Связанные именем.
Дни идут своим чередом. Один сменяет другой. Запах хлорки в больничной палате, который пропитал всё вокруг и въелся в ноздри, мне ненавистен. Аппарат жизнеобеспечения четко и неустанно выполняет свою работу: без конца пикает, насилуя сознание. Под ухом бьётся сердце. Размеренно, тоже чётко и без устали. Я уже прошёл все стадии: страх, гнев, отрицание, принятие. Сейчас я на своей любимой: ненависть к себе и бесконечное сожаление. Кажется, эти два чувства были мне на роду написаны. Я опять облажался. И за мгновения моего счастья снова расплачивается близкий человек.
Моя голова лежит на груди Томми, плавно поднимается и опускается вместе с ней. Изо рта у него торчит огромная трубка, подключенная к тому самому нарушителю тишины, что помогает ему дышать. Лицо, точнее то, что осталось от красивого лица, совершенно неузнаваемо. Когда пять дней назад я впервые вошёл сюда и увидел Томми, мои ноги подкосились. Я рухнул на колени у его больничной койки, и отчаянный горький крик сорвался с губ. Но я не заплакал. Слёз совсем не было. Глаза горели, однако за эти пять дней не упало и слезинки. Лишь жгучая боль копилась где-то в районе желудка. У Томми была закрытая черепно-мозговая травма. Какая-то там компрессия мозга, поэтому ему провели экстренную операцию. Почему-то раны на лице и теле заживают медленно. Не знаю, почему именно, мне ничего не говорят. Крохи информации я уловил из разговоров отца Томми с лечащим врачом. Если бы мистер Риггс знал, по какой причине его сын оказался на грани жизни и смерти, вряд ли бы мне позволили здесь находиться. В палату заходит медсестра и я отнимаю голову от груди друга. Она проверяет показания, что-то записывает и уходит. Кат заглядывала пару раз. Садилась с противоположной стороны, брала Томми за руку и тихо плакала. Моё существование полностью игнорировала. Все попытки начать разговор потерпели неудачу. Я вновь кладу голову на грудь парня и прислушиваюсь. Тук-тук, тук-тук.
– Прости меня, Томми. Прости. Я так тебя люблю. Ты должен очнуться. Не переживу, если, – одергиваю себя. Никаких «если». Томми сильный. Он самый сильный из всех, кого я знаю. Даже в детстве был таким. Однажды, когда мы, мелкие сорванцы, в очередной раз полезли в сад к старушке Дебре Стивенсон за яблоками, и, попавшись ей на глаза, улепётывали через забор, Томми пропорол икру насквозь о его острый наконечник. Даже тогда парень не заплакал, крепко цеплялся за ограждение, удерживая тело на весу до самого приезда скорой. Уверен, он скоро очнётся. И пусь он, скорее всего, этого не захочет, но я должен быть первым, кого он увидит, открыв глаза. Мне столько всего нужно ему сказать. Сердцебиение друга убаюкивает, и я проваливаюсь в беспокойный сон.
Подскакиваю, когда кто-то трясёт меня за плечо. Часто моргаю, пытаясь сфокусировать зрение.
– Молодой человек, нам нужно сделать влажную уборку и несколько процедур пациенту. Пожалуйста, покиньте палату, проветритесь, съешьте что-нибудь, – пожилая медсестра тепло мне улыбается. Киваю и поднимаюсь. Кладу руку Томми на колено поверх тонкой белой простыни.
– Скоро вернусь, братишка, – верно. Пусть мы и не связаны кровью, он – мой брат, в этом нет сомнения.
Смотрю на его лицо. Губы припухли, нижняя разорвана в уголке, на носу фиксирующая накладка: он был сломан. Лоб рассечён в двух местах, но раны зашили. Правой брови просто нет, там какое-то кроваво-чёрное месиво. Веки уже чуть лучше, не такие заплывшие, как в первые дни. Из правого глаза сочится светло-розовая жидкость. Голова перебинтована после операции. Слышал, по ней его несколько раз ударили металлической трубой. При мысли об этом сердце сжимается. Я должен был быть с ним. Нет, не так.
Наверняка дело рук тех ублюдков из бара во главе с Алистером. Позади кто-то раздражённо покашливает. Выхожу из оцепенения, убираю руку и бреду к выходу. На пороге слышу, как за спиной шепчутся две медсестры. Та – что в возрасте – Кэтрин. Такая низенькая и пухлая, всегда приветлива со мной. От нее совершенно не пахнет больницей. Я улавливаю лишь тонкий аромат цветочного мыла и иногда выпечки с корицей. Каждый раз, как вижу её, возникает иррациональное желание броситься в объятия и зарыдать. Но у меня не выходит. Хотя, возможно, если бы кто-то меня обнял, плотину бы прорвало. Вторая – Виола. Она меня недолюбливает: постоянно недовольно вздыхает и одаривает колючим взглядом. Не понимаю, чем мог ей насолить. Сижу себе тихонечко.
– Я конечно всё понимаю, но должен же быть какой-то предел. Мистер Рид просил позволить ему оставаться столько, сколько пожелает, но и подумать не могла, что он тут как приклеенный сидеть станет. От него и попахивает уже знатно.
– Ви, оставь бедняжку в покое. Видишь же, как мальчик страдает.
Что? Рид? Он просил за меня? Во рту появляется горький привкус. Он не виноват в том, что произошло. Совершенно. Это всё я и мои низменные желания. Не планировал больше с ним пересекаться, однако, после того как Томми придёт в себя, поблагодарить надо.
Бреду по коридору, спускаюсь по бетонной лестнице на первый этаж к кофейному автомату. Выгребаю последние несколько центов из кармана, выбираю американо. Машина начинает яростно подрагивать и жужжать. Я ничего не ел уже пять дней. Не считая сэндвича с ветчиной и сыром вечером третьего дня. Старушка Кэтрин буквально запихнула его в меня, пригрозив выгнать из палаты, если не съем. Желудок приклеился к позвоночнику. Но даже от вида разных закусок в соседней витрине меня подташнивает. Кроме кофе ничего не лезет. Вытащив стаканчик из держателя, разворачиваюсь, чтобы вернуться на второй этаж, но натыкаюсь на Рэя.
– Привет, бро. Хреново выглядишь, – окинув меня нахмуренным взглядом, сетует Рэй. – Как Томми?
– Всё по-прежнему. Пока не очнулся.
– Без понятия. Со мной никто не говорит, я же не родственник. Его папаша в том числе. Да и не задерживается он здесь особо. Зайдёт, постоит у койки, поцокает и сваливает. Козёл.
Мы с Рэем поднимаемся на второй этаж и присаживаемся на диванчик возле палаты Томми. Медсёстры ещё внутри, и я не решаюсь ещё сильнее разгневать Виолу. Какое-то время мы сидим молча, уставившись в пол. Затем Рэй нарушает тишину.
– Чувак, да от тебя за версту несёт. Тебе бы в душ сходить, шмотки сменить.
– Ага, ты не первый мне об этом говоришь, – хмыкаю в ответ, делая глоток обжигающего горького пойла. Ну и дрянь! В самый раз сейчас. – Не хочу оставлять его одного.
– Так давай я пригляжу. А ты смотайся домой, передохни, приведи себя в порядок.
– Нет, Рэй, тебе и так несладко приходится. Больная мать на руках, ещё и учёба началась. Не нужно, я в норме. Попрошу Кат меня подменить, она завтра придёт.
– Нет. Но я постараюсь достучаться.
Мы опять молчим. Я поднимаю взгляд на потолок, мысленно спрашивая высшие силы, когда же закончится всё это дерьмо. Но ответа, как и всегда, не получаю. Кофе остывает, становясь ещё отвратительнее на вкус. Залпом допиваю оставшуюся половину и, смяв стаканчик, запускаю в мусорное ведро напротив.
– Расскажи мне. Что тогда произошло? – обращаюсь к Рэю.
– Да я и сам толком не в курсе. Мы разошлись у моего дома. Кат говорила что-то про своего брата, Томми вспылил, и они ушли. Не знаю, я ж в хлам был. Зашёл, мордой в подушку и отрубился. А потом телефон как давай наяривать без конца. Там Кат в соплях, слезах, бубнила что-то про избитого Томми, что не может до тебя дозвониться, и дома тебя нет, что надо Томми откуда-то вытащить. Я ни хера так и не понял. Спросил, где они, Кат зарыдала пуще прежнего и сбросила. Перезваниваю, занято. Подскочил, хотел уже к Томми дернуть, как у матери приступ начался. Сам понимаешь. Всё пытался дозвониться до Кат, до тебя, не вышло. А потом уже ты сам позвонил из больницы. Такие вот пироги, – Рэй вздыхает, понурив плечи. – Со мной она тоже не говорит. И на смс не отвечает. Ну а я чё поделаю, так уж вышло. Мамка моя не выбирает, когда ей хреново сделается.
Чёрт. Неужели? Неужели это вовсе не гомофобы-отморозки из бара? Возможно, Кат по пьяни сболтнула лишнего Томми про своего ушлёпка братца, и тот, – вышедшие из палаты медсёстры прерывают ход моих мыслей. Мы с Рэем заходим внутрь. Пострадавшая бровь Томми теперь тоже заклеена, а наволочка и простыня, которой он накрыт, свежие. Опускаюсь на стул и снова беру друга за руку. Рэй занимает кресло с другой стороны койки.
– Я здесь, дружище. И Рэй пришёл. Ты должен поскорее очнуться и рассказать нам, что стряслось. Как же так, Томми, во что ты вляпался, братишка? Кат тоже придёт тебя проведать завтра. Она с нами даже не разговаривает, на вопросы о том утре не реагирует. Ты её до чертиков напугал. Ноет без остановки, стоит только тебя увидеть. – При упоминании имени Катлин, мне кажется, Томми слегка сжимает мою ладонь. Резко перевожу взгляд на его лицо, но ничего не происходит. Он по-прежнему в коме.
– Томми, в универе без тебя такая тоска! Скука смертная. Девчонки без тебя на меня совсем внимания не обращают, жесть! А профессор Фуллер, гандон штопаный, после первой лекции сразу вкатил групповой проект. А мне и групповушку не с кем устраивать. Ты тут валяешься, а этот лоб от кровати твоей не отходит. Бросили меня одного на произвол судьбы. Совести у вас нет!
Рэй продолжает нести разную чепуху про забавные случаи в университетской столовой и прочем, но я его уже не слышу. Пульс набатом стучит в ушах, руки стали липкими от холодного пота. Не может быть! Фуллер? Он здесь? Как?
Подскакиваю с места и бросаюсь прочь из палаты. В спину мне летит удивлённый окрик Рэя. Опираюсь о стену и ползу в сторону лестницы. Картинка в глазах плывёт, голова разрывается от боли. Останавливаюсь, так и не дойдя до конца коридора. Ноги слабеют, и я медленно сползаю по стенке на пол.
Перед глазами копна рыжих кудрявых волос. Ну что за блядство? Ещё и ты до кучи. Перед тем, как отключиться, думаю о том, почему же в последнее время постоянно грохаюсь в обморок, а особенно часто в его присутствии.