📅18 июня - начало Июньского наступления (наступления Керенского), последняя операция России в Первой Мировой войне.
В июне 1917 года, четыре месяца спустя после Февральской революции, Россия все так же ведет военные действия на нескольких фронтах и, выполняя обязательства перед союзниками по Антанте, начинает очередную наступательную операцию. Летом 1916 года с огромными потерями был осуществлен «Брусиловский прорыв» (наша статья об этой операции: ВЕКТОР (vk.com)), он ослабил армии Центральных держав, но расчет, что это полностью выведет Австро-Венгрию из войны, не оправдался, поэтому - опять под давлением союзников - разрабатывается новый план наступления на «русском фронте».
Подписывал этот план ещё Николай II, а дальше, на фоне продолжающейся и при Временном правительстве «кадровой чехарды», его пытаются реализовать. Сначала этим занимается генерал Алексеев. Во время болезни Алексеева с ноября 16-го по февраль 17-го его заменяет генерал Гурко, а потом – назначенный Временным правительством новый Верховный главнокомандующий генерал Брусилов. В итоге был принят компромисс, который не нравился никому из военных.
Успеха - даже частичного, как год назад, достичь не удалось, наоборот, наступление быстро перешло в отступление, началось массовое дезертирство. Эта операция - последняя со стороны России в Первой мировой войне, когда руководство ещё как-то управляло действиями военных. Июньское наступление можно считать неофициальным, но вполне логичным завершением участия России в Первой мировой войне.
План этой операции, так же, как и план «Брусиловского прорыва», рождался нехотя и трудно: русский Генштаб был не был свободен в выборе места, времени и ресурсов, так как зависел от решений, принятых союзниками. Те немногие варианты действий, которые оставались в этих узких рамках, военным было трудно обсуждать с собственным Верховным главнокомандующим – императором Николаем II. И, кажется, к этому времени не было двух генералов, согласных друг с другом по поводу дальнейших действий. Для этого было достаточно и объективных, и субъективных причин. Отречение царя уже не могло повлиять на ситуацию в воюющей армии – как в Генштабе, так и на передовой.
Есть немало военных историков, воспринимающих войну, как игру «в солдатики», где армия по определению полностью управляема, и, с этой точки зрения, все тактические промахи и поражения лежат на совести генералов, которые не учли что-то из незамысловатого набора «объективных» факторов: возможности противника, техническое оснащение, время года, логистика и т.п. Российская история внесла корректировку в эту негибкую позицию – иногда, оказывается, армию можно «испортить», что и сделали в марте 1917 года депутаты-либералы, «Приказ №1» и агитаторы, разлагающие армию. Вот если бы не эти досадные обстоятельства, то….. обычно дальше следуют цифры, передающее соотношение сил противников – пушки, пулеметы, штыки и живая сила.
Но посмотрим поближе на русскую армию июня 17-го года, что же все-таки происходило в это время не в Генеральном штабе, не на конференциях стран-союзников, а непосредственно на позициях воюющей третий год российской армии?
«Состояние русской армии весной 1917 года принципиально отличалось от прежнего. Раньше к началу операции на том или ином фронте не возникало сомнений в боеспособности войск и главное затруднение состояло в плохом материально-техническом обеспечении боевых действий. К маю 1917 года положение изменилось. Впервые за время войны материально-техническое обеспечение (в том числе тяжелой артиллерией, снарядами и т. д.), не вызывало особых опасений, зато боеспособность войск, не желавших больше воевать, также впервые за время войны нельзя было признать удовлетворительной. Это положение армии обсуждалось высшими ее начальниками на совместном заседании Временного правительства и Исполнительного комитета Петроградского Совета. И всё же большинство главнокомандующих армиями фронтов (Брусилов, Ромейко-Гурко и Щербачев) высказались на этом совещании за наступление». (Кавтарадзе А.Г. «Июньское наступление русской армии в 1917 году», 1967г.)
Куда же делось желание русских солдат воевать? Случаи дезертирства уже не вписываются в рамки статистической погрешности, «главноуговаривающий» российской армии, новый министр армии и флота Александр Фёдорович Керенский самолично ездит по фронтам и уговаривает, уговаривает, уговаривает… Тексты этих речей не сохранились, но известно, что Александр Фёдорович хорошо владел устным жанром (как-никак, успешный адвокат), импровизировал, имел звучный голос (в юности он мечтал о карьере оперного певца), и эти приемы сильно действовали на остатки патриотично настроенной городской интеллигенции. И еще известно (совершенно достоверно!), что это всё никак не подействовало на солдатскую массу.
Кроме Керенского, с этой миссией ездили по фронтам и другие комиссары Временного правительства. Успехи их выступлений были еще скромнее, вернее, часто они оказывали обратный эффект. В романе Алексея Толстого «Хождение по мукам» есть характерный эпизод, описывающий подобные «уговоры»:
«…Криками «ура-а-а» опять зашумело всё поле… Из толпы начали кричать:
— А скоро замиряться с немцем станем?
— Мыла сколько выдавать будут на человека?
— Я насчет отпусков. Как сказано?
— Господин комиссар, как же у нас теперь, — короля, что ли, станут выбирать? Воевать-то кто станет?
— Солдаты, — Николай Иванович поднялся на цыпочки, — здесь происходит недоразумение… Первый завет революции, господа, — это верность нашим союзникам… Свободная революционная русская армия со свежей силой должна обрушиться на злейшего врага свободы, на империалистическую Германию…
— А ты сам-то кормил вшей в окопах? — раздался грубый голос.
— Подари ему тройку на разводку…
— Ты нам про свободу не говори, ты нам про войну говори, — мы три года воюем… Это вам хорошо в тылу брюхо отращивать, а нам знать надо, как войну кончать…
— Солдаты, — воскликнул опять Николай Иванович, — знамя революции поднято, свобода и война до последней победы…
— Вот черт, дурак бестолковый…
— Да мы три года воюем, победы не видали…»
Попытка закончилась плохо – комиссара растерзала толпа солдат. Но, возможно, автор что-то утрирует? Обратимся к другим источникам, сопоставляя которые, мы сможем увидеть реальную картину тех событий.
Мемуары и исторические работы о Первой мировой войне, написанные её участниками с «русского театра военных действий» имеют, в силу ряда причин, свои особенности. Значительная их часть написана русскими военными в эмиграции, там много взаимных обвинений, сожалений и недоумений. (Сюда можно отнести очень своеобразный труд военного историка и искреннего монархиста А.А. Керсновского, написавшего в эмиграции монументальную «Историю русской армии»). Для оставшихся в России участников той войны имела большее значение последовавшая за ней Гражданская война и интервенция, поэтому описаний обстановки на фронтах именно Первой мировой не очень много. Одна из таких книг – это близкий к мемуарной прозе «Юношеский роман» в письмах (1982) В.Катаева, многие описанные там эпизоды встречаются в его переписке и других произведениях.
Например, там хорошо описано, чем положение нижних чинов отличалось от офицерского (справка: кадровый состав российской армии после мобилизации 14-го года - 5 млн 338 тыс. человек (в том числе до 80 тыс. офицеров)). Сам автор ушёл на фронт добровольцем, убегая от накопившихся сложностей мирной, но такой непростой жизни восемнадцатилетнего гимназиста: провалены выпускные экзамены, дальнейшие перспективы неясны. Казалось, что война даст шанс что-то изменить. И действительно, многие привычные представления поменялись довольно быстро. Например, представления о сахаре - вчерашний школьник, хоть и из совсем небогатой, скорее, бедной семьи, очень страдает без сладкого. А как же с этим справляются остальные 5 млн 250 тыс. рядовых?
«Паёк был хороший, артиллерийский, но сахара никогда не хватало. Дома я привык потреблять много сахара, бросал в стакан чая по два или три куска, то есть по солдатским понятиям пил чай внакладку (неслыханная роскошь), так что за один день выходило кусков пятнадцать, половина месячной порции. А потом сидел на бобах и пил чай без сахара. Никто из солдат не пил чай внакладку. Это почиталось величайшим, непростительным барством, офицерской, дворянской привилегией.
Солдаты пили чай вприкуску, держа в зубах крошечный осколок рафинада, которого хватало на несколько кружек и даже иногда остававшегося на потом, до следующего чаепития. Большинство же пили чай даже не вприкуску, а вприглядку, то есть только смотря на кусочек сахара, а свой сахарный паёк копили в холщовых мешочках, с тем чтобы при первой оказии послать домой, где сахар с каждым днем дорожал и вообще считался недоступной роскошью.
Когда я бултыхал в кружку большой кусок колотого рафинада, мои товарищи по орудию многозначительно переглядывались не то с осуждением, не то с восхищением: вот, мол, хоть и простой канонир, хоть и вольноопределяющийся, а позволяет себе вроде офицера».
Но почему же не купить себе сахару, ведь ему, как и всем солдатам, должны были платить жалованье? Килограмм сахара в 1914 году стоил 30 копеек - вроде бы, недорогое удовольствие…
«Деньжата у солдат водились. Ведь мы получали денежное довольствие. Канонир получал пятьдесят копеек в месяц, бомбардир – семьдесят пять, младший фейерверкер – рубль десять копеек. У кого был Георгиевский крест, тот, кроме того, получал в месяц три рубля». (Справка: младший офицерский чин, подпоручик, получал 55 рублей в месяц, генерал – 775 рублей).
Как можно догадаться, разница чувствовалась не только в количестве потребляемого сахара. Солдаты откуда-то знали всё о каждом офицере, но больше всего их интересовала земельная собственность. Как раз во время того самого Июньского наступления, оказавшись на территории Румынии, солдаты обнаруживают разгромленный ликёро-водочный завод, где ещё осталось, чем поживиться. Один из солдат впал в буйство.
«……Два пьяных батарейца пытались его оттащить, а он, встав на ноги, лез с кулаками в лицо командиру батареи и продолжал выкрикивать что-то насчет измены и восьмисот десятин земли в Таврической губернии, которой владел подполковник.
– Кровопийца! Помещик! Грабитель!… Подожди, мы ещё до вас до всех доберемся, всех вас пожжем! – И так далее.
Несмотря на то, что был сильно пьян, я все-таки понимал, что сейчас должно произойти нечто ужасное: нижний чин нанес своему командиру, офицеру, подполковнику, и, что особенно ужасно, в боевой обстановке, на глазах у всей батареи, оскорбление и даже пытался схватить его за погон, но был оттащен товарищами. По всем законам не только военного, но и мирного времени оскорбленный офицер должен был зарубить шашкой или на месте расстрелять из револьвера нижнего чина – оскорбителя. В этом не могло быть сомнения.
Я отрезвел от ужаса и закрыл лицо руками.
Но выстрела не последовало. Старый подполковник верно оценил обстановку. Если бы он выстрелил в своего оскорбителя, то неизвестно, чем бы это кончилось. Вокруг бушевала вольница вышедших из повиновения пьяных солдат. Они были способны растерзать своего командира и перебить офицеров, попрятавшихся в свои палатки.
Старый опытный офицер предпочел сделать вид, будто ничего не произошло. Он с равнодушной улыбкой на побледневшем лице прошёл вдоль орудий, осмотрел в бинокль горизонт и скрылся в своей командирской палатке, в то время как перепившиеся батарейцы продолжали шуметь, спивать украинские песни, а кое-кто выражал вольные мысли насчет мерзавца военного министра генерала Сухомлинова, полковника Мясоедова, царицы-немки, продающей вместе с Гришкой Распутиным Россию немецкому кайзеру Вильгельму, а главное, насчёт необходимости в самое ближайшее время забрать помещичью землю и честно, по совести поделить её между крестьянами и замириться с германом, пока еще не перебили друг друга, потому что немецкие солдаты – такие же простые солдаты, крестьяне, как и мы сами».
Для интеллигентного городского мальчика, оказавшегося в солдатской среде, это новая тема – он пошел на войну, ни секунды не сомневаясь, что у русской армии и союзников есть общие интересы, которые надо защищать, и вдруг – на передовой обсуждается земельный вопрос… Оказывается, все интересы и проблемы крестьян не выходят за рамки границ Российской империи, и решаться должны, по их мнению, там же. Юный вольноопределяющийся старательно пытается осмыслить все точки зрения на этот счёт, читает газеты, обсуждает (довольно бестолково) ее с другими солдатами.
«…Мы проговорили напролет всю ночь, не спали и к рассвету ужасно надоели друг другу. Разговор шёл о крестьянских делах, о которых я не имел никакого понятия и только читал кое-что в книгах и газетах, в то время уже изуродованных цензурой. Мы совершенно не понимали друг друга, волновались, сердились, перебивали друг друга… Я чувствовал, что, говоря о земле, Подкладкин недоговаривает чего-то самого главного: то ли не умеет выразить свои мысли, то ли не доверяет мне как человеку чужому… Вообще эта ночь, сумбурный спор с Подкладкиным как бы снова приоткрыли для меня нечто скрытое, то, что делалось в стране, в тылу, далеко от линии фронта».
Новые впечатления он хочет обсудить с таким же вольноопределяющимся, более близким ему по социальному положению.
«– …А я, представьте себе, всю ночь разговаривал с наводчиком Подкладкиным насчет аграрного вопроса в России.
– Какой там аграрный вопрос, когда у мужика все равно ни черта нету земли, – пробормотал Петров. – Голодает народ.
– Но позвольте, ведь Государственная дума… – начал я, выпуская табачный дым из ноздрей и представляя себе карикатуру, виденную недавно в «Огоньке»: купол Таврического дворца в Петрограде и над ним зловещая стая черных ворон…
– Е…ли они Государственную думу, – неожиданно, но с прежней детской улыбкой сказал Петров как нечто давно уже всем известное. – А вы знаете, – прибавил он как бы в виде извинения, – кажется, опять собирается дождь. – И посмотрел на хмурое небо».
Монархист и оборонец Керсновский так объясняет эти настроения солдат:
«…Духовному оскудению сопутствовало падение нравов. Оно наблюдалось во всех воевавших странах, но ни в одной из них не сказалось в таких небывалых размерах, как в России.
…Война чрезвычайно развратила деревню. Политически и экономически русское крестьянство эволюционировало за три года с 1914-го по 1917 год больше, чем за три поколения с 1861-го по 1914 год.
Материальное благосостояние крестьянства повысилось. Хлеба сеялось меньше, и он был в большой цене. Семьи взятых на войну получали щедрые денежные пособия, превышавшие заработок «кормильца». Деревня, отдавая Царю своих сынов, сама богатела — у нее появились «городские» потребности и «городские» привычки».
Почему-то весьма дотошный и уважающий точные цифры историк здесь ограничился общими словами - наверное, торопился подсчитать пушки и пулеметы, присланные заботливыми союзниками. Поищем данные в других источниках.:«…солдатские семьи за воюющих отцов и мужей получали «кормовую норму» — небольшую сумму из расчета стоимости по месту проживания 27 кг муки, 4 кг крупы, 1 кг соли и пол-литра постного масла в месяц. Такую «кормовую норму» получали жены и не достигшие 17-летнего возраста дети мобилизованных солдат. Детям до 5 лет пособие полагалось в половинном размере. В итоге солдатская семья получала не более 3-4 рублей в месяц на человека, что до начала масштабной инфляции позволяло не умереть с голода» (За что воюем: генеральские тысячи и солдатские копейки). Принятый незадолго до войны «закон «О призрении нижних воинских чинов и их семейств» ….в целом сыграл на определённых этапах войны свою важную роль в сохранении стабильности обстановки в тылу действующей армии. Однако при его помощи не удалось преодолеть влияния роста цен, порожденного инфляцией, политической нестабильности, утверждавшейся в российском обществе в период военных неудач» (2019-Grudina-Avtoreferat.pdf - Яндекс.Документы (yandex.ru)).
18 июня Керенский отправляет Временному правительству телеграмму: «Сегодня великое торжество революции, русская революционная армия с огромным воодушевлением перешла в наступление». Через две недели наступали уже немцы…
«В одной и той же дивизии сплошь да рядом один полк выносил постановление наступать, второй высказывался только за оборону — без …аннексии и контрибуции, а третий, ничего не постановляя, втыкал штыки в землю и самотеком шел домой — в Тамбовскую губернию, до которой «немцу не дойти». Последнее решение зачастую принималось через четверть часа по вынесении «единогласно и восторженно» резолюции воевать до победного конца» (А.А. Керсновский, «История русской армии»).
Как вынужден был констатировать тот же Керсновский, «целей войны народ не знал. Сами «господа», по-видимому, на этот счет не сговорились. Одни путанно «писали в книжку» про какие-то проливы — надо полагать, немецкие. Другие говорили что-то про славян, которых надлежало то ли спасать, то ли усмирять. Надо было победить немца. Сам немец появился как-то вдруг, неожиданно — о нем раньше никто народу не говорил. Совершенно так же неожиданно за десять лет до того откуда-то взялся японец, с которым тоже надо было вдруг воевать... Какая была связь между всеми этими туманными и непонятными разговорами и необходимостью расставаться с жизнью в сыром полесском окопе, никто не мог себе уяснить».