» растительной пище, и я решил начать с квашеной сои. О её целебности вам скажет и любой японец, завтракающий натто, и любой индонезиец, обедающий темпе. У этой богатой белком, клетчаткой и витаминами снеди есть только один недостаток — её запах с непривычки может вызвать отвращение, но ведь и наша кислая капуста кому-то может показаться тухлятиной...

Итак, я начал с темпе на острове Ява, а потом отправился в Китай и перешёл на чоудоуфу — бобовый сыр, смердящий, как помойная яма, зато на вкус напоминающий нечто среднее между фуа-гра и уэнслидейлом. Я ел его с шуйдоуцзи — соусом из квашеной сои. Наевшись до пресыщения, я прибыл в Страну Восходящего Солнца и принялся за натто, а чтобы оно лучше усваивалось, я приправлял его мисо — густой пастой из всё тех же сброженных бобов.

Соевая диета повлияла на моё здоровье чрезвычайно благотворно, избавив меня от ненужных килограммов, однако я не собирался становиться вегетарианцем. Когда-то в Йокогаме мне довелось отведать кусаю — квашеную ставриду с отвратительным запахом и очень недурным вкусом, и, вспомнив об этом блюде, я перешёл с сои, от которой уже взял всю возможную пользу, на «сильную» рыбу.

Блюда из неё оказались разнообразнее. Одного рыбного соуса я перепробовал несколько десятков сортов, особенно в Корее. Кстати, знаете, как его производят? Мелкую рыбу сваливают в большой чан, слегка утрамбовывают и квасят на открытом воздухе, выделяющуюся жидкость сцеживают — и вот вам японский сётцуру, вьетнамский ныок-мам, китайский юйлу, корейский чотгаль или легендарный гарум древних римлян.

Когда от кусаи с сётцуру я сам стал вонять, как гнилая треска, я отправился в Южную Корею за хонъохве — ферментированным мясом ската, подаваемым с кимчхи — квашеными овощами. Затем меня привлёк исландский хакарль — акулье мясо с душком. В сыром виде акула ядовита, но если её обезглавить, выпотрошить, закопать на пять-шесть недель в песок, а потом подвесить сушиться на четыре-пять месяцев, она становится съедобной. Аммиачный запах, даже в самой Исландии делающий процесс поедания хакарля демонстрацей силы и отваги, меня не смутил — я привык к нему, питаясь темпе и хонъохве.

После Исландии я отправился на Скандинавский полуостров. Норвегия накормила меня ракфиском — квашеной форелью, а Швеция — квашеной селёдкой, сюрстрёммингом. С последним блюдом приключился забавный казус, ибо я не знал, что из-за ферментации, продолжающейся и после расфасовки, в консервной банке образуется высокое давление и её следует открывать под водой, дабы не забрызгать всё вокруг пахучим соком... Там же, в Швеции, я отведал гравлакс — о, не тот гравлакс, что предлагают туристу в каждом ресторане Стокгольма, совсем нет. Тот гравлакс — лосось, коего на несколько дней помещают в сухой маринад из соли, сахара и укропа, да ещё иногда и коптят. Я говорю о лососе, закопанном на морском берегу чуть выше приливной линии: его не надо обрабатывать дымом, он и так чем-то похож на копчёного, только его вкус много нежнее и изысканнее.

Затем я переместился Аляску и вкусил там тепу — традиционное кушанье юпиков. Готовится оно крайне просто: головы и кишки белой рыбы помещаются в бочку и оставляются где-то на неделю. Тепу показалось мне не таким вкусным, как ракфиск или кусая, но укрепило мой иммунитет гораздо лучше них. Больше ничего рыбный стол дать мне не мог, и я наконец-то перешёл к «сильному» мясу, для чего мне пришлось улететь в Гренландию и поселиться среди инуитов. Там я приохотился к кивиаку и к игунаку — главным блюдам моей диеты.

Игунак приготовляется таким образом: большие куски моржового или тюленьего мяса и сала закапываются в землю летом, квасятся в течение осени, мёрзнут всю зиму и на следующий год становятся пригодными к употреблению. Рецепт кивиака тоже незамысловат: тушки гагарок, не потроша и не ощипывая, напихивают в сальную тюленью шкуру и зашивают её, предварительно выдавив воздух, а через семь месяцев птичек достают, откусывают им головы и высасывают внутренности; я вижу, вас передёргивает от омерзения, но на самом деле кивиак по вкусу напоминает очень острый сыр, да и пахнет не страшнее, чем стильтон, уверяю вас...

На правах гостя я лакомился этими праздничными блюдами каждый день; они-то и омолодили меня. Вообще-то после Гренландии я собирался в Россию, чтобы отведать там чукотский копальхем — мясо оленя, долгое время целиком вымачиваемого в торфяном болоте, — однако, как вы можете видеть, мне вполне хватило игунака и кивиака. Такова их путридная сила, и её живительное действие испытает на себе любой, кто пройдёт трёхмесячный подготовительный курс, начав с балюта, перейдя к ферментированной сое и закончив квашеной рыбой. Вы, конечно, можете сказать, что моржи и тюлени у нас водятся разве что в зоопарках — что ж, блюдо, сходное с игунаком, можно готовить из свинины или говядины, а на кивиак, кстати, сгодятся жирные городские голуби.

Дядюшка Айнтопф звучно сглотнул слюну — воспоминания пробудили аппетит — и оглядел весьма поредевшую аудиторию: многие, особенно дамы, даже не дослушали до мясных блюд, а лица сумевших выдержать весь рассказ были обескровлены тошным отвращением.

— Будут ли вопросы? — полюбопытствовал дядюшка Айнтопф.

— Разве что о вашем психическом здоровье, — буркнул доктор Шварц, — потому что вы определённо сошли с ума... Ваша волшебная диета не просто бессмысленна — она крайне вредна! — сказал он так, чтобы услышали все. — Положим, вы доказали на собственном примере, что питаясь сперва стухшей рыбой, а затем гнилым мясом можно выработать толерантность к токсичным диаминам, возникающим в процессе разложения белка, однако такой рацион никому никакой пользы не принесёт, да к тому же чреват смертельно опасным ботулизмом!

— Я-то надеялся, что вы поможете мне теоретически обосновать практические результаты моей диеты, герр Шварц, — дядюшка Айнтопф немного попозировал, дабы возмущённый эскулап увидел свою неправоту, — а вместо этого вы пытаетесь очернить её, простите за дурной каламбур... Вам ли не знать, что именно ботулин применяется косметологами для разглаживания морщин на лице; разве не может статься, что и я обязан вновь обретённой свежестью именно этому химическому соединению?

— Вы могли бы быть обязаны ему только поражением спинного и продолговатого мозга вплоть до летального исхода! — рассердился доктор. — Хватит нести чушь, молодой человек!..

Дядюшка Айнтопф премерзко, с подвыванием расхохотался.

— О да, я снова стал молодым! — пролаял он. — И вы, доктор, бессильны объяснить это! Новейшая медицина пасует перед древними знаниями, и этот факт несказанно злит вас! Вот я стою перед вами, живое доказательство правоты моих же слов, но вы закрываете глаза, чтобы не видеть меня, и зажимаете уши, чтобы не слышать сказанного мною, ибо увиденное и услышанное не вписывается в вашу убогую картину мира!.. Я не смогу вас переубедить, герр Шварц, и поэтому вынужден попросить вас немедленно удалиться.

— Гнусный шарлатан!.. — прошипел, вставая, оскорблённый доктор.

Вслед за ним ушли и остальные слушатели, разочарованные лекцией кухмистера. В зале остались только полковник Краузе да тот самый юноша, что спрашивал про жареных скорпионов.

— Что такое «диамины», герр Шварц? Кстати, взгляните: я правильно записал это слово?.. — долетел до дядюшки Айнтопфа глупый голос репортёра, затем раздражённо грохнула тяжёлая входная дверь и всё стихло.

— Ну, если вопросов ни у кого больше нет, давайте перекусим! — провозгласил дядюшка Айнтопф.

Полковник зажмурился, наклонился к стоящей на столике пиале и опасливо принюхался к идущим из неё ароматам.

— Что же, на запах эта штука вполне съедобна, — доложил он, распрямляясь и удивлённо моргая, — но вот на вид...

Натюрморт действительно был не слишком авантажным: в коричневой жижице лежал варёный желток, украшенный арборесками тёмных кровеносных сосудов, а к нему крепился недосиженный утёнок, больше похожий на крошечного розового птеродактиля.

— По-моему, несколько напоминает крупную креветку! — Сидевший напротив дядюшка Айнтопф, со звоном орудуя мельхиоровой ложечкой в своей пиале, разорвал желточный стебелёк, обвалял птенчика в соусе, отправил в рот и принялся шумно жевать. — А уж на вкус это просто бесподобно, уверяю вас!..

Юноша за соседним столиком сдавленно булькнул, зажал рот рукой, вскочил, опрокинув стул, и выбежал из зала.

— Слабак! — крикнул ему вслед дядюшка Айнтопф. — Бери пример с герра Краузе!..

— Похоже, этот парень до последнего момента думал, что здесь происходит какой-то нелепый розыгрыш, поэтому и не сбежал ещё раньше, — сказал полковник, стараясь не глядеть на чавкающего кухмистера. — Рассчитывал, верно, получить какой-нибудь приз... Ты обратил внимание, как он завертел головой, когда увидел, что́ у него в чашке? Он пытался найти скрытые камеры.

— А вы, герр Краузе, не думаете, что я замыслил всех разыграть? — прищурился дядюшка Айнтопф, расправляясь с комковатым желтком. — М-м, амброзия!..

— Думал, — кивнул полковник. — И пришёл к выводу, что вот это, — он постучал по дядюшкиной пиале, — для шутки уже слишком. Если бы ты хотел пошутить, ты ограничился бы рассказом о том, как эту пакость едят филиппинцы. Предлагать её кому-то, а тем более самому уплетать её — или тщательную имитацию — только для того, чтобы посмеяться над людьми, блюющими от такого зрелища — это вовсе не смешно. Это не в твоём стиле. Более того, это уже на грани безумия.

— Клянусь вам, что у меня был настоящий балют, а не имитация, — дядюшка Айнтопф отхлебнул пива и вытер губы салфеткой. — Если хотите, можете исследовать порцию того паренька, а потом я её съем... Вы тоже считаете, что я не в себе?

— Психиатрия сумела бы объяснить изменения в твоём поведении, но не в твоей внешности, Айнтопф, — вздохнул полковник, — да и любая другая наука, как мне кажется, тоже.

— Итак, по-вашему, я не фигляр и не умалишенный... Значит, вы, в отличие от доктора Шварца, верите мне, герр Краузе?

— Я был готов поверить в диету на основе этого твоего балюта, потому что, если честно, не вижу принципиальной разницы между яичницей из утиных зародышей и кашей из проросших пшеничных зёрен, которую я вот уже лет десять пихаю в себя на завтрак по совету всё того же доктора. Но верю ли я, что питание гнилым мясом способно вернуть молодость и продлить жизнь? Разумеется, нет.

— Но мне же вернуло, — хмыкнул дядюшка Айнтопф.

— Да? — Полковник наконец-то вновь посмотрел на него. — Сдаётся мне, что историю с гнилоядением ты выдумал исключительно для того, чтобы тебя сочли за чокнутого и впредь не тревожили расспросами, а твоя тайна заключается в чём-то ином!

Дядюшка Айнтопф обиделся.

— Среди нас двоих совершенно точно есть один чокнутый, но это совершенно точно не я! — сказал он, вставая. — Подождите немного, старый вы параноик, и я докажу вам, что говорю правду!

Он ушёл на кухню и минут через десять вернулся, поставив на столик поднос с двумя чашками и парой одноразовых палочек для еды. В первой чашке был известный полковнику имбирный соус, во второй — крупные грязно-серые стружки мылообразного вещества.

— Это строганина из мороженого игунака, — дядюшка Айнтопф указал на стружки и с неподдельным наслаждением втянул носом воздух. — На кухне весьма тепло, так что пока я доставал палочки, он успел подтаять и вновь начал пахнуть... Чувствуете? Так пахнет здоровье и долголетие!

Отвратительный душок разлагающейся плоти бывший полицейский не перепутал бы ни с чем. Желудок его заныл и сжался, но позыв к тошноте легко удалось подавить. Герр Краузе удовлетворённо отметил, что ещё не утратил профессиональных навыков: по долгу службы ему не раз приходилось посещать как эксгумацию, так и анатомирование результатов её, и мысль, что он может заблевать важные улики, всегда действовала как отличное противорвотное; и хоть сейчас никаких улик не предполагалось, ответственность, разбуженная трупным смрадом, всё равно победила отвращение.

Вскрытия, подумал полковник, были неприятнее: после визитов в морг верхняя одежда иногда так пропитывалась зловонием, что её приходилось выкидывать. Даже химчистка не помогала...

Дядюшка Айнтопф взял палочки.

«Съест или не съест?» — подумал полковник и удивился сам себе: он не ощущал почти ничего, кроме живого азарта, словно удивительный кухмистер собрался не лакомиться жировоском, а ставить некий гастрономический рекорд вроде пожирания на скорость огромной миски жареных куриных крылышек.

Дядюшка Айнтопф ловко подцепил палочками одну из стружек, макнул её в соус и проглотил, почти не жуя.

— Извините, что не предлагаю вам эту пищу богов, — сказал он, хищно облизываясь. — Она пошла бы вам только во вред, вы не готовы вкушать её... — Процедура была повторена. — Ням-ням! Кстати, вы до сих пор не притронулись к своему балюту и он наверняка уже остыл. — Дядюшка Айнтопф потянулся за третьей стружкой. — Подогреть его вам? Впрочем, это блюдо в холодном виде даже вкуснее!

Судя по лукавому выражению белого глазика голый и беззащитный эмбрион чувствовал себя в полковничьей пиале вполне безопасно, словно заранее знал, что такого уродца, как он, полковник вряд ли отважится обидеть. Так и вышло: полковник храбро схватил ложечку — и вдруг понял, что не сумеет заставить себя даже прикоснуться ей к угощению, а уж о том, чтобы отделить кусочек и попробовать его на зуб, и говорить нечего. Разница между кашей из ростков пшеницы и балютом оказалась существеннее, чем мыслилась.

— Я не смогу съесть это, — беспомощно признался полковник.

— Понимаю, — кивнул дядюшка Айнтопф. Он прикончил строганину и теперь допивал пиво. — У вас нет столь же мощного стимула, какой был у меня. Я подозревал, что моей диете вряд ли сможет последовать любой желающий... — Он громко рыгнул. — Прошу прощения!

Волна мертвецкой вони окатила полковника.

— Может, оно и к лучшему, — уныло сказал он, вставая и собираясь уходить. Дядюшка Айнтопф остановил его:

— Чтобы хоть немного подбодрить вас, герр Краузе, позвольте мне приготовить один из тех обедов, ради коих вы когда-то ходили сюда каждый день и в любую погоду. Сегодня у нас пятница, значит, это будет шницель «Буташтек» и крокеты из булки!

— Я не голоден, — сказал полковник.

То, что попытка объяснить горожанам основы путридной диеты потерпела непоправимое фиаско, дядюшка Айнтопф в полной мере осознал лишь тогда, когда следующим утром купил в магазинчике напротив кухмистерской свежую городскую газету. В ней обнаружились сразу два разгромных текста, посвящённых вчерашней лекции: один принадлежал тупице репортёру, другой — доктору Шварцу. Обе статьи называли дядюшку Айнтопфа мошенником и даже обскурантом, но если первая старательно перечисляла названные им блюда, упирая на их омерзительность и перевирая всё, что можно было переврать (копальхен в репортёрском изложении стал шрифтом, а гравлакс — ударением), то вторая вместо них упоминала некие птомаины и сухо доказывала, что дядюшка Айнтопф заболел редкой разновидностью аллотриофагии, угрожающей ему тяжёлым отравлением, а то и смертью. Перемены в облике кухмистера оба корреспондента уклончиво причислили к успехам современной косметологии.

Подкрепляясь разогретым в духовке игунаком дядюшка Айнтопф принял решение отменить все запланированные лекции — всё равно люди пришли бы не слушать, а глазеть на него, как на бородатую женщину или иной цирковой курьёз. Выйдя повесить соответствующее объявление, он обнаружил на крыльце изрядно упитанную мёртвую кошку; почерк записки, привязанной к облезлому хвосту и желающей приятного аппетита, разоблачал в анонимном шутнике ребёнка, действующего, очевидно, по наущению родителей. Обследовав тельце несчастного животного, несколько суток назад погибшего под колёсами какого-то лихача, дядюшка Айнтопф нашёл, что мясо пока cферментировалось весьма слабо и силы в нём ещё нет, однако после дозаривания в сахарном песке гостинец будет вполне пригоден к употреблению с сётцуру.

Санитарный инспектор, как раз в это время явившийся провести ревизию «Холодной утки», даже не стал заходить внутрь. Почуяв амбре дядюшкиного обеда и узрев самого дядюшку Айнтопфа с разлагающейся кошкой в голых руках, должностное лицо, стараясь дышать ртом, молча выписало предписание, требующее немедленно закрыть кухмистерскую по причине вопиющей антисанитарии, вручило эту бумагу кухмистеру и неподобающе быстро исчезло.

Дядюшка Айнтопф бегло ознакомился с документом и загрустил. «Кажется, меня здесь больше не любят, — пробормотал он. — Придётся мне избавить этот город от своего присутствия!»

Через пару недель, приобретя домишко в сельском уединении и за бесценок сдав в аренду одной из американских сетей ресторанов быстрого питания здание «Холодной утки», чей фасад покрыли надписи вроде «Айнтопф — дурак», бывший кухмистер переехал. Провожал его один полковник Краузе.

Меньше чем через год о дядюшке Айнтопфе забыли так же, как забывают об усопшем, а если вдруг и поминали его за энчиладой и стаканчиком колы, то словно героя старой сказки: давным-давно жил на свете один повар, и был у него волшебный горшочек, способный варить необыкновенно вкусный и наваристый суп из чего угодно, даже из тухлой рыбы или гнилого мяса... Изредка доходили вздорные слухи — поговаривали, например, что осенью дядюшка Айнтопф купил у одного фермера несколько свиных туш, поместил их в пластиковые мешки для мусора и закопал во дворе, а весной выкопал, — но ни доверия, ни даже особенного интереса эти байки не вызывали.

Сразу после Рождества полковник, в сентябре переваливший за вторую половину девятого десятка, окончательно вознамерился навестить дядюшку Айнтопфа и упросить его вновь поведать о своей феноменальной диете. Полковник надеялся, что теперь с первой же попытки запихнёт в себя хоть килограмм балюта, даже сырого и без приправ, если потребуется, ибо он обзавёлся мощным стимулом, которого ему не хватило в прошлый раз. У стимула имелись длинные белокурые локоны, огромные голубые глаза, пухлые алые губки, умопомрачительные ямочки на румяных щёчках и роскошная грудь. Звали стимул Ирма Блюменкранц. Полковник давал ей от восемнадцати до двадцати двух — он не сумел определить её возраст точнее, а спрашивать посчитал неприличным. Он с первого взгляда влюбился в неё по уши и теперь переживал такие страдания, что юный Вертер, приведись ему ощутить нечто подобное, застрелился бы ещё в первой главе.

Фройляйн Блюменкранц была социальным работником и регулярно навещала одиноких ветеранов полиции. Когда она приходила к полковнику, у него от избытка эмоций просыпалась грудная жаба и обострялась гипертоническая болезнь, так что бравый и крепкий в любое другое время старик немедленно превращался в едва ковыляющую развалину, запивающую таблетки нитроглицерина валериановыми каплями. Полковник сознавал, что в столь непредставительном виде вызывает у Ирмы только жалость и сострадание, ему же хотелось как минимум симпатии. Он надеялся, что если гнилоядение поможет ему скинуть хотя бы лет сорок, а лучше все шестьдесят, у него появится недурной шанс добиться желаемого: однажды он показал Ирме чёрно-белую фотографию, запечатлевшую его ещё в чине майора, и Ирма простодушно заявила, что там он чертовски хорош собой, а револьвер делает его похожим на героя вестерна.

Он действительно был когда-то красавцем: рослым, подтянутым блондином с начальственным подбородком и проницательным взглядом в действительности серо-зелёных, а на снимке просто серых глаз. Объезженных этим ковбоем лошадок, в большинстве своём подобных Ирме мастью и экстерьером, набралось бы на целый табун, но ни одну из них Фридрих, бывший бескомпромиссным холостяком, не пожелал стреножить брачными узами, и впоследствии, сморщившись и обрюзгнув, часто жалел об этом.

Он не боялся умереть, но страшно устал от бессемейного одиночества, становящегося особенно невыносимым в рождественскую ночь.

Автобусный маршрут оказался долгим и потому весьма утомительным. «Надо было взять журнал или газету», — укорил себя полковник. Ему скоро наскучило глазеть в окно на отбеленные и выглаженные снежной зимой поля, мечтая об упругих ляжках фройляйн Блюменкранц, и он забылся тяжёлым сном. Ему приснилось, что он пытается угоститься балютом, но утиный эмбрион от прикосновения ложечки внезапно оживает и начинает с пронзительным свиристением бегать по пиале, стрекоча лысыми крылышками и пытаясь взлететь; «Хватайте её, герр Краузе!» — улюлюкает за кадром сна дядюшка Айнтопф, и полковник вдруг догадывается, что этот эмбрион — Ирма...

Он проснулся в холодном поту и с давящей болью в груди, и чтобы снова не задремать, стал слушать беседу двух сидящих впереди него сельских жителей — они не были знакомы, понял полковник, просто в одном направлении ехали домой из города.

Уверив друг друга, что цены на комбикорм для кроликов беспардонно завышены, крестьяне перешли к окрестным известиям.

— А у нас в прошлом месяце пасторша умерла, — поделился грустной новостью первый крестьянин.

— От чего?

— От рака. За три месяца сгорела. Красивая была, молодая ещё.

— Жалко её...

— Ага...

Оба крестьянина надолго замолчали, сокрушённые жизненной несправедливостью. Молчал и полковник, вспоминая похожую смерть жены дядюшки Айнтопфа.

На следующей остановке второй крестьянин сошёл.

Когда автобус вновь разогнался, полковник завязал разговор с оставшимся крестьянином и вскоре выяснил, что живёт он в той самой деревне, неподалёку от которой находится усадебка дядюшки Айнтопфа.

— Я последний раз видал его года два назад, когда он покупал у меня залежалую говядину, — поведал Ганс. — Ну и чудной же парень! Статный, обходительный, одет по-городскому — а разит от него так, что глаза режет! Я как-то не выдержал и спросил его, не перепутал ли он дохлую крысу с мочалкой, а кусок дерьма — с мылом, а он в ответ пробурчал, что я ничего не смыслю в здоровом образе жизни! И улыбка у него скверная — все зубы наружу, аж не по себе становится: а ну как вцепится в глотку своими волчьими клычищами!..

— А на сколько лет он выглядел? — жадно спросил полковник.

Ганс задумался.

— Лет на двадцать, никак не старше. А что?

— Отправляясь сюда, он имел вид человека немного за тридцать. — Чтобы скрыть изумление, полковник снял очки, вытащил платок и начал протирать их. — Жизнь за городом явно пошла ему на пользу.

— Да разве ж это жизнь, — рассудил Ганс, — коли нельзя показаться на глаза порядочным людям. Он как дотумкал, что в деревне этакой вонючке не рады, так с тех пор вообще не вылазит из своей норы — может, по ночам только. Мы же как с ним теперь торгуем? Привезём мясо, положим на крыльцо, постучим в дверь — и домой, а за деньгами на другой день приходим — он их нам в условленном месте оставляет. С другой стороны, грех жаловаться: платит ваш знакомец солидно, а покупает что поплоше, а то и вовсе дрянь. Особенно ему падаль нравится: у меня пёс намедни околел, так я его отвёз — получил пятьдесят евро, а он и при жизни никогда столько не стоил...

В Гансе проснулась словоохотливость, но полковник его уже не слышал. «Неужели Айнтопф до сих пор продолжает молодеть? — восхищался он. — Надо полагать, мне следует быть готовым к тому, что он окажется прыщавым подростком или сопливым мальчишкой! Да не потому ли он и прячется ото всех, что начал становиться слишком уж юным и вовремя сообразил, что лучше быть предметом сплетен в качестве эксцентричного затворника, нежели чёрного колдуна?..»

Автобус начал замедлять скорость.

— Приехали, — удовлетворённо произнёс Ганс, оборвав на полуслове бесконечную историю про беспутную дочку.

Он помог полковнику выйти, затем растолковал дорогу до дядюшкиной усадьбы.

— А правда, что Вонючка в городе знаменитым поваром был? — напоследок спросил он.

— Правда, — кивнул полковник. — Я приехал сюда в надежде отведать несколько его фирменных блюд.

— Из палой собачатины? — хохотнул Ганс.

— Моя прабабушка была кореянкой, — отшутился герр Краузе.

Идти по неглубокому, но рыхлому снегу шаркающей стариковской походкой было трудно, полковник часто останавливался передохнуть и успокоить растущую тревогу, ибо уже смеркалось, и с каждой минутой всё бесспорнее становилась мысль, что следует немедленно возвращаться, — но вот деревья по бокам дороги стали редеть и впереди показалось подворье.

— Ну и халупа! — вырвалось у полковника, когда он, следуя за своей гротескной тенью, почти полностью растворившейся в сумраке, подошёл к дому. — И по-моему, в ней уже давно никто не живёт! — прибавил он, разглядев заколоченные окна.

Впрочем, со второго взгляда дом выглядел отнюдь не заброшенно, а диковинно и даже пугающе, ибо все окна были забиты не абы как, а плотно пригнанными и обильно покрашенными досками, между которыми не осталось ни единой щёлки. Так могло бы выглядеть обиталище вампира, прячущегося от солнечных лучей, подумал полковник и поёжился. «Не будь дураком, — ободряюще сказал он себе, — Айнтопф скрывается не от дневного света, а от любопытных глаз!» — и направился к двери.

Сначала он стучал кулаком, потом, испугавшись, что хозяин может находиться в отлучке, принялся отчаянно колотить тростью, не беспокоясь о сохранности серебряного набалдашника. Он терпеть не мог эту франтоватую палку, подарок от бывших подчинённых на семидесятилетие, но ходить без её помощи становилось всё труднее и труднее. Вот вам и ещё один повод сесть на диету, смутно подумал полковник.

— Подите прочь! Я не желаю никого видеть! — наконец раздражённо откликнулись за дверью. Слова звучали так, словно у говорящего частично парализовало губы, а голос был визгливым и гнусавым, но, несомненно, принадлежал бывшему кухмистеру.

— Айнтопф, это я! — обрадованно закричал полковник. — Открывай скорее, я озяб, пока шёл к тебе!

— Герр Краузе? — Раздражение сменилось недовольным удивлением. — Что вы здесь делаете и какого чёрта вам от меня нужно?

— Мне нужна твоя чудесная диета! Помнишь, ты сказал, что мне не хватает стимула? Он у меня появился!

— Моя чудесная диета оказалась чудовищной ошибкой, герр Краузе, — скорбно вымолвил дядюшка Айнтопф, — и вам невероятно повезло, что тогда вы оказались не в состоянии последовать ей.

— Не морочь мне голову! — воскликнул полковник. — Я же знаю, каким ты был до неё — и каким стал! Я тоже хочу помолодеть и ради этого готов проглотить любую мерзость, которую ты мне предложишь!

— Ни черта вы не знаете, герр Краузе, — печально проговорил бывший кухмистер, — и понятия не имеете, о чём просите...

— Так объясни мне! — потребовал полковник.

— Вам будет лучше остаться в блаженном неведении, — отозвался дядюшка Айнтопф. — Просто поверьте мне, герр Краузе, и уходите отсюда. Оставьте меня в покое, умоляю вас!

— Куда я пойду? — возопил старик. — Уже стемнело, Айнтопф, я наверняка собьюсь с пути и замёрзну! Ты волен отказать мне в приобщении к своей диете, но не смей отказывать в ночлеге!

— Ладно, — сказал дядюшка Айнтопф после долгой паузы. — Я пущу вас и даже развлеку дружеской беседой за рюмкой того, что согреет ваши обледенелые кости, но сидеть нам придётся без света. Мне он без надобности, ибо я теперь прекрасно вижу и в темноте, а вам, ей-же-ей, ни к чему лицезреть меня и моё логово... Вы согласны на это условие?

— Да, да! — крикнул полковник.

Дверь, тихонько скрипнув, отворилась внутрь. Из непроглядного мрака на полковника пахнуло зверской вонью гнилого мяса и долгожданным теплом. Он подавил тошноту, шагнул — и остановился на пороге: «А ну как вцепится в глотку!..» — припомнились ему слова Ганса.

— Входите же, — позвал дядюшка Айнтопф откуда-то сбоку. Он догадался, отчего медлит его гость, и продолжил: — Не бойтесь, я не убиваю для пропитания и тем более не ем живых...

Полковник вошёл, невидимый дядюшка Айнтопф захлопнул дверь и потянул его за рукав пальто:

— Я буду вашим поводырём, герр Краузе.

Полковник сидел в том, что на ощупь было кожаным креслом, и смаковал нечто, по вкусу и запаху являющееся восхитительным коньяком. Сам дядюшка Айнтопф пить не стал, сославшись на ещё одно побочное действие своей диеты.

— Стоило тащить с собой весь погреб «Холодной утки», чтоб однажды, раскупорив перед обедом бутылочку сотерна, обнаружить у себя сильнейшее отвращение к алкоголю! — пожаловался он. — Угощайтесь, герр Краузе: в моей винотеке это был один из самых выдающихся экземпляров. Утром я подарю вам ещё парочку.

— Твоё здоровье! — полковник качнул бокалом в сторону дядюшкиного голоса.

— Пожелайте мне лучше счастья, — раздался горький ответ. — Я и без ваших здравиц неплохо себя чувствую.

— Благодаря своей диете, вестимо, — проворчал стремительно хмелеющий полковник, поставив пустой бокал на незримый стол и расслабленно откидываясь на спинку кресла. Он уже привык к трупному смраду и перестал замечать его, а спиртное помогло перебороть страх темноты, скрывающей бывшего кухмистера, и даже сделало её вполне уютной. — Это форменное свинство, Айнтопф, что ты больше не хочешь научить меня правильному питанию!

— Ну что же, — во мраке причудливый голос дядюшки Айнтопфа звучал так, словно сама тьма обрела дар речи, — видимо, я действительно должен объяснить свой отрицательный ответ на вашу просьбу. Но поклянитесь, что моя тайна останется между нами!

— Клянусь, — подтвердил полковник. — Плесни-ка мне ещё этого славного коньячку.

— Как я теперь понимаю, моя ошибка была в том, что от практики Агхоры я взял только диететику, обрядностью же полностью пренебрёг. Но согласитесь, герр Краузе, — не каждый захочет медитировать на нечистоты и не каждый отважится использовать человеческий труп в качестве обеденного стола или коврика для медитаций, а заодно и светильника, налив в рот покойника масло и вставив фитилёк. Да и кто у нас позволит столь кощунственно обращаться с усопшими? Чтобы исполнять все необходимые ритуалы, мне пришлось бы навсегда остаться в Индии, а я желал вернуться в Германию. Кроме того, я тогда был весьма материалистичен и счёл, что суть Агхоры — употребление веществ, образующихся при распаде органической материи, а все мантры и янтры не более чем оболочка из суеверий: что-то вроде представлений язычников о громе как о грохоте, производимом колесницей их сурового бога, мчащейся по небесным ухабам. И я, повторяю, отказался от всех церемоний. Чирандживи убеждал меня, что они укрепят мой дух и не позволят плоти взять верх, но я не слушал...

Первые изменения, долженствующие подсказать мне, что моё тело стало развиваться по собственному усмотрению, начались ещё в Гренландии. После двух месяцев питания только кивиаком и игунаком я обнаружил, что у меня существенно улучшилось ночное зрение, но вместо того, чтоб встревожиться, обрадовался: мне казалось, что это доказывает преимущества моего варианта диеты, ведь и самые продвинутые агхори ориентируются в темноте не лучше обычных людей, я же стал видеть как кошка. Волновало меня другое — омоложение шло столь быстро, что угрожало превратить меня во младенца менее чем за пять лет, однако потом скорость снизилась, и я окончательно успокоился. Даже когда у меня начали шататься зубы, я предположил, что это не скорбут, а реконструкция — и действительно, все зубы вскоре выпали, но буквально за несколько дней выросли новые, здоровее прежних. Затем то же произошло и с волосами.

Вскоре инуиты, в чьём поселении я жил, заметили происходящие со мной изменения и озадачились. В конце концов их шаман довольно грубо попросил меня уйти — не знаю, почему; кажется, он посчитал, что в меня вселился злой дух. Захватив с собой изрядный запас игунака, я покинул Гренландию. Теперь-то я понимаю, что мне следовало возвратиться к Чирандживи и приступить к изучению Агхора-тантры, благо было ещё не поздно, но тогда мне хотелось поскорее попасть домой и рассказать всем про мою замечательную диету. Я жалел только о том, что не успел выяснить, отчего блюда инуитской кухни, столь радикально подействовавшие на меня, не оказывают никакого эффекта на самих инуитов; может быть, потому, что доля путридных продуктов в эскимосском рационе невелика и пользу от них перевешивает вред от сырого мяса?..

То, что моя диета стала работать как-то не так, я почувствовал на четвёртый год после переезда сюда из города. Сначала у меня пропал аппетит и появилась бессонница, а через несколько дней я уже страдал от поноса, метеоризма, головных болей и ломоты во всём теле. Когда у меня началось истощение, я попробовал вернуться к обычной пище, однако эксперимент с яйцом всмятку и чашкой куриного бульона закончился дёгтеобразным стулом и такими адскими желудочными коликами, что повторить его я не рискнул.

Мне требовалась помощь, но снова поехать в Бангалор к своему гуру, чью правоту я был вынужден признать, я не мог — мой вид сделал все мои документы фальшивыми, ибо они принадлежали почти семидесятилетнему деду, я же выглядел максимум на двадцать. Идти на поклон к доктору Шварцу я тоже не собирался — этот напыщенный позитивистский выскочка не видит дальше своего носа, однако полагает себя всезнайкой и упрямо отрицает всё, что ему непонятно, он не поверил бы мне — либо, если б я сумел убедить его, сделал бы меня предметом диссертации и до смерти замучил анализами и исследованиями. Поэтому я отправился в Берлин с целью разыскать одного из тех немногих специалистов, кому я мог открыться без опасения быть принятым за безумца или шутника.

Однажды — тогда ещё была жива моя Марта — в ресторан зашёл угрюмый бородач, отрекомендовавшийся Рудольфом Бернштейном, профессором этнологии Свободного университета. Я выглянул поприветствовать гостя и сразу понял, что до него дошла моя слава не шеф-повара, но экс-глобтроттера. Он принялся осторожно расспрашивать меня, не бывал ли я в Микронезии и не наблюдал ли там каких-либо следов поклонения спрутоголовому дракону. «Если что и видел, то позабыл, — ответил я. — Вот рецепты тамошних рыбных блюд помню преотлично». Но еда его не интересовала — так ничего и не заказав, он понуро ушёл, вручив мне визитку, чтоб я мог связаться с ним, если моя память вдруг проснётся. Я действительно вспомнил потом кое-что необычное, подсмотренное безлунной ночью на одном из островов, и позвонил ему. Мы разговорились, и он признался, что товарищи по университету считают его сумасшедшим, ибо интересуется он вещами, чьё существование большинство учёных признавать отказывается — например, религиями, что исповедовались на Земле задолго до появления на ней человека. Отголоски этих предвечных верований, убеждённо пояснил он, до сих пор можно обнаружить в самых разных уголках нашей планеты, и Каролинский архипелаг — одно из таких мест.

Мне пришло на ум обратиться за советом к этому весьма эксцентричному субъекту не только потому, что я стал находить в нём родственную душу. У меня была робкая надежда, что пытливый этнолог ведает что-нибудь о мистериях Агхоры или хотя бы сможет направить меня к тому, кто осведомлён больше него.

Не застав Рудольфа в университете, я наведался к нему на квартиру. Он меня, разумеется, не узнал, но визиту обрадовался — особенно когда я из вежливости спросил, как продвигается изучение доисторических ересей. Этот вопрос так возбудил профессора, затравленного коллегами и вдруг узревшего единомышленника, что мне с трудом удалось заставить его сконцентрироваться на моих проблемах — он всё время перебивал и порывался заговорить о чём-то своём. «Скажите, — вопросил он, едва услышав, что я был в Индии, — не попадался ли вам трактат Свами Чандрапутры „Врата серебряного ключа“? За то, чтобы взглянуть на него одним глазом, я согласен отдать не только второй глаз, но и почку!..» «О, вы посещали Гренландию! — воскликнул он, когда я заговорил о жизни среди инуитов. — Располагаете сведениями о культе Калуталиксуак — морской похитительницы детей?..» Каждый мой отрицательный ответ всё глубже разочаровывал его, но видели бы вы, герр Краузе, как возликовал этот растяпа, когда наконец понял, какую историю я стараюсь поведать ему! По его словам, она стала для него пусть косвенным, но неопровержимым доказательством истинности некоторых теорий и тезисов, коим он сам не осмеливался поверить до конца, и отныне ему будет гораздо легче сносить нападки разных скептиков.

Увы, про Агхору мой профессор ничего не слышал, однако симптомы и причины терзающей меня болезни оказались ему знакомы: они детально описывались в одной раритетной французской книге восемнадцатого века, несколько лет назад переведённой им на немецкий. «Оригинальных изысканий там немного, — прокомментировал он, — в основном этот компендиум представляет собой выписки из куда более обширного труда древнеримского мага Тацита Плутонийского «De subterraneis regnis», ныне считающегося утраченным. Я не стал уточнять, с какими органами бедный фанатик расстался бы ради возможности ознакомиться с этим трудом.

При помощи лазерного принтера Рудольф изготовил для меня копию фолианта. «Здесь вы найдёте ответы на все свои вопросы, — патетично сказал он, вручая мне объёмистую пачку тёплых листов, — но не уверен, что они вам понравятся. Ваша диета завела вас слишком далеко, но чтобы исцелиться, вам придётся пойти ещё дальше. В таком нечестивом деле грешно желать удачи, но как учёный я надеюсь, что у вас всё получится». Я поблагодарил, пообещал доложить о результатах и раскланялся.

Придя домой, я принялся за изучение распечатки, оказавшейся в высшей степени богопротивным чтивом — иного эпитета я, никогда не считавший себя ревностным христианином, подобрать не смог бы. Она повествовала о племени мордиггианидов — жутких человекообразных существ, обитающих глубоко под землёй и выходящих на поверхность только в ночи новолуния. Особенно много внимания уделялось отвратительному язычеству этих тварей, причём автор описывал тошнотворные особенности поклонения бесформенным божествам подземного царства столь бесстрастно, словно речь шла о повадках обезьян. Книга была богато проиллюстрирована, и гравюра, изображавшая монструозного жреца, носящего маску наподобие черепа и молящегося необтёсанному каменному идолу, показалась мне столь мерзопакостной, что я не удержался и сжёг её.

Воспринять прочитанное как бесполезный плод больного воображения мне помешал раздел о пищевых привычках подземного народа. В нём утверждалось, что существует особая система питания, способная обратить человека мордиггианидом — другого способа размножения у этих бесполых тварей нет, поэтому ради увеличения своей численности они издревле похищают детей, — и во многих рецептах соответствующей главы я с удивлением и отвращением узнал рецепты, некогда собираемые по всему свету для собственной диеты!

Книга намекала, что сильный духом муж с помощью силы, почерпнутой из гнилого мяса, способен продлевать свою жизнь, избегая трансформации и сохраняя абсолютное здоровье, но мне уже было поздно думать об Агхора-тантре. Я с ужасом и гадливостью выяснил, что моя непонятная болезнь оказалась вызвана тем, что я, сам того не ведая, вступил на путь перерождения, и успешно пройдя первую его половину, чересчур задержался на пороге второй. Дороги назад уже не было, меня ждало либо мучительное умирание от бездействия, либо окончательное изменение, если я отважусь продолжить случайно начатое. Я оказался ничтожным трусом, герр Краузе, я испугался смерти и выбрал второе...

Как я уже говорил, агхори для своих ритуалов используют трупы. Мне тоже требовались мертвецы — чем больше, тем лучше, и я решился на преступление — не на убийство, разумеется, а на кражу покойника. Первый подходящий случай, к счастью, подвернулся очень скоро — в соседней деревне скончалась какая-то старуха. Поздно ночью я прокрался на кладбище, раскопал могилу, похитил тело и зарыл пустой гроб обратно. Поскольку могила была совсем свежая, никто и не заметил, что её вскрывали — на это я и рассчитывал.

Я и сам не ожидал, с какой лёгкостью я смогу заставить себя отнестись к человеческому телу как к моржовой или тюленьей туше; впрочем, побудительная мощь инстинкта самосохранения уже была мне знакома. Я в точности последовал приведённым в книге инструкциям — не спрашивайте меня, каким именно, я всё равно не отвечу! — и вскоре моя болезнь бесследно прошла. После этого я окончательно доверился сочинению французского графа.

Старуха хоть и была весьма тучной, но закончилась довольно быстро, однако теперь я мог более-менее спокойно дожидаться нового трупа, обходясь, как и раньше, скотским мясом. Меньше чем через месяц я был вознаграждён за терпение пятилетним мальчиком, умершим от пневмонии, — и у меня возобновилась перестройка организма.

Она шла очень медленно — сказывалась нехватка нужных компонентов в рационе, — но была куда более кардинальной и глубокой. Метаморфозы, накапливаясь, наступали скачками — однажды поутру я заметил, что моя плоть, как и предрекала книга, стала резиноподобной, а в другой раз я за время сна утратил все признаки пола и обзавёлся клоакой.

Странное дело — эти перемены не доставляли мне особенного дискомфорта, ни физического, ни душевного. Единственное неудобство возникло, когда у меня развилась сильная фотофобия, отчего я был вынужден перейти на ночной образ жизни, заколотить все окна в доме и на всякий случай выкрутить все лампочки. Смерть от голодного одиночества мне не грозила — поскольку я и так знал, что рано или поздно не смогу показываться на людях, я заранее договорился с деревенскими торговцами о доставке продуктов прямо к моему крыльцу, чему они, не особенно желавшие общаться со мной, были только рады.

Теперь я сплю днём, а ночью рыскаю по окрестным погостам в поисках свежих захоронений. Моё преображение почти завершилась, так что в самом ближайшем будущем я смогу покинуть своё узилище и встретиться с подобными мне, чей радостный зов я даже сейчас слышу сквозь толщу земли.

Подготавливая себя к этому неизбежному моменту, я выучил книгу почти наизусть. И хотя я до сих пор уверен, что мне следует наложить на себя руки, дабы не оскорблять Господа своим существованием, я стал гораздо безмятежнее относиться к той участи, что ожидает меня. Знаете, герр Краузе, мордиггианиды больше не кажутся мне очень уж безобразными, ведь я выгляжу совсем как они, да и хтонические божества, чей вид способен лишить человека рассудка, перестали страшить меня — я поверил, что они будут добры и благосклонны ко мне так же, как и к остальным своим детищам...

Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я отказался дать вам ещё одну возможность освоить мою диету. Впрочем, если вы, герр Краузе, вдруг пожелаете последовать за мной в области неизведанного мрака, я готов составить для вас как можно более полное руководство.

— Ну ты и сказочник, Айнтопф, — брезгливо протянул полковник. — Думаешь, если я поверил-таки в твоё гнилоядение, значит, поверю и в то, что ты стал жрать человечину и от этого превратился в неизвестную науке тварь? Брось дурачиться и зажги свет! Ой, извини — у тебя же светобоязнь. Надеюсь, хотя бы про неё ты не врёшь...

— Мне нужно поесть, герр Краузе, — невпопад ответил дядюшка Айнтопф. — Физически я довольно долго могу обходиться без пищи, но самое чувство голода в моём теперешнем состоянии дьявольски мучительно, и я как раз собирался завтракать, когда появились вы. Я с удовольствием бы попотчевал и вас чем-нибудь, но у меня не осталось подходящей еды...

— Ничего, — махнул рукой полковник, — я сегодня плотно пообедал. — На самом деле он не ел ничего — на тот случай, если от балюта его всё же будет рвать.

— ...И пусть соловья не кормят баснями, — продолжил дядюшка Айнтопф, — но я всё же надеюсь искупить своё негостеприимство, до рассвета развлекая вас чтением отрывков из кулинарно-приключенческой книги, каковую я всегда мечтал написать и собираюсь на днях закончить!

Скрипнуло кресло. Послышались шаги — полковник только сейчас обратил внимание, что поступь дядюшки Айнтопфа звучит одновременно шлёпающе и цокающе. «Надо сказать ему, чтоб он не ходил босиком или хотя бы постриг ногти», — пьяновато подумал герр Краузе. Шаги удалились, затем вернулись. Снова скрипнуло кресло. Дядюшка Айнтопф засопел, заурчал и зачавкал.

— Замкнутость совсем испортила твои манеры, Айнтопф, — отрешённо сказал полковник. — Кстати, ты не против, если я закурю?

Вскоре после знакомства с Ирмой он наплевал на запрет доктора Шварца и снова начал разжигать свою трубку — душистый дым чёрного кавендиша придавал пресной жизни маломальский вкус и слегка притуплял муки неразделённой любви. Но сейчас дело было не в Ирме — полковнику требовалось хорошенько обдумать дядюшкину затейливую историю, а способа подстегнуть мысли лучше, чем добрая затяжка, он не знал.

— Чувствуйте себя как дома, герр Краузе, — беспечно прожевал дядюшка Айнтопф.

Когда-то про полковника говорили, что он способен набить и раскурить свою носогрейку даже с закрытыми глазами, и вот теперь представился случай выяснить, какова доля истины в этой шутке. К сожалению, дядюшка Айнтопф был занят трапезой и не смог оценить, как ловко полковник справился с первой задачей.

— Вот так, — удовлетворённо сказал герр Краузе, стиснув зубами мундштук, — а теперь огоньку... — Он достал коробок со спичками.

Чирк! Головка спички оставила на намазке коробка яркий, мгновенно погасший след, но не загорелась. Чирк!

— Стойте! — невнятно взвыл дядюшка Айнтопф, внезапно сообразивший, что сейчас произойдёт. — Остановитесь же!

Он опоздал. Спичка вспыхнула — словно жёлтый мотылёк, встрепенувшись, тут же сложил дрожащие крылышки. Пляшущий свет безжалостно раздёрнул бархатные шторы мрака и явил прищуренному взору полковника того, кто восседал, сгорбившись, в кресле напротив.

Это был невозможный, противоестественный гибрид — плешивый получеловек-полупёс с костлявым телом, покрытым какой-то плесневой коркой, с остроухой и плосконосой собачьей мордой и с глазами словно раскалённые угли. На левой лапе кошмарного существа тускло посверкивали золотые часы — и так же блестело обручальное кольцо на пальце изящной руки, оторванной у локтя, которую истекающее слюной чудовище грызло будто варёный кукурузный початок.

— Господи! — выдохнул полковник, не в силах отвести взгляд от открывшейся ему картины. — Господи боже мой!..

— Я же говорил, что вам не следует видеть меня... — оторвавшись от своей жуткой сыти и заслонив слезящиеся глаза лопатовидной пятернёй огорчённо протявкало существо, чьи исковерканные, уродливые черты, тем не менее, отчётливо напоминали внешность дядюшки Айнтопфа. — Но теперь уж смотрите внимательнее! Утрата человеческого облика, существование в полной темноте и питание трупами — вот цена, каковую вы должны будете заплатить, если всё же последуете моей диете. Цена высоковата, что правда, то правда, но и товар превосходен — не долголетие, а бессмертие!

Эта реплика сделала сцену совершенно непереносимой для сердца, истерзанного возрастом и запоздалой страстью, и оно отказалось функционировать. Полковник ахнул и обмяк, бессильно запрокинув голову. Спичка погасла. Так и не зажжённая трубка выскользнула из приоткрытого рта и стукнулась о пол.

— Герр Краузе! — инфернальное существо, некогда бывшее Августом Акерманом, отбросило руку пасторши, запрыгнуло на стол и начало тормошить полковника, ненамеренно полосуя его одежду длинными когтями. — Что с вами? Очнитесь, герр Краузе!..

Тот не отвечал. Существо прислушалось к его пульсу, но ничего не услышало.

— Покойтесь с миром, полковник, — проскулило оно, смахивая слёзы и сглатывая густую слюну. — Я положу вас в мелассу, чтоб вы поскорее дозрели... Айэ, Мордиггиан! — Скуление перешло в лай и вой. — Айэ, Нуг! Айэ, Шуб-Ниггурат!..

В конце января Ганс привёз Вонючке осапателую кобылу, которую пришлось усыпить, чтоб не перезаражала остальных лошадей. По всем правилам опасную тушу следовало сжечь, но Ганс рассчитывал получить за неё немалый барыш. А что до опасности, так ведь стрескал Вонючка в запрошедшем году бруцеллёзную козу — и ничего, не чихнул даже, ему, небось, и сап нипочём будет.

На следующий день Ганс обнаружил кобылу нетронутой — разве что вороньё уже успело выклевать ей глаза да немного попортить шкуру на брюхе. Денег в условленном месте, то есть под валуном у крыльца, не нашлось. Похоже, Вонючка всё-таки отравился дохлятиной и отбросил копыта, раздосадованно смекнул Ганс и вызвал по мобильнику полицию.

Дверь оказалась незапертой. Стражи порядка включили фонарики и молодецки вломились во тьму, предполагая отыскать разлагающийся труп хозяина, но сразу же, позеленев и кашляя, выскочили обратно, на свежий воздух: в непроветриваемом помещении стояла такая густая и удушливая вонь, что там просто невозможно было дышать. Провести осмотр удалось только позднее, когда привезли респираторы. То, что увидели полицейские, не осмелилась описать ни одна городская газета — даже таблоид, основанный репортёром, некогда написавшим статью про диету дядюшки Айнтопфа.

Полы в доме покрывал толстый слой высохших испражнений. По углам валялись рваные тряпки и дочиста обглоданные кости. На столе в гостиной лежала перепачканная землёй аккуратно сложенная стопкой распечатка («Граф д'Эрлетт, — сообщал заляпанный жиром титульный лист. — Культы гулей»), а на лакировке самой столешницы были тщательно выцарапаны чем-то очень острым непонятные значки и бессмысленные надписи вроде «КХВГЛФХГН НЙАРЛАТОТЕП» или «ЙХТНГЙНГАИ ЙОГСОТОТ», вызвавшие у офицера, первым заметившего их, сильный бессознательный страх. В ванной комнате в наполненной чёрной патокой ванне квасились человеческие останки: руки, ноги и голова, все со следами глубоких укусов. Хозяин дома, живой ли, мёртвый, отсутствовал — и, похоже, уже довольно давно.

Официальная версия происходивших в жутком безоконном доме событий, к составлению которой приложил руку доктор Шварц, гласила, что у пропавшего без вести бывшего владельца ресторана «Холодная утка» в качестве реакции на болезнь и последующую смерть жены возник ипохондрический синдром, развившийся затем в тяжелое психическое заболевание, выражающееся некрофетишизмом и каннибализмом. Сами полицейские этому отчёту не верили и шёпотом пересказывали друг другу и содержание паскудной распечатки, и заключение судебно-медицинских экспертов, утверждавшее, что зубы, чьи отпечатки остались на костях тринадцати людей и нескольких десятков различных домашних животных, необъяснимо менялись с течением времени: вначале это были обычные человеческие резцы и моляры, но потом они начали деформироваться и в итоге стали очень сильно напоминать собачьи. Начальство, услышав эти россказни, приняло необходимые меры — и появления в прессе информации, составляющей тайну следствия, удалось избежать.

Спустя полгода в одном из крупных берлинских издательств вышла поваренная книга «Компас и ложка», содержащая, ежели верить аннотации, «увлекательные рецепты вкусных, самобытных и лёгких в приготовлении блюд кухни народов мира». Каждый рецепт сопровождался так или иначе имеющим к нему отношение анекдотом, приключившимся с главным героем — коком по прозвищу дядюшка Айнтопф. Автором сборника значился Рудольф Бернштейн, гонорар был выплачен ему же. Книга получила доброжелательную критику и признание домохозяек, была переведена на десятки языков и действительно стала бестселлером.

2011, декабрь