Атбахадаварга 4— Овеществление

Ницше презирал аскетизм и всякое «умерщвление тела». Утыканная иглами «стоическая толстокожесть» виделась ему страшнейшим глумлением над самой жизнью. Но, пожалуй, ещё большее отвращение у Ницше вызывали желания стоиков. Сам он настаивал на том, что свобода действий есть право сильного, что сильные люди находятся за пределами той морали, которой пытаются опутать их слабые. Морализаторство и убийство желаний Эпиктетом он воспринимал как очередную сеть, в которую ловят гордого орла сильного человека. Что он упустил, так это неподдельную мощь, необходимую для того, чтобы стоик мог трансформировать свои желания. В этом тоже проявляется доля могущества, и этого у стоической школы не отнять.

В эпоху Внешнего желания человека также мутируют — разлагаются, приходя в унисон с общим разладом мироздания. Поскольку Внутреннее более недоступно человеку, он полагает, что мир является лишь беспорядочной россыпью Внешнего, постепенно свыкаясь с этой мыслью и признавая за ней моральное преимущество. Наконец, наступает час, когда и сам человек желает стать Внешним, лишившись чего бы то ни было Внутреннего; превратиться в предмет, отказавшись от субъектности и гордого имени живого существа. Это желание стать предметом мы находим повсеместно; оно настолько тотально, что стало неотъемлемой чертой nouveau monde.

Человек всё больше сводится к набору его биологических черт, всего лишь сложному сочетанию атомов, которыми определяется всё его бытие. В тех же случаях, когда биологизм отметается, на сцену выходит с надменной улыбкой левая антропология, вновь лишающая человека права решать за себя — отныне за него отвечают культурные, экономические, социальные факторы. Его тяга к шумной войне или звонкой монете, талант или неспособность созидать происходят от случайных событий детства. Стремление найти причину и беспомощность в проникании внутрь приводят к тому, что сегодня любые потуги объяснить человека носят поверхностный, вещественный характер, сводясь к репетативному и антиинтеллектуальному.

Противится ли такому раскладу поколение хюгге? Отнюдь! Это его полностью удовлетворяет. Взгляните в лица безликих прохожих, сидящих в кафе деловитых дам, сгорбленных очкастых гиков, милых и немощных чулочников, искренне-безграмотных розовокурых бестий, отчаянных антифашистов и таких же сердитых консерваторов — чего желают они? А тем временем в их сердце нет никакой мечты, кроме как чтобы некая высшая сила разом решила за них всё, что им не нравится; чтобы nouveau monde всё приготовил за них, чтобы они смешались бы с декорациями, овнешнествились. У них не хватает сил даже превратить свои желания во что-то реальное, как это делали стоики — не говоря уже о том, чтобы прорвать законы Внешнего и устремиться во Внутреннее, сотворить свои желания не по требованиям реальности, а по собственной воле. Даже чтобы быть стоиком, убийцей собственной души, нужна твёрдость руки и ширина стремления. Поколение хюгге не способно даже на это. Оно лишь просит, чтобы его низвели до предмета, инструмента, и ему всё равно, в чьих руках оно будет использовано.

Японцы и их массовая культура (в которой они преуспели больше любой другой мировой нации) прекрасно демонстрируют это. В сущности, Япония никогда не умела перенимать чужое, кроме как на поверхностном уровне. Ознакомившись с китайской письменностью, они привязали её к звукам и подстроили под свой язык, полностью упустив всю суть идеограмматики. Узнав о часах, они не нашли ничего лучше, кроме как сделать механическую репликацию своего времени, одни и те же часы в котором неустанно блуждают по циферблату. Копируя западную культуру, они овнешнествили её настолько, насколько это вообще возможно. Христианская эстетика здесь сочетается с полным духовным и интеллектуальным банкротством, а игры о мрачном средневековье так же связаны со средневековьем, как девушка в костюме зайца с настоящими зайцами. Всем изучавшим японский язык известно, что читать его во много раз легче, чем слушать. Старинные народные развлечения японцев — это любование сакурой (花見, ханами) и любование луной (月見, цукими). Сады камней, древние деревянные храмы, приятные лесные пейзажи — всё направлено на взор, на Внешность, и японцы даже не скрывают того, что за всей этой мишурой нет ничего — Дзен. Во всяком случае, японец стоит на непреодолимо более высоком уровне, чем западный человек, поскольку он всё же вобрал в себя стоический идеал трансформации собственного в угоду высшего. Японец может изменить и подавить свои желания, если того требует Император. Но европейское хюгге не может даже этого. Европейцы жаждут лишь чтобы всё сделали за них, чтобы их желания были подавлены кем-то другим, чтобы их полностью низвели до объекта, вещественности.

В том, что он ни за что не отвечает, человек будет убеждать вас до потери сознания. У него всегда виноват кто угодно, кроме него самого. Трудности в чём-то? Плохо воспитали. Глупость? Тесты неправильные. Нет работы? Отобрали мигранты. Нет денег? Отобрало государство. У него нет ни сил, чтобы что-то изменить, ни стойкости, чтобы принять неизбежное. Он не может ни исполнить то, чего жаждет, ни повлиять на него — в порыве отчаяния, в истерическом делирии он прорицает: «жажда гложет! Да не будет тебя!» Это ещё страшнее самоубийства, хотя и находит больше отклика у общественности. Человек отрекается от человечности, не хочет ни борьбы, ни стремления — его желание направлено лишь на то, чтобы избавиться от желаний. Быть связанным верёвками, изнасилованным, убитым. Популярность бондажа и BDSM в Японии и Германии говорит сама за себя — в странах, оглушительно проигравших во Второй мировой, стремительно обострился кризис современного мира, и то, что было иносказательно прошёптано в других народах, в этих выразилось самым буквальным образом. Материя в квадрате.

Итак, есть языческая сила подлинного колдовства — исполнения своей воли, не считаясь ни с чем. Есть также стоицизм — подгон своих желаний под то, что уже существует. Наконец, есть современная йога — убийство своих желаний и превращение себя в верёвку. В этом, пожалуй, состоит проекция выветривания (см. главу 6) на человеческую субъектность. Сила выветривается, и отчаявшийся человек больше не хочет быть человеком.