Будни русско-английского гинеколога

Он с детства хотел быть врачом — то есть сначала, как все — космонавтом, а потом сразу — гинекологом. Ценить и уважать женщин научился лет примерно с четырех, поэтому высшим проявлением любви к женщине стало его желание помогать им в минуты, когда они больше всего в этом нуждаются. Он работает в Лондоне гинекологом-онкологом и специализируется на патологических беременностях и осложненных родах.

«Эта книга — своего рода бортовой журнал, в который записаны события, случившиеся за двадцать лет моего путешествия по жизни. Путешествия, которое привело меня из маленького грузинского провинциального городка Поти в самое сердце Лондона. Путешествия, которое научило меня любить жизнь и ненавидеть смерть во всех ее проявлениях.Путешествия, которое научило мои глаза — бояться, а руки — делать. Путешествия, которое научило меня смеяться, даже когда всем не до смеха, и плакать, когда никто не видит».

Держите ножки крестиком, или Русские байки английского акушера

Все доктора и пациенты, описанные в книге, являются вымышленными персонажами, и любое сходство с реальными людьми — чистая случайность.

Посвящается моему лучшему другу и, по совместительству, любимой жене Виктории Романовой по прозвищу «Конкурс»

Обнаженные махом

Случилась эта удивительная история в Королевском Девонширском госпитале, где я работал ответственным дежурным по родильному отделению, на местном наречии — реджистраром. Королевский Девонширский, хотя и находился, по лондонским меркам, во тьме таракани, обслуживал, тем не менее, примерно два миллиона человек разного сельского английского населения. Работы в родилке хватало, и скучно не было совсем… Тут тебе и санавиация, тут тебе и охотно беременеющие жены королевских морских пехотинцев, чья база находилась неподалеку в городке Таунтон, и фермерши с мозолями на причинном месте от чрезмерного катания на лошадях, и даже представительницы сельской аристократии, так называемые помещицы.

Родильное отделение на десять коек, а в конце длинного коридора — палаты интенсивной терапии и операционный блок, перед входом в который располагались разные служебные помещения — душевые для акушерок, комната отдыха анестезиолога, раздевалки и прочая, прочая… Комната отдыха врача-акушера, с кожаным диваном, большим телевизором и Интернетом, была на некотором отдалении, в восточном крыле акушерского блока.

Так вот, заступаю в субботу в восемь вечера на дежурство: в новом хирургическом костюме, в любимой свежевыглаженной операционной шапочке с нарисованными на ней маленькими эскимосами и оленями, обвешанный пейджерами, — и сразу же зовут меня в третью родильную комнату, посмотреть тетеньку с многоводием, зарожавшую на тридцать седьмой неделе.[1] Произвожу внутренний осмотр, чтобы уяснить положение головы плода, и вдруг — цунами! Все три с половиной литра околоплодных вод под давлением схватки выливаются на меня одним стремительным потоком, как из ведра. Следом появляется голова младенца, а потом, незамедлительно, и он сам. Кладу новорожденного маме на живот, под его вопли перерезаю пуповину, кладу послед в специальный тазик и понимаю, что мне нужно в душ, причем как можно быстрее: я с головы до ног покрыт склизкими, пахучими околоплодными водами с примесью детских какашек, крови и еще черт знает чего.

Новый операционный костюм — мокрый насквозь, и с любимой хирургической шапочки тоже капают околоплодные воды. Высоко нести знамя английского акушерства в таком состоянии было невозможно, и я пулей побежал в душ, хлюпая и оставляя на полу мокрые следы. Так как до комнаты врачей надо было идти минуты две, я без промедления решил воспользоваться ближайшим душем — для акушерок в родильном отделении.

Сорвав с себя всю мокрую одежду, я бросил в раковину часы, бедж и протер спиртовыми салфетками мокрые пейджеры. Пейджеров, или, как их называют на медицинском сленге, «блипов», у дежурного акушера обычно два: красный, издающий тревожные вопли в критических ситуациях: в случаях внезапно возникшего риска для жизни пациента, он называется «краш блип», и черный, «персональный блип», который пищит по всем остальным вопросам.

Включаю горячий душ и интенсивно смываю с себя кровь, меконий и амниотическую жидкость[2] ожесточенно намыливаясь жидким мылом с антисептиком. Полностью отмывшись, я удовлетворенно выключил воду и вдруг понял, что у меня нет ни запасной одежды, ни полотенца. Все эти полезные штуки я забыл, поспешая в душ, ибо ощущение слизи и какашек на физиономии было не из приятных.

И вот я стою: ответственный дежурный доктор отделения беременности и родов высокого риска Королевского Девонширского госпиталя, в женском душе, без трусов, мокрый, с двумя пейджерами в руках, с беджем, в красных операционных резиновых тапочках и в часах. «Надо что-то делать», — мелькнула мысль… Попытался высунуться из двери душа и позвать кого-нибудь из акушерок. В поле зрения никого не оказалось: все сидят с роженицами по комнатам. Звал, звал — безрезультатно. Оставалось одно — улучить момент и пулей метнуться в раздевалку оперблока, где лежат желанные новые комплекты хирургического белья.

Бежать метров пятнадцать. В принципе, за пять-шесть скачков можно допрыгнуть. Как назло, в этот же момент начал звонить черный пейджер, наверняка дежурный консультант, мистер Редклифф звонит узнать, все ли в порядке на отделении, прежде чем отправиться спать в своем особняке в Тивертоне.

Решение принято! Выскакиваю из душа в темный коридор, тускло освещенный подмигивающей лампой дневного света. Поскальзываюсь. С криком «Бляяадь!» падаю на пол.

В этот самый момент включается яркий свет, и в начале коридора появляется акушерка Маргарет с ознакомительным туром по родильному отделению для беременных и их мужей — человек пятнадцать, не меньше.

Понимая, что мужик, лежащий в одних часах и с беджем в родильном отделении на полу, престижа госпиталю не прибавит, волоча ногу, отползаю в сторону раздевалки оперблока. Застывшая группа беременных во главе с акушеркой Маргарет офонаревшим взглядом наблюдает мою голую жопу, исчезающую в дверях раздевалки.

Через пять минут выхожу как ни в чем не бывало на отделение, весь в чистом, но без шапочки.

— Ну что ж, продолжим обход? — вопрошаю без тени смущения…

Среди акушерок тотальный шок — все рыдают. Маргарет, утирая слезы, говорит, что хотела сказать группе посетителей: «А это наш оперблок», — но сказала: «А это Дэннис, наш ответственный дежурный доктор, он… из России».

К читателю

Дорогой читатель!

Вас жестоко обманули. В этой книжке нет абсолютно никакого сюжета.

Здесь нет ни завязки, ни кульминации, ни развязки.

В этой книжке вообще нет литературы как таковой.

Потому что эта книжка — своего рода бортовой журнал, в который беспристрастно и дословно записаны мысли, события и диалоги, случившиеся за двадцать лет моего путешествия по жизни.

Путешествия, которое привело меня из маленького грузинского провинциального городка Поти в самое сердце лондонского мегаполиса.

Путешествия, которое превратило меня из блюющего за борт от малейшей качки младшего матроса Потийского морского пароходства в помощника грузчика на алюминиевом заводе в Оксфордшире, а затем, моментально, во врача акушерской клиники Лондонского университета и члена Британской Королевской коллегии акушеров и гинекологов.

Путешествия, которое научило меня любить жизнь и ненавидеть смерть во всех ее проявлениях.

Путешествия, которое научило меня смеяться, даже когда всем не до смеха, и плакать, когда никто не видит.

Путешествия, которое научило мои глаза бояться, а руки — делать.

Так уж получилось, что главным героем собственного путешествия по жизни стал я сам. Поэтому в этой книжке вы найдете много упоминаний про «мистера Цепова». Это не от нарциссизма и самовлюбленности, а исключительно с целью передать ощущения «от первого лица».

Книжка эта — собранные мною байки, которые уместно травить как молодым матросам в кают-компании, так и симпатичным девушкам-интернам в ординаторской во время ночного дежурства за чашкой кофе с замшелым, но ужасно вкусным дежурным бутербродом с сыром, который вы, придя утром на дежурство, забыли положить в холодильник.

Ну а в байках, конечно, по закону жанра, и приврать не грех, таков уж морской закон!

Каким получилось это повествование — грустным или веселым, — решать вам, дорогой читатель, но что интересно, так это то, что мое захватывающее путешествие по жизни еще не закончено. Эта книженция — только начало!

Итак, располагайтесь поудобнее на моем ординаторском диване, подлейте себе еще кофейку, закурите сигаретку и читайте на здоровье мои байки, смешные и не очень…

Как я стал гинекологом, или Го@но — вопрос

Моя карьера в гинекологии началась с одного примечательного случая, о котором я и хочу вам поведать.

Был я тогда, в тысяча девятьсот девяносто пятом году, студентом четвертого курса в Первом питерском ЛМИ.[3] Моя мечта стать гинекологом рассыпалась на глазах. Чтобы попасть на акушерско-гинекологический поток, так называемую субординатуру, надо было либо платить денежку «кому надо», либо иметь такие знакомства с «кем надо», чтобы одного телефонного звонка было достаточно для зачисления. Был и третий путь: нужно было так понравиться профессору Новикову или доценту Яковлеву, чтобы они пропиарили тебя заведующему кафедрой, убедив его в том, что такое юное дарование, как ты, просто необходимо кафедре, гинекологии и медицинской науке в целом.

Задача была практически невыполнимая. Денег и знакомств не было. Понравиться доценту Славе Яковлеву было еще труднее. Это был бог оперативной гинекологии. Демон операционной. И последняя инстанция в случаях, когда профессора и академики, внезапно покрывшись мелкими капельками пота, орали: «Слава! Мойся! У нас кровотечение!» Слава мылся, неторопливо, вразвалочку подходил к столу и решал проблему. Худощавый, невысокий, с пронзительным взглядом и бородкой клинышком, он напоминал мне Джонни Деппа, если тому накинуть лет пятнадцать. В операционной он не делал ни одного лишнего движения и не произносил ни одного лишнего слова. Его неторопливая манера оперировать вызывала у меня щенячий восторг. Это было состояние, близкое к тому, когда я, будучи шестилетним мальчиком, утром первого января нашел под елкой настоящую игрушечную железную дорогу. Каждое слово, тихо произнесенное Славой Яковлевым, весило примерно двести килограммов. Медсестры боготворили и боялись его, все пациентки, от шестнадцатилетних школьниц до тридцатипятилетних бизнес-леди и шестидесятилетних заведующих овощебазами, были тайно влюблены в Славу Яковлева. При словах «обход доцента Яковлева», каждый вторник в десять ноль-ноль, все без исключения пациентки отделения лежали в кроватях, без трусов, в полном макияже и источали сильнейшие парфюмерные ароматы, варьировавшиеся от «Диора» и «Живанши» до «Красной Москвы», от смеси которых у заведующей анестезиологией, Елены Иванны Сысоевой, начиналась мигрень. Интересно заметить, что в другие дни, когда обход делали другие доктора, включая профессора Новикова, ничего подобного не происходило. Жополизов Слава не выносил, «блатных» ужасно гнобил, любимчиков не заводил, и подкатить к нему на хромой козе не представлялось возможным. Но ходили легенды, что, если понравиться Славе Яковлеву, он не только научит божественно оперировать, но и возьмет на субспециализацию, что и было, собственно, пределом мечтаний.

И вот, следуя своему «плану завоевания сердца доцента Яковлева», я устроился работать санитаром оперблока на отделение оперативной гинекологии. Специально. Чтобы быть ближе к мечте. Мой оперблок блестел, как флагманский фрегат накануне императорского смотра. Я драил его с остервенением, и надежда, что Божественный Слава Яковлев обратит на меня внимание, не давала мне покоя. Однажды Слава Яковлев, проходя по оперблоку, похвалил старшую операционную сестру, Диану Васильевну, за идеальную чистоту. «Оперблок — гордость отделения!» — сказал он ей своими двухсоткилограммовыми словами. Та тут же состроила глазки и, зардевшись, промурлыкала: «Стараемся, Владислав Геннадьевич!» Обидно было до слез. Но ничего не поделаешь.

И вот в одно из ночных дежурств произошло нечто, что сблизило нас навсегда.

К нам поступила женщина с острым животом[4] и тридцатинедельной беременностью. Ужасная боль в животе, рвота, электролитные нарушения, сдвиг лейкоцитов влево, ничего не понятно… Позвали хирургов… Хирурги, как водится, спокойно сказали: так как тетенька беременная, приняли решение оперировать в гинекологической операционной.

Тут я сделаю небольшое отступление. Есть «чистые» операционные, а есть «грязные». В «чистых», как правило, не выполняются гнойные операции и операции, связанные с разрезами кишки. Наша гинекологическая операционная была как раз «чистая», но, так как случай был экстраординарный, решили использовать именно ее.

Так вот, час ночи. Два хирурга оперируют женщину, Слава Яковлев в ослепительно-белом операционном халате стоит, наблюдает, готовый прийти на помощь хирургам. Я, в не менее ослепительно-белом халате, гордым санитаром стою на подхвате, на случай «дай-подай-принеси». Вскрывают брюшную полость. Аппендикс в норме. Желчный пузырь не воспален. Огромная раздутая кишка, заполненная каловыми массами. Феноменальным количеством каловых масс. Кишечная непроходимость. Ни перекрута, ни перегиба, ни ущемления кишки так и не нашли. Хирурги переглядываются. Стало быть — функциональная непроходимость. Значит, оперировать кишку не надо. Хирурги принимают решение эвакуировать каловые массы через прямую кишку. Живот зашивают. Хирурги просят шланг и вакуумный отсос. Слава Яковлев обращается ко мне: «Молодой человек, принесите шланг и отсос». Я срываюсь выполнять приказ, но выясняется, что в гинекологической операционной есть только шланги узкого диаметра. Я приношу шланг диаметром в один сантиметр. Шланг вставляют в попу пациентке, включают вакуум. Первые два килограмма каловых масс поступают в контейнер. Слава Яковлев явно раздражен — такого количества говна в этой «чистой» операционной еще не было! Тем временем с хирургического отделения подогнали шланг большего калибра, и эпопея с эвакуацией каловых масс продолжилась.

Внезапно процесс остановился. Произошла закупорка шланга. Доцент Яковлев, вращая глазами, поручает мне прочистить шланг. Я иду к крану, где моют инструменты, начинаю мыть шланг, пытаясь вытряхнуть из него говно. Вдруг чую, за спиной — САМ.

— Твою мать, что ты его трясешь?! Это же чистая операционная!

— Так больше негде, Владислав Геннадьевич!

— Знаю, что негде! Дай я сам!

Яковлев берет шланг, ловким движением вставляет его в патрубок крана и нервно открывает воду. Происходит взрыв. Все вокруг в говне. Я, в ослепительно коричнево-белом халате, белые стены предоперационной в коричневую крапинку, доцент Яковлев — вообще весь в говне, включая бородку клинышком. То есть абсолютно все.

Доцент Яковлев смотрит на меня. На себя в зеркало. Зачем-то спрашивает, как меня зовут, и командует: «В душ, блядь!»

После душа я и доцент Яковлев, вновь в ослепительно-белом, занимаем исходные позиции. После эвакуации еще пяти килограммов каловых масс возникает дефицит тары. Все пять литровых контейнеров вакуумного отсоса заполнены говном. Тары не хватает. Было принято решение использовать вакуум по открытому контуру с привлечением подручной посуды. Каловые массы складировались в тазики, кастрюльки и прочую посуду, найденную в оперблоке. Вонь стояла невыносимая. Создавалось впечатление говенного апокалипсиса. Когда процесс эвакуации каловых масс закончился, в операционной осталось совсем мало людей, да и те время от времени выходили «подышать». Говно было везде. Чистая операционная, гордость отделения, превратилась в пещеру из говна. А я был ее почетным Али-Бабой.

Пациентку увезли выздоравливать, хирурги, привычные к дерьму, с флегматичным видом удалились восвояси. Остались двое: я и Слава Яковлев. Он — потому что заведующий отделением, а я — потому что кто-то должен был убирать все это.

— Денис, посыпь все хлоркой и иди спать, — сказал Слава Яковлев. Голос его дрожал. — Пиздец операционной! Все плановые операции на завтра отменить! Завтра вызовем дезинфекцию.

Наутро, зайдя в операционную, я обнаружил, что кучки говна, засыпанные хлоркой, превратились в сталактиты. То есть окаменели. Но это была уже не моя проблема. Дежурство закончилось.

С тех пор Слава Яковлев стал меня замечать. Он первым здоровался в коридоре на зависть интернам! Мы вместе ходили курить к нему в кабинет, где он рассказывал байки, и однажды даже научил меня вязать хирургические узлы. Позже, через год, на экзамене по акушерству и гинекологии, который я сдал на «отлично», он подмигнул мне и спросил, не хочу ли я продолжить обучение по специальности на кафедре.

Так я стал хирургом-гинекологом. И учеником Славы Яковлева.

Особенности родов у английских дам высшего света

Еще не перевелись в Южном Девоншире носители знатных фамилий, отпрыски пэров и, возможно, даже прямые потомки сэра Чарльза Баскервиля, сохранившие благороднейшие манеры и говорящие на таком изысканном английском, что хочется взять блокнот и записывать за ними каждое слово, чтобы потом при случае щегольнуть на одном из госпитальных балов. Однако неумолимый ход времени все же накладывает отпечаток и на незыблемые английские традиции. И вот яркое тому подтверждение.

Джессика и Джонатан, утонченная молодая пара с ярко выраженными врожденными аристократическими замашками, говорящие по-английски словно персонажи сериала «Дживс и Вустер», пришли к нам рожать своего первенца, тоже потенциального отпрыска знатной фамилии, между прочим. Было все, что по всем аристократическим канонам должно сопровождать рождение первенца, а именно: толщиной с «Войну и мир» план родов, расписанный поминутно, распечатанный на бумаге «Конкера» (двадцать фунтов стерлингов за пачку, с водяными знаками) и подшитый в шикарную кожаную папку с серебряными уголками. Записи в том фолианте были примерно такие: «Когда начнутся первые схватки, я бы хотела, чтобы сестры милосердия принесли мне чашку свежезаваренного чая „Эрл Грей“, чтобы набраться сил перед родами». Или, к примеру: «Я бы хотела, чтобы роды проходили как можно более естественно, и ни при каких обстоятельствах не даю своего согласия на использование эпидуральной анестезии,[5] так как это противоречит моим представлениям о нормальных родах…»

Была там и стереосистема «Боуз» с расслабляющей музыкой, и голубой свет, создающий атмосферу благолепия в затемненной родильной комнате, напрочь вырубающий и без того сонную акушерку Дженни, которая вернулась вчера в два часа ночи с дружеской попойки и пыхала все утро таким факелом, что увяли к черту все хризантемы на отделении; и заготовленные две бутылки «Боллинджера» в позолоченном ведерке, и лепестки роз для бассейна…

Ну, в общем, подготовились на славу… Остались сущие мелочи — родить малыша.

Первые неприятности начались с первыми серьезными схватками… Вместо того чтобы отведать бодрящего чаю с лепестками роз, Джессика спокойным ровным голосом сообщила всем о своем твердом решении выброситься из окна, если ей сию минуту не сделают эпидуральную анестезию. Для этого был вызван анестезиолог, который согласился организовать «эпидуралку» при условии, что дама вылезет из бассейна. В ходе оживленных переговоров все пришли к решению, что анестезиолог в бассейн не поместится, и лучше всего проводить анестезию на кровати. После эпидуральной анестезии вновь заструился голубой свет и замяукала в магнитофоне приятная расслабляющая музыка.

Но большего внимания заслуживает второй период родов… Несмотря на эпидуральную анестезию, потужной период может быть достаточно болезненным, и разные женщины ведут себя в нем по-разному. Кто-то кричит благим матом, так что пролетающие за окном птицы падают замертво, кто-то, сжав зубы, тужится сквозь боль, кто-то требует немедленного кесарева сечения, кто-то просто сдается и впадает в тихое запредельное отчаяние… Но у аристократов, как выяснилось, все иначе…

Вот такой примерно диалог, который я не побоюсь назвать классическим, произошел между мной и Джессикой непосредственно перед рождением ее ребенка.

— Джессика, я должен заметить, что шейка вашей матки полностью раскрылась и голова ребеночка вот-вот покажется на свет.

— Очень мило с ее стороны, надеюсь, вы останетесь с нами до конца и проинформируете меня о том, что пора тужиться.

— Несомненно. Тем более что тужиться необходимо, как только вы почувствуете, что начинается схватка.

— ААААА!!!! (Схватка!) ААААА!!!!! Извините.

— Вам совершенно не стоит извиняться, это вполне нормально — так себя вести в родах.

— Извините, что информирую вас об этом, но боюсь, что я обкакалась.

— Очень хорошо. Мы позаботимся об этом, вам не о чем волноваться.

— Благодарю вас. Вы очень добры. Я не волнуюсь, просто обычно я делаю это без свидетелей.

— Не сомневаюсь.

— АААА!!!! (Схватка!) ААААА!!!! Извините.

— Наберите полную грудь воздуха и потужьтесь!

— !!!!!!!!!!!!!

— Отлично, голова уже родилась. Теперь нам надо родить плечики и туловище!

— Доктор, будьте откровенны со мной. Надеюсь, что волосы у малыша не рыжего цвета?

— Нет, мадам. Могу вас заверить.

— Очень хорошо. Не будете ли вы так добры усадить Джонатана на стул. Это не его обычный цвет лица…

Джонатан тем временем, с лицом белого цвета, неуклонно сползает по стенке на пол, его подхватывает акушерка.

— !!!!!!!!!! (Схватка!)

Родившегося мальчика подносят к Джессике. Ни тени эмоций на лице, кроме одной-единственной мелькнувшей слезы, пробежавшей по щеке так быстро, как будто бы ее и не было…

— Good afternoon, baby boy!

— Уааа-уаааааа!!!!!!

Самым интересным неожиданно оказался последний диалог, когда родили плаценту, зашили небольшой разрез на промежности, привели в чувство счастливого отца семейства и разлили шампанское по бокалам. Джессика все еще находится в родильном кресле с ногами на подставках и десятком подушек под головой.

— Посмотрите, Джес, вашего огромного живота больше нет!

— Blimey! I can see my cunt now, can I not?[6]

— You can indeed![7]

— Thanks for your help.

Да… Леди во всем, ну что тут скажешь…

Мысли вслух перед краш-кесаревым в четыре часа утра

Когда падает сердце[8] мы все спешим на помощь к нему, к не рожденному еще человеку, который изо всех сил пытается появиться на свет. Такая уж наша работа — помочь ему выжить, даже если Богу угодно, чтобы сердце его остановилось еще в материнской утробе. Может, Бог хочет дать ему шанс? Сделать так, чтобы в момент, когда сердце его устало и больше не может биться, рядом оказались мы? Потому что он — наш… Но мы — не боги и делаем только то, что умеем.

Когда падает сердце — мы все знаем, что делать. Мы бежим по коридору, мы открываем дверь в операционную и зажигаем огни бестеневой лампы. Каждый из нас, от хирурга до санитара, пытается спасти ему жизнь. Потому что он — наш. Он такой же, как мы: веселый, хмурый, добрый, сердитый, обидчивый, капризный, храбрый и трусливый. Он способен любить, как мы, и прощать тем, кого любит, как мы.

Но это — в будущем. Если получится. Если хватит времени. А сейчас — сердце его упало в ноль. Но он этого не знает, он просто жил, слушал сердце матери, и его собственное сердце училось биться в такт с материнским, и душа его улыбалась.

Сегодня — жизнь или смерть. Секундомер запущен. И если он умрет, то, конечно, попадет в рай, где таким, как он, уже приготовлены крылья и маленький лук со стрелами. А если выживет — он станет таким же, как мы. Или лучше…

Гул голосов в операционной. Отрывистые команды. Яркий свет ламп и монотонный писк наркозного аппарата. Мы идем на помощь! Он наш! Мы подходим к нему со скальпелем, мы киваем анестезиологам. Можно начинать!

— Эй, ребенок! Если ты еще жив, пожалуйста, не умирай еще две минуты!

Разрез.

— Подожди еще одну минуту!

Апоневроз. Брюшная полость.

— Послушай-ка, здесь свет, свежий воздух и Мама!

Тридцать секунд.

Нижний сегмент матки. Извлечение. Пуповина.

Ноль секунд.

Реанимация.

Времени — нет.

— Ну кричи же, ты же можешь просто заорать, и все…

…Легкие расправляются. Словно хлопок запасного парашюта. Первый крик. Первая пощечина смерти. Жизнь в этот раз победила, потому что так было угодно Богу. И нам.

Потому что он — наш.

Эсс Пушкин, или Трудности перевода

Завелась у нас как-то в клинике девушка-докторесса из Москвы по имени Светлана. Она закончила ординатуру по гинекологии дома, вышла по Интернету замуж за английского электрика и приехала в Англию жить и сдавать экзамены на медицинскую лицензию. Сдача медицинских экзаменов в Англии — процесс, требующий не только большого ума, но также самоотречения, времени и усердия, поэтому параллельно с сидением за учебниками Светлана приходила два раза в неделю к нам в клинику, где ей было дозволено сидеть с докторами на приеме и наблюдать за работой родильного отделения и операционной.

Так вот, работаю я с утра в родильном отделении, а Светлана, миловидная блондинка из Москвы, ходит за мною хвостом и задает вопросы. К обеду, когда мы закончили обход и плановые операции, нас выловил мистер Данкли, заведующий отделением, великий профессор, ценитель русской литературы и, как выяснилось, большой любитель поболтать с интересными блондинками из Москвы.

— Хеллоу, Дэннис! Хеллоу, Свэтлана!!!! — начал свой многочасовой диалог мистер Данкли.

Я сразу сообразил, что сейчас начнется «про Солженицына, перестройку и КГБ», и, ловким движением подтолкнув Светлану вперед, попытался незаметно исчезнуть из поля зрения профессора. Однако дальнейшее настолько заинтересовало меня, что я остался послушать.

— Свэтлана! Как вы находите нашу клинику? Набираетесь ли вы здесь полезного опыта для вашего экзамена на лицензию?

— Да, мистер Данкли, — перешла Света на русский английский. — Мне очень нравится в клинике! Итс сач э привеледж фор ми то би эйбл ту си зе верк оф сач э биг гайниколоджикал асс, лайк ю, мистер Данкли!

Возникла неловкая пауза. Улыбка застыла на лице мистера Данкли и стала медленно превращаться в вопросительную гримасу. Я нервно закашлял: до меня медленно дошло то, что хотела сказать Светлана и что у нее получилось! Но тем дело не кончилось.

Света продолжала:

— Дэннис из олсо — биг асс! Ай лернт э лот фром хим ласт вик!

Мистер Данкли с интересом посмотрел на меня и с задумчивым видом удалился в свой кабинет.

Вечером, когда я снова встретил его, он загадочно спросил меня: «Дэннис! Ты случайно не знаешь, что Светлана имела в виду, назвав меня „большой гинекологической задницей“?»

— Не могу сказать, мистер Данкли. Я думаю, она восхищалась вашей работой.

Сленг москвичей иногда трудно понять даже мне…

— Я бы хотел однажды выучить русский!!! Это язык Достоевского! Пушкина! Толстого!

Мистер Данкли оседлал любимого конька, и следующие полчаса моей жизни были посвящены русской культуре.

Моряк моряка видит издалека

В нашем «краснознаменном» Девонширском госпитале восемь операционных. В каждой из них, естественно, стоит по наркозному аппарату. Наркозный аппарат, если кто не знает, это такой шкафчик с трубочками и мониторами, который поддерживает жизнедеятельность пациента во время операции. Наркозный аппарат — фетиш и предмет поклонения анестезиологов всего мира. Не так давно я заметил одну очень странную вещь: на все наши наркозные аппараты сбоку кем-то, но явно не производителем, навинчены небольшие медные таблички. На табличках не инвентарный номер и не год выпуска, а старательно выгравированные имена:

BRUMMER

GNEISENAU

TIRPITZ

PRINZ EUGEN

BISMARCK

Кому и зачем в уездном Девоншире взбрело в голову обзывать наркозные аппараты немецкими именами, оставалось для меня полнейшей загадкой. До тех пор пока к нам не приехали врачи-гинекологи из Мюнхена обмениваться опытом. Немцы ходили гуськом по оперблоку, говорили: «Я! Я! Натюрлих!» — восхищались английской анестезиологией и цокали языками. Позже, на банкете, глава немецкой делегации Уве Штайнер произнес пламенную речь на сносном английском. О сотрудничестве, партнерстве и взаимопонимании. В частности, он сказал:

— Я заметил, что все ваши наркозные аппараты названы немецкими именами! Мне, как настоящему немцу, это очень приятно! Давайте выпьем за дружбу между Англией и Германией! Прозит!

Тревор Хиндли, начальник всех анестезиологов Девоншира и потомственный морской офицер Королевского флота Ее Величества, нагнувшись ко мне и заговорщицки подмигнув, прошептал: «Боюсь, что наркозные аппараты названы именами немецких кораблей, потопленных английским флотом во Второй мировой войне».

Весь оставшийся вечер я думал о дружбе между народами и о чисто английском чувстве юмора.

Военно-морская гинекология, или Как я провел лето

Известно, что гинекологов на флоте реально не хватает. Хороший гинеколог на ракетном крейсере или на атомной подводной лодке — большая редкость. То ли потому, что они там никому на хрен не нужны, то ли это от качки — сказать сложно. Но факт остается фактом: гинекологов на флоте — днем с огнем, особенно акушеров. Тем не менее лично я прослужил на Балтийском флоте целый месяц и сейчас расскажу, как все получилось.

Как и во всяком приличном мединституте, в Первом ЛМИ была кафедра военной медицины, где проходили боевые отравляющие вещества, разные яды и как правильно предохраняться от ядерного взрыва, внезапно произошедшего неподалеку. Более того, студентам предлагалось подписать с кафедрой контракт, который обязывал их после окончания курса пройти практику на кораблях ВМФ по медицинской специальности с последующим присвоением высокого звания лейтенанта медицинской службы. К пятому курсу, конечно же, все мы уже были видными докторами, определившимися, кто чем будет заниматься, когда вырастет. Хирурги уже вовсю умели правильно отличать левую ногу от печени, а терапевтов уже распирало от знания того, чем отличается аутоиммунный тиреоидит Хашимото от банального поноса, вызванного поеданием шавермы на станции метро «Петроградская».

И вот по окончании пятого курса я, влюбленный в хирургическую гинекологию и не понаслышке знавший откуда берутся дети, вместе с другими своими однокурсниками попадаю в старинный немецкий город Пилау, ныне Балтийск, базу Балтийского флота. После присяги всех стали распихивать по местам прохождения дальнейшей службы. Я попал на сторожевой корабль «Задорный».

Это был неимоверной красоты серый стодвадцатиметровый морской пароход проекта «1135-Буревестник», с пушками, торпедами, глубинными бомбами и недетской ракетной установкой системы «Метель». К моменту нашего знакомства он уже не раз пересек все океаны и сейчас, вернувшись из Атлантики, готовился к переходу морем в Североморск, так как был передан в распоряжение Северного флота.

Меня представили дежурному офицеру: «Это наш новый доктор» — и показали мою каюту. Каюта была, конечно, два на два, но были и позитивные моменты — вентилятор и кофеварка. Форму мне на тот момент пока не выдали: произошла какая-то запутка с моими бумагами и, в частности, с продовольственным аттестатом, который, как оказалось, является одним из главных документов на флоте, по которым всякому моряку полагается питание. В джинсах, кроссовках и тельняшке я, новый корабельный доктор, сидел у себя в каюте, курил «Кэмел» и думал, как же все круто у меня складывается.

Постучали в дверь. На пороге оказался паренек лет девятнадцати в бескозырке и со старшинскими погонами.

— Здражелаютааишь новый доктор, — проговорил он заученной скороговоркой и критически меня оглядел. Я протянул ему руку.

— Денис.

— Второй статьи Степин, — сказал он с таким заправским видом, что я тут же почувствовал себя салагой и сухопутной крысой, с которой старшине второй статьи здороваться за руку просто западло. Но руку пожал. — Слава.

— Давно служишь?

— Давнобль, — сказал он, мастерски замаскировав суффикс «бля». — Приказано показать вам медсанчасть, а потом обедать.

Экскурсия по кораблю оказалась увлекательной, если не считать удара башкой о переборку и постоянного спотыкания о комингсы. Слава Степин проникся ко мне некой смесью уважения, «потому-что-я-доктор», и снисхождения, «потому-что-он-дембель». Медсанчасть была в идеальном порядке. Все блестело и сверкало. Пахло карболкой, мытым полом и пенициллином. Лазарет был пуст, четыре койки аккуратно заправлены.

— Меня из медучилища призвали, — сказал Слава. — Вообще-то, я в медицинский собираюсь, так что кое-чего соображаю…

В маленькой операционной стоял блестящий стерилизатор времен Н. И. Пирогова, биксы со стерильным бельем и набор инструментов для малых операций и чревосечения.

— До вас здесь был доктором старший лейтенант Барсуков, он в стерилизаторе свои носки кипятилбль. А до Барсукова был лейтенант Джгубурия, он в этом стерилизаторе курицу варилбль. Она двухсотградусным паром за пять минут вариласьбль… Сейчас я здесь инструментыбль стерилизуюбль. Нормально этобль?

Из лекарств в сейфе оказались промедол, аспирин, пенициллин и мазь Вишневского. Лечи — не хочу! Степин был очень хозяйственным малым, и у него все лежало на своем месте. Под расписку мне была выдана шестидесятилитровая бочка «шила». То есть спирта медицинского. Слава Степин сказал, что в соответствии с приказом начмеда бригады в «шило» нужно добавлять краситель, делающий его несъедобным, но, как заметил Слава: «Коллектив господ офицеров вас не поймет».

— Спирт будет расходоваться только на медицинские нужды, — сказал я, как отрезал.

Слава Степин поправил бескозырку и выразительно промолчал.

Наступало время обеда. Так как часть моих документов где-то застряла, кормить меня в офицерской кают-компании и вообще где-либо было не положено. Слава Степин это знал и мялся, обдумывая, как бы мне это сообщить.

— Тааишьвоенврач, так получилось, что где-то проебали ваш продаттестат. Но я договорился с пацанами, сегодня вас покормят, а потом надо будет чего-то решать. Поговорите со старпомом — он нормальный дядька. К командиру с этим лучше не соваться — зверь.

Он привел меня в столовую, где на длинных скамьях сидели матросы и ели второе. На второе была перловая каша с мясом, источавшая такой божественный аромат, что я тут же вспомнил, что с самой учебки ничего не ел. Слава Степин подвел меня к столу, стоявшему особняком, и, сказав «Приятного!», бесследно испарился. Это я потом узнал, что стервец Слава элитно питался прямо на камбузе, так как кок Петя Николаев был его земляком и лепшим другом.

Стол, у которого меня оставили, был мрачен. Пролитый суп, крошки, капли жира и перевернутые тарелки с кашей аппетит прямо-таки не возбуждали. К тому же совершенно не было на чем сидеть.

— Кто дежурный? — негромко спросил я, обращаясь к проходившему мимо меня матросу с подносом и повязкой «Дежурный» на рукаве.

Ноль эмоций. Мой голос утонул в звуке ста шестидесяти ложек, черпающих кашу из ста шестидесяти тарелок.

— Дежурный кто? — Я обратился ко второму проходящему матросу с повязкой.

Ноль внимания.

Меня заметил проходящий мимо капитан-лейтенант.

— Врач новый, что ли?

— Ага…

— Чего, сесть негде?

— Ну да… дали бы хоть тряпку — со стола вытереть, а то в таком свинарнике есть не в кайф. Кричу: «Кто дежурный?» Все ноль внимания…

— Не так надо…

И тут он сметает рукой на пол все, что было на столе, — тарелки, вилки, металлические кружки:

— ТВОЮ МАТЬ, КТО ДЕЖУРНЫЙ, БЛЯДЬ?

От его громоподобного голоса на долю секунды стук ложек прекратился, и на горизонте моментально нарисовались те самые дежурные моряки в повязках.

— А ну быстро доктора накормить по высшему разряду!

— Есть накормить доктора!

Через три минуты я сидел за столом, накрытом белой (!) скатертью, и уплетал вкуснейшую кашу, запивая ее божественным компотом из сухофруктов.

После обеда, когда я в своей каюте докуривал последнюю сигарету из пачки, меня вызвали к командиру. Я постучался и вошел в каюту.

— Здрасте, товарищ капитан корабля!

От волнения я тут же перепутал капитана с командиром и понял, что полностью облажался. Командиром СКР «Задорный» оказался худой, как охотничья собака, сорокалетний капраз (капитан первого ранга), с тончайшими усами а-ля Эркюль Пуаро и следами легкого алкогольного поражения печени на лице. По тому, как он посмотрел на меня, я понял, что так к нему не обращались давно.

— Проходите, садитесь… Денис Сергеевич, если не ошибаюсь? Кофе?

— Да, пожалуйста…

Командир вытащил из шкафа бутылку коньяка «Васпуракан» и разлил по рюмкам.

— Ну, добро пожаловать на флот!

Мы пили кофе, курили и смотрели друг на друга. Возникла пауза.

— Скажите, Денис Сергеевич, а на гражданке вы каким доктором являетесь?

Пауза, возникшая ранее, превратилась в вечность. В ушах тихо и неприятно запищало.

— Гинекологом.

Командир кашлянул, выпустил вверх струю дыма и совершенно серьезно сказал:

— Вы знаете, Денис Сергеевич, на самом деле гинеколог здесь — я. Хотите узнать, почему?

— Почему?

— А я здесь всем матки мехом внутрь выворачиваю…

По неясной причине командир, оказавшийся эстетом, поклонником Эдит Пиаф, любителем коньяка и весьма начитанным мужиком, нашел во мне «приятного собеседника» и часто вызывал меня «попить кофе». Мы, в общем, интересно проводили время: я травил ему медицинские байки, а он рассказывал, соответственно, морские.

Балтийск традиционно называется городом трех «Б»: булыжников, блядей и бескозырок. Всего этого там было в избытке. В первый же свободный вечер мы с однокурсником Женей Боровиковым, который попал служить на соседний пароход, вышли в город. Планировалось посещение злачного места под названием кафе «Голубая устрица» — самого модного места во всем Балтийске. Денег на особый разгул не было, поэтому вскладчину был собран капитал на покупку водки «Зверь», пачки «Кэмела» и упаковки «Дирола». Также имелись сигареты «Полет», выдаваемые морякам, и пол-литра спирта, списанного мной на медицинские нужды (протирка стерилизатора от куриного жира). При помощи всех этих товаров нам необходимо было не только весело провести время, но и, по возможности, познакомиться с самыми красивыми женщинами Балтийска. Время поджимало, на корабль надо было вернуться не позднее четырех утра, чтобы попасть на поднятие флага ровно в шесть ноль-ноль.

Вместо женщин в первом кафе, которое мы посетили, мы познакомились… с мужчинами. Это были два подводника, реальных морских волка, старших лейтенанта медслужбы, которые «только что вернулись из автономки у берегов Новой Зеландии». Их моральное превосходство над нами было так же очевидно и велико, как и пропасть, разделяющая нас, и они этого не скрывали. Черные кители с иголочки, отличительные знаки подводного флота, кремовые рубашки и погоны с красными медицинскими просветами и змеей — обо всем этом мы только мечтали… Мы сидели под зонтиками на берегу моря, в дюнах, завидовали старшим лейтенантам, курили и смотрели на закат.

— Надо бы проставиться, ребята, — прервал наши грезы один из подводников. — Традиция есть такая на флоте… боевое крещение, так сказать…

Делить бутылку «Зверя» с первыми встречными было до боли жалко, но морской закон есть морской закон, и начинать карьеру морского офицера с несоблюдения традиций было совершенно недопустимо. Быстро раздавив бутылку на четверых, мы с Женей отправились в «Голубую устрицу», а довольные подводники пошли куда-то по своим делам.

«Голубая устрица» оказалась обычной открытой дискотекой на берегу моря. Так как в Балтийске абсолютно все связано с Военно-морским флотом, то и на дискотеке, соответственно, преобладали военно-морские офицеры, жены военно-морских офицеров, девушки, стремящиеся стать женами военно-морских офицеров, и жены военно-морских офицеров, которые хотя бы на одну ночь желали оказаться девушками других военно-морских офицеров. Даже «бандиты», шумно подъехавшие на «опеле-кадет», оказались военно-морскими офицерами. Тут я заметил наших старых знакомых «подводников». Уже без формы они сидели с двумя симпатичными девчонками и рассказывали, как, одолжив форму у госпитальных старлеев, развели двух лохов на бутылку водки. «Подводники» оказались такими же, как мы, студентами-медиками, приехавшими на практику неделей раньше. Обман был тут же выявлен, и настала их очередь проставляться. Так как ребята они оказались неплохие, никто в обиде не остался.

Девушек удивительной красоты на дискотеке было неимоверное количество. В четыре утра я, Женя, командир БЧ-5 с «Задорного» капитан-лейтенант Разумовский, опознавший нас на дискотеке, и три нетрезвые, но невероятно длинноногие красавицы решили отправиться на экскурсию на наш доблестный пароход.

…Я проснулся голым на полу своей каюты от вибрации, головной боли и какого-то странного гула. С трудом сфокусировав глаза на часах, определил время — двенадцать тридцать пять, то есть о подъеме флага в шесть ноль-ноль не могло быть и речи… Каждый поворот головы сопровождался мощнейшим спазмом в желудке и непроходящим ощущением топорика в голове.

Память возвращалась с трудом и частями. Рядом со мной в неестественной позе спал Женя Боровиков в носках, часах и гондоне. На кровати, обнявшись, будто две нимфы, спали обнаженные вчерашние девушки из «Устрицы». «Надеюсь, до скандала дело не дошло», — подумал я, оглядев Женю, и еще раз попытался вспомнить детали вчерашнего вечера. Простыня, подушка, одеяло и девушки были густо заляпаны мазутом. «Купались!» — мелькнула мысль. Тут меня здорово качнуло, и я понял, что «Задорный» вышел в море. Ну да… Разумовский вчера что-то говорил про учебный выход в море… елы-палы… блиин…

Корабль на боевых учениях, а в каюте доктора, который должен сидеть в медсанчасти и ждать поступления «раненых», загорают две голые телки и студент Боровиков в гондоне. Надо было срочно что-то предпринимать. Я натянул спортивные штаны, футболку, выполз из каюты и, аки Джеймс Бонд, начал пробираться в сторону амбулатории.

— Стоять, бль!

Я остановился и зачем-то поднял руки вверх.

— Почему в трико, как целка, бль? Фамилия, бль!

Это был замполит кавторанг Гуцалюк, дядька из Минска, с усами, как у «Песняров».

— Врач-практикант Цепов.

— Ааа… Почему не по форме, бль?

— Не выдали.

— Развели бардак на флоте, морские котики, бль!

Через десять минут я уже был облачен в «рабочее платье» — именно так называется матросская роба — широченные синие штаны, пилотку и черные ботинки.

После интенсивных консультаций со Степиным, пообещав ему комплект гражданской одежды для походов в самоволку, я принял решение эвакуировать девиц и студента Боровикова в судовой лазарет. Проснувшимся к тому времени обезвоженным посетителям моей каюты была объяснена тактическая ситуация и вся серьезность положения. Дамы отчаянно хотели писать, а Женя Боровиков — пива, котлетку по-киевски и спать.

Чтобы не вызвать подозрений, девиц и Женю по очереди на носилках, накрытых одеялом, перенесли в лазарет, который тут же закрыли на карантин по сальмонеллезу. Я сидел, пил воду и жевал аспирин в медсанчасти, когда стали поступать первые «раненые». «Учения ж, блядь!» — вспомнил я. Голова соображала с трудом…

Первым «раненым» оказался матрос-первогодок Мишин. Его якобы опалило пламенем. Я сказал ему ласково: «Мишин, пиздуй в лазарет и сиди там как мышь. Пикнешь — башку снесу! Понял?»

— Есть сидеть как мышь, тааишьвоенврач!

— И, кстати, Мишин, а че у тебя руки постоянно согнуты в локте?

— Не разгибаются тааишьвоенврач!

— Офигел, что ли? Тебе ж в госпиталь надо!

— Так они у меня с детства не разгибаются.

— А как же тебя на флот призвали-то?

— Я им говорил, что у меня руки не разгибаются, а они сказали: «Мы тебя на хороший пароход отправим»…

— !!!

Контуженого Мишина определили в бокс, чтоб он, не дай бог, не растрепал никому о том, что у нас в лазарете полным-полно голых баб. Дальше, к счастью, поступали только «легкораненые», а потом вообще пришел мичман Терновой с подозрением на гонорею. Узников лазарета тайно покормили макаронами по-флотски, а проныра Слава Степин даже где-то добыл девушкам мороженое.

После окончания учебного выхода в море, под покровом ночи девицы и студент Боровиков были эвакуированы с корабля, пока капитан-лейтенант Разумовский, дежурный по кораблю, строил вахтенного матроса, я незаметно провел их по трапу на берег. Женька хвастался, что ему, перед уходом, «на посошок», еще раз сделали минет, но я думаю — врет. Хотя я только сейчас понимаю, что от опаленного войной матроса Мишина можно было ожидать чего угодно…

С младшим офицерским составом мы очень быстро нашли общий язык. Ребята оказались хорошие, и медицинский спирт таял на глазах. По вечерам мы собирались в кают-компании пить «чай». Там я научился употреблять коктейль «Летучий голландец»: чистый спирт с яичным желтком на дне стакана. Очень пронзительно.

Самыми настоящими лейтенантами медслужбы Балтийского флота мы возвращались домой. «Задорный» стал за месяц очень родным, а печень, наоборот, была как неродная: все время болела, ныла и трусливо выкидывала белый флаг с синими полосками крест-накрест. «Задорному» предстоял переход морем в Североморск, а мне — субординатура по гинекологии на отделении доцента Яковлева.

Так закончилась моя военно-гинекологическая практика.

Как принять роды у капитана Боинга

Женщины героических профессий — моя слабость, а также сфера пристального изучения и искреннего восхищения. Что заставляет двадцатилетнюю девушку пойти в королевские морские пехотинцы или в пожарницы? Что движет желанием женщины управлять многотонным грузовиком, паровозом или, скажем, трансатлантическим «Боингом-747»?

Несмотря на всю героичность и провозглашенную полную независимость от мужчин, такие тетеньки, что характерно, тоже беременеют и то и дело приходят к нам рожать детей. Тут-то часто и возникают трудности психологического плана. Нередко выходит, что сильной, независимой женщине, инструктору по боевому карате в Королевской морской пехоте со стальными нервами и смертельным ударом, бывает психологически гораздо труднее родить ребенка, нежели женщине-повару, женщине-парикмахеру или, к примеру, женщине-домохозяйке.

Видимо, дело тут в том, что женщины типично «мужских» профессий, привыкшие держать под полным контролем ситуацию, себя и, нередко, других людей, очень часто полностью теряют контроль и уверенность в себе во время родов, когда от них, в общем-то, мало что зависит, а на карту поставлено слишком много — их собственная жизнь и, главное, жизнь и здоровье их ребенка. Они, привыкшие принимать решения в сложных ситуациях сами, теперь вынуждены полностью, безоговорочно, на сто процентов доверять врачу — человеку, которого они зачастую видят впервые в жизни! А это — нелегко. Профессионально занимающиеся сложным десижн-мейкингом[9] и риск-менеджментом[10] меня поймут…

Кстати, знаете ли вы, что из мужей, присутствующих на родах, чаще всего падают в обморок, аки бледные курсистки, именно пожарные и морские пехотинцы?! Причина, скорее всего, та же. Но покончим со вступлением и перейдем непосредственно к повествованию!

В то утро выпало мне, реджистрару Королевского Девонширского госпиталя, делать плановые кесарева сечения — в утреннем распорядке их обычно три, — так чтобы закончить все к часу дня. Обычно перед операцией пациентка общается с хирургом, он рассказывает, что именно собирается делать на операции, какие при этом есть риски для жизни и здоровья и что обычно предпринимается, чтобы эти риски свести на нет. Захожу в палату, вижу пациентку. Дженни. Лицо белого цвета. Глаза полны ужаса. Руки трясутся. В общем, боится до смерти. Начинаем разговор, пытаюсь шутками-прибаутками ее как-то развеселить, успокоить и приободрить. Получается, но с трудом. И тут в мою голову закрадывается подозрение…

— Кем вы работаете, Дженни? — вкрадчиво так спрашиваю…

— Пилотом на «Бритиш Эйрвейз», «Боинги» вожу и аэробусы…

— Капитаном?

— Ага…

Оп-па! Тут все сразу стало понятно! Пообщались мы еще минут десять, согласие больной на операцию кое-как получено, но, чувствую, хоть и улыбается женщина наша пилот, ужас в глазах все-таки присутствует… Конечно! Это тебе не штурвалом рулить да автопилота включать, как бы свысока нисходя до пассажиров по громкой связи! Дескать, говорит капитан… всем расслабиться… я, хитрый профессионал, крут и спокоен… а вам сейчас бифштекс принесут и «Шато Моргон» в маленькой бутылочке…

Видела бы она ужас в моих глазах каждый раз при взлете и посадке! И это с учетом как минимум трехсот граммов коньяку, принятых на грудину заблаговременно! Страшно ж ведь! Кошмар! Сидишь как овощ, пристегнутый, благоухаешь, как безмозглый гладиолус, после массового опробывания духов в магазине дьюти-фри и при этом дико боишься умереть — сделать-то ничего уже нельзя…

Кто он, этот летчик?

Сколько он вчера выпил виски?

Может, он вчера с женой поссорился?

Может, он спал плохо?

Кто последний раз проверял у этого «Боинга» шланг бензонасоса?

А винтики, интересно, в креплениях шасси туго закручены?

А не китайской ли сборки ероплан?

Вот эти мысли обычно приходят ко мне в голову каждый раз, когда я сижу в самолете перед взлетом, пьяный и тревожный, делаю вид, что читаю рекламный журнал «Полетное ревью» о том, как мило, оказывается, купаться на пляже Эпанема и как вкусно кормят в Праге.

Тех, кто выживет, блин.

Я так думаю, что примерно с таким родом мыслей Дженни, женщина-летчик, ехала на каталке в операционную на кесарево сечение. День рождения ее ребенка! Светлый день, если бы не страх перед операцией. На которой, если верить этому шутнику-доктору с легким восточноевропейским акцентом, то есть мне, обычно все проходит без осложнений, но редко, крайне редко может быть такое, ага! значит, все-таки может , что хоть святых вон выноси… Чего только стоит фраза: «Мы делаем экстирпацию[11] матки во время кесарева сечения крайне редко, и только в том случае, когда кровотечение становится опасным для жизни и другие методы остановки кровотечения не помогают!» Есть о чем подумать, не правда ли?

Я захожу в операционную, Дженни уже на столе со спинальной анестезией, при которой пациент полностью находится в сознании, но не чувствует боли. На лице смирение и тихий ужас. Накрываю операционное поле, поправляю свет, киваю ассистенту, анестезиологу — все готовы — можно начинать.

И я начинаю. Обращаясь к Дженни, которая видит мою голову через экран, отделяющий ее от стерильного поля, и все, что я делаю, — через отражение в бестеневой лампе, говорю:

— Уважаемые пассажиры, добро пожаловать на борт нашего лайнера «Цезарь-747», выполняющего свой рейс… в матку… за ребенком. Говорит командир корабля, пилот — реджистрар высшей категории Дэннис!

Акушерки переглянулись, дескать, «не заболел ли наш мальчик?», и только анестезиолог понял меня правильно и беззвучно ржал, уткнувшись в историю родов. Дженнифер даже на минуту перестала бояться и вопросительно уставилась на меня своими большими от страха глазами. Я продолжал:

— Все готово к взлету, все системы жизнеобеспечения проверены и работают нормально, на всем протяжении нашего получасового маршрута стоит прекрасная погода, однако на второй-третьей минуте после взлета возможна некоторая турбулентность, связанная с доставанием малыша из матки. Пожалуйста, во время рождения малыша не отстегивайте привязные ремни и не гуляйте по салону!

— Анестезиолог к взлету готов!

— Ну, взлетаем тогда!

Разрез… Подкожка, диатермия, апоневроз, белая линия, брюшная полость, мочевой пузырь вниз, разрез на матке, воды, воды, воды… Ребенок! Достаем! Урраааа! Орет! Живой! Красавчик! Молодец!

Дженнифер плачет, но уже от счастья… и улыбается. Страх отступил, полегчало…

— Уважаемые пассажиры, наш лайнер начинает снижение (шью матку). Через некоторое время вам будут предложены товары нашего дьюти-фри: прохладительный внутривенный окситоцин и антибиотик дня — аугментин. Новую гламурную линию обезболивающих препаратов, включая трамадол и диклофенак, вы сможете приобрести после приземления, в послеоперационной палате! (Зашиваем апоневроз.) Пожалуйста, не забывайте свои личные вещи и инструменты в животе пациентки (счет тампонов и инструментов верен!). Просьба оставаться на своих местах до полной остановки лайнера… (Зашиваю кожу косметическим внутрикожным монокрилом.)

Дамы и господа, наш лайнер совершил посадку в палату выздоравливающих аэропорта «Хитроу»! Командир корабля и экипаж прощаются с вами и желают вам и вашему беби дальнейшего счастливого пути!

Через неделю я обнаружил в своем внутреннем почтовом ящике бутылку коньяка «Хеннесси» и записку: «Спасибо за мягкую посадку, коллега. Захотите сменить профессию — мой „Боинг“ в вашем распоряжении. Капитан Дженнифер Лорренс».

Есть ли в Даулише девушки на выданье?

Урогинекологическая клиника «Мисс Марш» в Королевском Девонширском госпитале. Всем девушкам-пациенткам хорошо за семьдесят… Проблемы после менопаузы у женщин возникают самые разнообразные: и недержание мочи, и выпадения матки, и опущения стенок влагалища, и прочая, и прочая… Но старушки не расстраиваются и к гинекологу на осмотр ходят регулярно и с удовольствием, тем более что это хороший повод накануне сходить в парикмахерскую на укладку и нацепить свои бриллианты.

В кабинет входит миссис Юингс, семидесятипятилетняя бабуля с высоченной прической, полным макияжем и, на мой взгляд, на слишком высоких для ее возраста каблуках. Этакая радикальная блондинка из частного дома престарелых в местечке Даулиш. Кстати, прибрежная деревенька Даулиш — не самое дешевое место на берегу Атлантического океана, чтобы скромно и со вкусом окончить свои дни. Частные дома престарелых там — это практически пятизвездочные отели, только с медицинской помощью. По-нашему — пансионаты. Поздоровались, поговорили за матку, за детей, за дороговизну жизни в Лондоне.

— Доктор, а вы не бывали в Даулише?

— Конечно, миссис Юингс, я частенько бываю в этом чудном городке и люблю сиживать в пабе «Королева Елизавета» на берегу океана за бокалом красного вина.

— Тогда, возможно, вы заметили, что в Даулише полным-полно… блядей?

Я профессионально смутился, но, не подавая вида, продолжал разговор, становившийся весьма интересным.

— Дело в том, миссис Юингс, что за все время моего пребывания в Даулише я таки не заметил того факта, что там полным-полно блядей…

Миссис Юингс наклонилась ко мне и неистово прошептала, обдав меня ароматом старинных духов:

— Вы не видели там блядей, потому что все они сидят по домам престарелых и практически не выходят наружу!

Профессора бранятся — только тешатся

Раннее утро в оперблоке. Начался операционный день. Операционные у нас сообщаются между собой стеклянными дверями, и, в принципе, если прислушаться, по музыке, что играет в стереосистеме в той или иной операционной, можно понять, кто именно сегодня оперирует. Мистер Галистер, уролог, отрезает людям почки под хриплый баритон Леонарда Коэна, мистер Пэрис, хирург, ищет в пациентах неотрезанное под Билли Холидей, а ваш покорный слуга предпочитает на лапароскопиях слушать «джипси-свинг», а на открытых операциях — Тома Уэйтса. Профессор Клементс, хирург-гинеколог, к которому прилетают оперироваться на частных самолетах жены арабских шейхов, предпочитает оперировать под едва слышные мелодии Вивальди.

Так вот, идет микрохирургическая операция по восстановлению маточных труб у жены какого-то то ли царя, то ли принца. За «роялем» — профессор Клементс. Тихо-тихо нашептывает Вивальди стереосистема «Боуз», в операционной полнейшая тишина, все передвигаются на цыпочках, и слышно, как в прорези между операционной маской и голубым операционным колпаком шуршат пышные ресницы операционной сестры Донны. Донна всегда очень расстраивается, что ее шикарную грудь не видно под стерильным, наглухо задраенным хирургическим халатом, и поэтому ей остается только шуршать ресницами. Кстати, следует заметить, что операционные сестры уделяют макияжу глаз огромное внимание, ведь именно эту часть всегда видит хирург, и кокетничать с ним удается зачастую только глазами, в перерывах между «зажим, зажим, спирт, огурец». Хорошей операционной сестре, кстати, совершенно не нужно в большинстве случаев говорить, что именно нужно хирургу. Надо только протянуть руку, и желаемый зажим Гуиллама или ножницы Мак-Индо тут же оказываются в руке.

Но оставим сиськи операционной сестры Донны в покое… Речь, собственно, не о них, а об общении между хирургами во время операции. Я ассистирую профессору, от бинокля с лампой, надетого на голову, ужасно болят глаза. Но без него нельзя — нитку невооруженным глазом просто не видно. Операция по восстановлению маточных труб ужасно кропотливая и напряженная, занимает часа три, не меньше. Вдруг из соседней операционной начинают доноситься… громкие ритмичные звуки. Первое впечатление — соседи не любят Вивальди и пытаются показать непопулярность данного композитора сильными ударами молотка по водопроводной трубе. Профессор Клементс перестает оперировать. Он поднимает голову и просит сестру-анестезистку немедленно узнать, «кто это долбит молотком и мешает ему делать операцию века». Сестра-анестезистка говорит, что в соседней операционной сегодня осуществляет протезирование бедра профессор Эггертон, лучший друг и собутыльник профессора Клементса, его товарищ по лондонскому яхт-клубу и великий хирург-ортопед Старого и Нового Света.

— Дарлинг, — обратился он к сестре-анестезистке опять, — не могли бы вы пойти в операционную профессора Эггертона и сказать, что профессор Клементс очень просит его не долбить молотком ближайшие два-три часа, так как профессор Клементс выполняет очень деликатную операцию на маточных трубах, и, кроме того, из-за его ударов молотком по пациенту мистеру Клементсу не слышно Вивальди!

Анестезистка скрылась за прозрачной дверью ортопедической операционной.

— Терпеть не могу ортопедишек! Разве это хирургия? Мясники и то работают нежнее… — продолжал бурчать профессор Клементс.

Через минуту удары молотком по бедру пациента прекратились, и профессор Клементс, удовлетворенно крякнув, продолжил деликатнейшую операцию, а звуки Вивальди опять нежно заполнили прохладный воздух операционной. Однако минут через пять долбление молотком возобновилось с утроенной силой. Профессор Клементс снова перестал оперировать, отложил микропинцет, поднял голову и, найдя глазами сестру-анестезистку, спросил:

— Dear, what exactly has professor Eggerton said when you told him that professor Clements asked him to stop that disgusting hammering noise because he was doing this most delicate microsurgery operation and was trying to concentrate?[12]

Рыжая сестра-анестезистка густо покраснела.

— Sorry, professor Clements. Professor Eggerton has asked me to tell you to… FUCK OFF![13]

— I thought he might! See, Mr. Tsepov, those orthopaedic surgeons do not have any nice manners.[14]

Профессор Клементс продолжил операцию. От хирургического бинокля у меня уныло болела голова. За стеной продолжали долбить молотком еще минут пятнадцать.

Потом заработала электродрель. Профессор Эггертон начал пилить бедро.

Десперадо из химчистки

— Хэй, компадре! — сказал он, обнажив желтые зубы и пахнув мне в лицо запахом сигарного дыма. — Если бы старому Хуану нужно было бы отрезать яйца заклятому врагу, я не надевал бы такой шикарный костюм! Но синьор может мне доверять — я ничего не скажу легавым. Если вы решили пустить кому-то кровь, значит, на то были причины!

Его смех перешел в кашель…

Я работаю акушером-гинекологом в Университетском госпитале Северного Миддлсекса, в Северном Лондоне. В четверг у меня всегда студенты. Утром они идут со мной на клинический обход, суют всюду нос и понимающе кивают, когда я начинаю распространяться о патогенезе каких-нибудь преждевременных родов или сахарного диабета при беременности. Во второй половине дня у нас академическая сессия. Весь департамент гинекологии и акушерства собирается в лекционном зале послушать интересный доклад, обсудить новости и попить хорошего кофе, предоставленного представителем какой-нибудь фармакологической компании. Все без исключения доктора по четвергам приходят нарядные. Когда еще, если не в четверг, можно похвастаться коллегам своим новым галстуком «Гермес» или запонками «Нью энд Лингвуд»? Уж точно не когда ты дежуришь в родильном отделении высокого риска, где то и дело по воздуху летают сгустки крови, какашки, фрагменты плаценты и околоплодные воды. А в четверг — можно. К тому же кокетничать с восемнадцатилетними студентками гораздо приятнее, когда на тебе не синяя хирургическая пижама, вся в пятнах от предыдущих родов в комнате номер четыре, а костюмчик «Саймон Картер». Гораздо эстетичнее, кто понимает, о чем я…

Ну так вот, иду я со студентами, весь такой красивый, через родильное отделение. И надо же случиться такому совпадению, что в тот момент, когда ответственный дежурный по родилке делал экстренное кесарево сечение тетеньке из комнаты номер девять, у тетеньки в комнате номер шесть после родов четырехкилограммовым плодом произошла атония матки и массивное акушерское кровотечение… Массивное акушерское кровотечение, скажу я вам, это дело серьезное… за двадцать минут тетенька может запросто потерять всю кровь. Хлещет как из ведра. Тут минуты решают все… Ну, конечно, «краш-блип», сирена, тревога… По матюгальнику срочно требуют реджистрара, анестезиолога и гематологическую бригаду в шестую комнату. Операционные сестры бегут срочно развертывать вторую операционную, а посредине всей этой тревоги — я в сером костюмчике от «Саймон Картер». И плевать, что я просто «мимо проходил», — раз тревога, значит, кто-то может умереть, а раз я здесь — надо бежать и чего-то делать. Метнуться в раздевалку и быстренько напялить хирургическую пижаму у меня времени нет. Надо нестись останавливать кровопотерю. Вбегаю в комнату. Лужа крови. Тетенька бледна, как и все тетеньки, потерявшие более двух литров крови. Пульс сто сорок, давление семьдесят на тридцать. Шесть единиц крови четвертой группы резус-плюс уже заказали, а пока в обе вены уже льют гелофузин и хартман, кровезамещающие растворы, под давлением. Принесли первую отрицательную — льем! Кровотечение не останавливается. Сажусь на кровать между ногами роженицы и что есть силы сжимаю матку руками. Нужно срочно в операционную! Именно в таком положении — я на кровати у пациентки между ног, с рукой по локоть во влагалище, в сером костюмчике «Саймон Картер», сжимающий что есть силы не желающую сокращаться матку, — едем в операционную, где меня сменяет Джес, мой доктор-стажер, пока я таки переодеваюсь в операционное белье для чревосечения.

…Обошлись без экстирпации матки. Наложили компрессионный шов и еще для пущей гарантии перевязали маточные артерии. Закидали матку простагландинами, окситоцином и прочими вкусностями… Жизнь спасена. Пациентку — в реанимацию. Я — писать историю…

Захожу в раздевалку… мой серенький костюмчик «Саймон Картер» выглядит, прямо скажем, неважно. И штаны, и пиджак — все в кровище. Засовываю костюм в пакет, переодеваюсь в чистое синее белье, в таком виде иду, дописываю историю болезни и вспоминаю, что меня ждут в лекционном зале студенты. Дочитываю лекцию, по понятным причинам, в хирургической пижаме. В ней же еду домой. Дома вытаскиваю из пакета серенький костюмчик «Саймон Картер» и понимаю, что отстирать его самому нереально. Либо выкидывать, либо химчистка.

В нашем районе Тоттенхем — море химчисток. Но сдаю я свои рубашки только старому мексиканцу Хуану. Он меня узнает, приветствует каждый раз по-испански: «Буэнос Диас, компадре Денисио!» — и делает мне скидку на партию рубашек больше пяти штук.

Семидесятилетний Хуан, судя по всему, прожил бурную жизнь. Орлиный нос, хищный взгляд и шрам на горле говорили мне о том, что до того, как старый Эль-Койот стал гладить рубашки, кое-чего в жизни повидал. Он встретил меня с неизменной потухшей сигарой в зубах. Я молча вывалил ему на прилавок окровавленный серо-буро-малиновый костюмчик «Саймон Картер».

— Каррамба! — пробормотал Хуан и пристально посмотрел на меня.

— Буэнос диас, дон Хуан!

— Хэй, компадре! — сказал он, обнажив желтые зубы и пахнув мне в лицо запахом сигарного дыма. — Если бы старому Хуану нужно было отрезать яйца заклятому врагу, я бы не надевал такой шикарный костюм! Но синьор может мне доверять — я ничего не скажу легавым. Если вы решили пустить кому-то кровь, значит, на то были причины!

Его смех перешел в кашель.

Я не стал возражать и объясняться. Я не хотел, чтобы Хуан подумал, что я ему не доверяю. Оплачивая услуги химчистки, я лишь только прищурился, многозначительно покачал головой и… зачем-то протянул ему дополнительную банкноту в двадцать фунтов. Видимо, за молчание.

Я люблю кровотечения

После ночного дежурства в родильном отделении, если потереть лицо рукой и понюхать, ощутишь запах, знакомый мне до боли уже пятнадцать лет. Это ни с чем не сравнимый запах дежурства: смесь аромата горелого табака, околоплодных вод, крови, собственной кожи и одеколона «Живанши». Запах, который говорит мне, что подвиг на сегодня — закончен. Нужен душ, нужна утренняя бутылка «Бордо» под френдленту «Живого журнала», и нужно немедленно спать, спать, спать…

Спать, несмотря на то что обезумевший от напряжения мозг то и дело посылает удивительные и нелепые сигналы к разнообразным причудливым действиям. Он сообщает, что жизненно необходимо прямо сейчас, немедленно пойти погулять по Гайд-парку, зайти в «Селфриджес» и купить наконец-то уже себе часы «Брейтлинг» за три тысячи фунтов стерлингов. После этого, сообщает мозг, нужно немедленно заняться бурным и продолжительным сексом с любимой женой, по окончании которого, как бы играючи, налепить одну-две тысячи пельменей, разморозить холодильник, как следует пропылесосить в спальне и, возможно, даже спасти мир. Все эти проделки мозга я знаю наперед. Но, вынужден признаться, то и дело покупаюсь на его хитрые уловки…

Дело в том, что я… люблю кровотечения. И боюсь их. И уважаю, как летчики уважают небо, или матросы уважают океан, или как расстрельный взвод уважает арестанта. Уважает за то, что тот улыбнулся в нацеленные на него дула ружей и не боится, и презирает их, и молчит, как мужик. Кровотечение — это как пощечина. Отрезвляет, бодрит, и очень хочется ударить в ответ. И я, словно мазохист, почти скучаю по нему и… проклинаю его, когда оно случается. Оно всегда собирается унести чью-то жизнь, а мы — всегда против. Мы знаем его настолько близко, что даже чувствуем его прохладное дыхание, его характер, его нрав и повадки…

…струя крови в потолок из маточной артерии из-за внезапно соскочившего зажима… как сеанс эксгибиционизма… сомнительное и нелепое шоу на полсекунды! Именно полсекунды хватает нам, чтобы с хрустом сжать железные зубы зажима Гуиллама на вырвавшейся на свободу артерии. Сложнее, когда льет отовсюду понемногу, как, например, с ложа удаленной раковой опухоли, — тут зажимом не схватишь… тут надо нежно, трепетно, тампончиком, диатермией и молитвой заветной, которую каждый хирург сам сочиняет и бубнит тихонечко про себя… И никого уже не впечатляет примитивное кровотечение после разреза промежности в родах — чистой воды дамский трюк для привлечения внимания! Выглядит как трагедия мирового масштаба, но пара-тройка швов — и драмы как не бывало… Любой салага-резидент с довольной улыбкой придушит такой блидинг[15] в три стежка…

Самое страшное — как извержение вулкана, горная лавина или стая белых акул — это атоническое кровотечение после родов. Вот тут-то даже у полковника и генерала колено дрожит… Атония матки — это убивец… методичный и беспощадный маньяк… Всякий акушер припомнит, когда после родов матка не сокращается и льет кровищу водопадом тебе на колени, литр в две минуты, не давая матери ни единого шанса на жизнь. Вот тут-то битва и случается, вот тут-то мы и рвем друг другу горло зубами. С самой смертью деремся — не шутка! Команда работает на совесть. Короткая фраза — приказ, — тут же повтор обратно — исполнение. Как на лодке во время торпедной атаки.

Общая тревога — массивное акушерское кровотечение!

Краш-блип — бригада спешит на помощь…

— Венозный доступ, быстро…

— В две вены физраствор под давлением!

— Есть!

— Заказать шесть юнитов[16] крови!

— Кровь будет готова через десять минут!

— Окситоцин сорок единиц внутривенно!

— Есть!

— Карбопрост двести пятьдесят в матку!

— Есть!

— Ручной массаж матки! Мизопростол! Эргометрин!

— Есть!

— Кровопотеря?

— Два литра плюс!

— Развернуть экстренную операционную!

— Развернута!

— Приготовиться к процедуре «шов Билинч», приготовить набор на удаление матки!

— Есть!

Ну вот, наконец-то прислали кровь, и ты в операционной делаешь то, что должен… и, казалось бы, после такого натиска все должно получиться! Да просто и не может быть иначе!

А кровь тем временем из темно-красной становится алой… светло-красной и почти розовой… и тут ты делаешь паузу, потому что понимаешь, что такого цвета кровь не бывает… И еще понимаешь, что за плечом у тебя стоит смерть и неторопливо ждет, пока тебе наскучит эта битва за жизнь… или пока ей наскучит смотреть… Ждет, чтобы взять эту жизнь себе и потом с улыбочкой подглядывать из-за угла, как ты своими белыми губами шепчешь ей под размеренный писк наркозного аппарата: вернись, вернись, вернись… пожалуйста, вернись… И от этого знания не становится ни грустно, ни страшно… Мы просто продолжаем драться за жизнь. Мы больше делать-то ничего и не умеем…

…Немного отпустило меня только в машине. После трех сигарет, выкуренных одна за одной «до самой фабрики», после глотка холодного кофе, оставшегося в автомобильной кружке со вчерашнего вечера, и после пяти минут мурлыканья Эдит Пиаф из динамиков сердито ворчащего «мерседеса», который разбудили в воскресенье в девять утра, не дав как следует досмотреть сон про, возможно, какое-нибудь элитное машинное масло, заливаемое в его трехлитровый двигатель какой-нибудь грудастой блондинкой в бикини…

Про то, что, скорее всего, будет атония матки, я знал сразу. Женщина в родах двадцать восемь часов, гигантский диабетический ребенок, плотно застрявший в малом тазу, все не рождался и не рождался. Многократные вчерашние попытки заполучить согласие роженицы на кесарево сечение увенчались успехом только сегодня. Вы думаете, я не сторонник естественных родов? Да я, извините за выражение, ярый сторонник! Только вот в чем беда, милая вы моя девушка, естественные роды при определенных обстоятельствах могут привести к вполне естественной смерти вашего долгожданного ребенка. И к вашей тоже… Давайте все же, может, сделаем кесарево сечение? Обещаю вам — кесарево будет как можно более естественным…

Наивно заказав всего четыре юнита донорской крови перед операцией, я сделал разрез на матке. Доступ Коэна. Извлечение. Крик. Пуповина. Окситоцин. Кровопотеря — литр в первые пять минут операции. Пульс сто сорок. Давление восемьдесят на пятьдесят. Матка сифонит, как Рейхенбахский водопад… Шью викрилом.

— Большие салфетки, пожалуйста! Джейн, если вас не затруднит, держите отсос вот здесь, пожалуйста, я не вижу, куда накладывать зажимы… Рану заливает… Твою мать!

— Джейн! Отсасываем кровь из раны! Большие салфетки, я сказал! А, это и есть самые большие?

Кровопотеря два литра. Кровотечение не останавливается. Атония таки… Давление шестьдесят на тридцать. Пульс сто сорок пять.

— Гематологическую бригаду в родилку, быстро! Мизопростол! Карбопрост! Плазму! Кровь в обе вены под давлением. Гелофузин! Еще восемь юнитов крови! Нет! Еще двенадцать! Приготовить набор для удаления матки! Хирургического реджистрара в родилку! Мне нужны еще руки! И еще один анестезиолог! Уже здесь? Хорошо…

Матка не сокращалась. Из-под пациентки, лежащей на операционном столе, течет на пол тоненькая, но вполне уверенная в себе струйка крови. Кровь под столом собиралась в лужицу, но и не думала свертываться. Факторы свертывания закончились, как краковская колбаса в гастрономе под Новый год. Все больницы Северного Лондона подняты по тревоге. К нам везут кровь. Много крови. Нам нужно много крови. Иначе — кранты. Иначе зачем это все?

Мне нужна передышка. Мне нужно избавиться от туннельного зрения и осмотреть поле боя. Сжимаю огромную атоническую матку двумя руками. На ноги льется теплая кровь. Видимо, та самая, которую мы только что перелили… Пытаюсь наложить компрессионный шов Билинч — матка, мягкая, как желе, рвется под нитками, заливая рану новой лужей крови. Накладываю зажимы на маточные артерии.

Игры закончились — матку надо удалять. Иначе — пиздец. Кровопотеря четыре литра. Гемоглобин после десяти юнитов перелитой крови — четыре с половиной.

Матка уходит в пластмассовый таз. Сука. Теперь работают гематологи. Для них разрулить ДВС-синдром[17] — вообще не проблема. Наверное. Только бы не умерла. Если не умрет — подарю ей торт и шампанское. И коньяк! И цветы… Только не умирай… Дура! Давление восемьдесят на сорок. Кровит теперь не так сильно, но понемногу и отовсюду. Но не очень сильно, терпимо…

— «Серджисел» восемь упаковок, пожалуйста!

— Мистер Цепов, вы знаете, какой дорогой этот «Серджисел»?

— Не дороже похорон!

— Сию минуту, мистер Цепов!

Встречаюсь глазами с хирургическим реджистраром. Маска. Глаза. Сразу видно, свой парень… Одобрительно киваю. Едва заметно кивает в ответ. А фигли, матрос — не дешевка… Плавали, знаем. Закрываем живот с закрытыми глазами, чтобы не волноваться по пустякам. Трубок напихали аж три штуки… Переводим в интенсивную терапию. Помоги, Господи. Не убий. Не навреди. Упаси, сохрани и прочая… Ну, в том случае, если ты есть, как брата прошу, а? До конца дежурства еще три часа. В родильной комнате номер пять двойня на тридцать пятой неделе с кровотечением. Господи, дай мне силы. Да, кстати, и эту тетку, которой мы недавно матку отрезали, не забудь тоже… Упаси, спаси… ну, ты помнишь…

Воскресный февральский Лондон развлекал, как обычно, туманом и мелким, как капельки пота на лбу, дождем на лобовом стекле. Двигатель уже прогрелся, но сил ехать домой от этого не прибавлялось. Усталость настолько комфортна, что если закрыть глаза, то тут же начинаешь видеть какие-то цветные пятна и слышать приглушенный женский смех. Да, галлюцинации… а что делать? Ладно… поеду. Главное — опять не заснуть на светофоре, как в прошлый раз. И в душ, обязательно в душ… на этот раз точно доползу.

Зачем матросу брильянты, или Почему мне неудобно перед «Де Бирс»

Вообще, конечно, нормальному пацану брильянты не нужны. Серьга с брильянтом в ухе взрослого дяденьки выглядит достаточно пошло, кроме случаев, если вы — Роберт Плант или Риччи Блэкморр. Усыпанная алмазами заколка для галстука, если вы, конечно, не Слава Зайцев, председатель народного гламура, тут же наводит на мысль о пещерах Али-Бабы, индийских фильмах и сутенерах из Южного Кройдона. Единственное из брильянтового, которое лично я могу себе дозволить, это запонки с гербом Королевской коллегии (там, помимо всего прочего, маленьким алмазиком изображена Полярная звезда, которая, типа, покровительствует акушерам), да и то надеваются эти чудо-запонки исключительно на помпезные церемонии в Риджентс-Парке, где все ходят в черно-синих мантиях, надувают щеки и участвуют в выносе из закромов всяких бесполезных товаров, пафосно называемых «Регалии».

Так что, на мой взгляд, обычному мужику алмаз не нужен. Не то что тетенькам. Тетенькам алмазы — самое то! Знающие тетеньки от брильянтов млеют просто, и понятно почему. Брильянт ненавязчиво подчеркивает женскую красоту, не затмевая ее. Я не беру случаи, когда зажиточные тетеньки вешают на себя брильянты по полкило. Во-первых, это глупо — вешать на себя углерод такого размера, во-вторых — некрасиво, а в-третьих — грабители могут дать по балде и драгоценность похитить. Единичный, не очень большой брильянт в ухе, на шее или на руке — это все, что нужно для завершения утонченного образа красивой женщины. Скромно, дорого и со вкусом. Это вам не стразами обвешаться и сверкать, как люстра во дворце бракосочетания. У некоторых тетенек любовь к алмазам выражается особенным образом. Доводилось в прошлом вынимать из живота самодельную золотую внутриматочную спираль со впаянным туда средней руки алмазом. Найти бы умельца, такие поделки изготавливающего, да и хвост бы ему накрутить! Смысл делать кустарные спирали из золота, да еще и с брильянтами, не совсем ясен. Кроме как желания «блеснуть» в обществе, других показаний не вижу. Но забавно, да.

Есть у нас на углу Пикадилли и Олд Бонд-стрит магазин «Де Бирс». Торгуют брильянтами изумительной красоты. Там можно купить как шикарное колье за сто тыщ миллионов, так и скромное колечко с небольшим камнем за пару-тройку тыщ фунтов. Так вот, пошел я как-то за хлебом. Был как раз выходной день, а в выходные я обычно, когда иду с утра за хлебом, надеваю старые брюки клеш и тельник с оторванными рукавами. Шел я за хлебом, шел и внезапно решил жениться на своей любовнице. А чтобы сделать предложение, конечно, нужно кольцо с брильянтом. Можно, наверное, было бы и без кольца, главное, чтобы любовь присутствовала, страсть, так сказать, но я почему-то подумал, что с кольцом будет душевнее, по-настоящему и с размахом. Тем более что алмаз — камень вечный и наверняка хранит тепло признаний в «любви до гроба» и «вечной верности» все то время, когда его, этот алмаз, носят, а может быть, даже и после развода.

Захожу в магазин. В клешах, в тельняшке, за пазухой батон, в авоське — пиво. На дверях стражники. Профессионалы. Могли бы меня, небритого и с перегаром, за выраженный затрапезный вид и не пустить в магазин. Но — пустили. И вопросов не задавали, только улыбались и ходили за мной по пятам, боялись, видимо, чтобы я чего-нибудь не спер. Например, алмазные подвески. Уж очень я, видимо, в то утро смахивал на Д'Артаньяна. Я дооолго-дооолго выбирал, смотрел, сравнивал. Просил симпатичную брюнетку с эротичным маникюром — продавщицу алмазов — примерить кольцо и покрутиться так и сяк… И, в конце концов, когда у продавщицы алмазов от постоянной любезной улыбки начали сохнуть зубы и дергаться левый глаз, я наконец решился. Выбор пал на недорогое обручальное колечко из белого золота с небольшим, но очень независимо выглядящим камнем. Заверните, говорю. Охранники за моей спиной понимающе закивали своими квадратными подбородками.

Продавщица алмазов, которая до этого не подавала виду, что ей за меня, на самом-то деле, ужасно неудобно, прямо-таки вздохнула с облегчением. Подаю Америкен-Экспресс, расплачиваюсь. Продавщица алмазов видит на карточке перед моей фамилией «Dr.» и начинает улыбаться пуще прежнего. Заполните, говорит, доктор Матрос, анкету. Адресок нам свой оставьте, а мы вам будем присылать письмо «где-чего-какие алмазы продаются»… Я, говорю, жениться на любовнице своей всего один раз собираюсь, зачем мне ваши брильянты? А она говорит: «А ожерелье? А серьги? А колечко на годовщину? А браслетик из новой коллекции со скидкой пять процентов?» В общем, я схватил кольцо и сбежал, испугался такого натиска. Но адрес зачем-то оставил. С тех пор приходят мне из «Де Бирс» разные красочные каталоги с невероятным количеством алмазов. «Купите у нас алмазов, доктор, ну, пожалуйста!» — как бы говорят они… А я им как бы отвечаю: «Милые вы мои каталоги! Ну нету бабла сейчас, ну потерпите годик…»

А любовнице алмаз тот, кстати, понравился, она его носит и радуется. А однажды, напившись рому, даже нацарапала алмазом на витрине магазина «Шанель», что на Бонд-стрит, неприличное слово о дороговизне сумочек для трудящихся всех стран. А алмазу-то хоть бы что! Он же углерод! Его кристаллическая решетка — самая прочная в мире, потому что хранит в себе признания в матросской любви.

А это вам — не хухры-мухры!

Грузия монамур

На Кавказе всегда склонны к преувеличению. Там не бывает каких-то рядовых событий, почти не бывает каких-то нейтральных людей. Либо очень хорошие, либо очень плохие. Даже если человек, прямо скажем, звезд с неба не хватает, не вышел внешностью, не одарен красноречием и вообще является образцом серости и скукотищи, о нем все равно скажут в превосходной степени: «Этот Гоги такой скучный человек, что у него в прошлом году, помнишь, поросенок жил? Повесился, слушай, от тоски!»

Грузия — моя особая любовь. Я там жил. И даже пережил войну. В период взросления это было особенно полезно. Там все не так, как в обычной жизни. Друзья там когда пьяные, постоянно признаются тебе в любви, а когда трезвые — могут запросто напрыгнуть на тебя сзади и, повалив на землю, закрыть собой от внезапно начавшегося обстрела из установки «Град». Про врагов говорить не стану, но, поверьте мне, их ничтожество и мерзость настолько очевидны, что сомнений никаких в их злокозненности совершенно не возникает. Но речь сегодня не о врагах. Оставим их в корчах зависти от того, какие у меня в Грузии хорошие друзья!

А друзья действительно замечательные! И все работают на интересных работах — от командира антитеррористического подразделения до вора в законе. Именно поэтому их имена я изменю в своем рассказе — уж больно люди уважаемые в своих кругах.

Ну так вот, после почти десятилетней разлуки с Поти, небольшим и уютным городком на берегу Черного моря, я таки приехал на встречу с друзьями. Мой верный друг Ираклий Циргвава встречал меня в аэропорту прямо у трапа самолета. Вообще-то на летное поле выходить нельзя, но, если встречать друга, «великого врача, гуманиста и просветителя из Лондона», — можно. С бутылкой вина и большим, семидесятипятипроцентным, сегментом хачапури. Недостающие двадцать пять процентов хачапури были съедены Ираклием в процессе отчаянного ожидания, за что он извинился, сказав: «Слушяй, эти пилоти, что там себэ думают? Почему так медленно прилетел? Нам закусиват нечем било!» После дружеских объятий мы сели в черный спортивный «БМВ» Гиви Махарадзе, страстного борца с контрабандистами и моего одноклассника. Я по английской привычке сразу же пристегнулся ремнями, на что Гиви мне сказал: «Слуши, не пристегивайся, пожалуйста, а? Неудобно палучается… Эту машину в городе все знают, никто не остановит, но увидят, что ми все пристегнутие, — подумают, что обкурились…» С сиреной и мигалкой, как и подобает уважаемым людям, проследовали в дом Ираклия, где нас ждал шикарнейший стол, накрытый тетей Майей — непревзойденным мастером кулинарного искусства и, по совместительству, дирижером симфонического оркестра.

День первый

О том, что было на столе в тот вечер, рассказывать не буду, чтобы читатель не захлебнулся слюной. Или нет, расскажу! Ледяное молодое янтарное вино в запотевших кувшинах, сыр сулугуни, нежный, как дыхание девственницы, сациви, бхали, хинкали, источающие божественный сок, и венец стола — молочный поросенок, жаренный на вертеле. Тот самый поросенок, который, «когда узнал, что ти приезжаешь, — пошел и сам зарэзался, да?!!!!» И все это в честь великого врача и хирурга. Величина меня как хирурга, кстати, неуклонно возрастала пропорционально количеству выпитого вина…

Весть о приезде «гинеколога английской королевы» быстро распространилась по улице Микаберидзе, и в дом стали приходить незнакомые мне люди с целью массового френдования. Мужчины жали мне руку, выпивали стакан вина и говорили: «Маладэс!» — женщины в возрасте восхищенно качали головой и говорили друг другу шепотом: «Ра кай бичи а!» — а молоденькие девушки краснели, смущались и говорили: «Добро пожаловать в Грузию!»

Я же сидел, болван болваном, с улыбкой до ушей и после третьего графина мог произнести только «Диди гмадлоба» и «Гаумар-джос», что примерно переводится как «За здоровье!», причем на каком-то этапе, из-за внезапно поразившей меня икоты, выходило примерно так: «Гаумар-ик-ждос!» — но это ни в коем случае не умаляло моей популярности. Подтягивались одноклассники, друзья друзей и соседи соседей. Графины наполнялись вином, и на столе появлялись все новые и новые угощения.

К гостям вышел дедушка Хута. Никто не знал точно, сколько ему лет. Известно было только, что он брал Берлин уже в достаточно зрелом возрасте. На вопрос: «Дедушка Хута, сколько вам лет?» — он обычно говорил: «Мне, сынок, сто шестьдесят три года, и из них я уже сто три года на пенсии!» Помню, когда мы только закончили школу, в девяносто первом году, дедушка Хута собрал всех одноклассников Ираклия в мандариновом саду, выкатил внушительную дубовую бочку и произнес следующую речь: «Этот коньяк я поставил в тысяча девятьсот семьдесят третьем году, когда Ираклий появился на свет. И теперь, когда ему исполнилось восемнадцать лет, я хочу открыть эту бочку, чтобы ви попробовали этот райский нектар!» Ираклий, стоявший у меня за спиной и не понаслышке знакомый с творчеством Нодара Думбадзе, как бы сам себе тихо пробубнил: «Э-э-э… там уже, наверное, и половины нэту…»

Как же я был рад увидеть своих школьных друзей! Это вам не одноклассники. ру, когда все приходят, а поговорить не о чем. Там все по-другому! Как будто и не расставались… И Мишка Гамбаров, который доводил учителя истории до клонико-тонических[18] судорог, вылезая незаметно в окно во время урока, а потом, как ни в чем не бывало, приходя в класс, просил прощения за опоздание. И так пять раз. И Лешка Щиповалов, которого в седьмом классе закатали в ковер, чтобы спокойно выпить его лимонную водку, которую он прятал от верных друзей, и Дато Куция, на дне рождения у которого я, в первый раз серьезно попробовав алкоголь, танцевал на столе «Шелохо», а потом упал замертво и проспал весь следующий день. И Кичо, который на вопрос, почему он едет на машине с включенными аварийными огнями, на ходу вылезал из машины и отвечал: «Ти что, не видишь, какой я пияний?» — а потом быстро догонял ее и прыгал обратно… Все эти люди были там. Это была настоящая встреча друзей.

День второй

Ничего не помню.

День третий

Возникла затея пойти на охоту. Я-то на охоте никогда не был, но всю жизнь страстно ее любил. Гиви сказал: «Слуши, на охоту надо вставать рано, не знаю, как ти справишься с этим!» Я заверил Гиви, что всю ночь не сомкну глаз и при этом к вину вечером почти не притронусь. Ровно в четыре утра Гиви стал бросать камни в окна спальни. Так как окна он перепутал, то тетя Майя, решив, что дом атакуют злоумышленники, громко и замысловато пообещала спустить огромную овчарку, если они не уберутся восвояси. Проснувшийся Ираклий, высунувшийся из соседнего окна, уверял тетю Майю, что собака околела десять лет назад, и из зверей в доме одни куры. На что проснувшийся дядя Гиули заорал, что, если все сейчас же не угомонятся, он уйдет из дома в женский монастырь. После того как инцидент был исчерпан, я начал примерять охотничий костюм. Он состоял из старых джинсов Ираклия, морской робы и военной панамы, в которую я воткнул куриное перо. Замечание Гиви, что я «вигляжу, как Гойко Митич», я полностью проигнорировал и потребовал немедленно показать мне ружья.

Вместо обещанных «старинных мушкетов нашего княжеского рода» Гиви принес три автомата Калашникова и ведро патронов. На мой удивленный взгляд он ответил: «Слушай, с этими ружьями что охотишься, что радио слушаешь — одинаково! А этот автомат хароши — один раз на курок нажал и стреляй, пока не попадешь, да?»

Ехали долго, через перевал, по серпантину, распугивая туристические автобусы. Дичи, настроенной сидеть и ждать, когда улюлюкающие придурки с перьями в головах (да простят нас голые куры, нервно бегающие по деревне) начнут на нее охотиться, в горах было мало, зато много было консервных банок и всяких бутылок, по которым мы и расстреляли ведро патронов. Оказалось, моя жена неплохо стреляет. Я уверен, что она не та, за кого себя выдает.

Так как без добычи возвращаться домой было «неудобно, слуши», то по дороге в гости к горным родственникам Ираклия на базаре был куплен живой поросенок. Его положили в багажник в холщовом мешке и, конечно же, про него сразу забыли, потому что в селении нас ждал роскошный стол.

И опять было вино рекой, тосты за дружбу и за родителей. Мне потом сообщили, что под конец вечеринки я требовал отставки Саакашвили и немедленного, я цитирую, «возрождения культурных традиций грузинского футбола». Утром все вспомнили про поросенка и, отведав ледяной воды из родника и проголодавшись, скорее кинулись его «немедленно жарить». Удивлению нашему не было предела, когда поросенка… в багажнике не оказалось. Мешок был — поросенка не было. Версия Гиви, что поросенок оказался Дэвидом Копперфильдом и выбрался из закрытого багажника, была сомнительной, и мы немедленно приступили к опросу мирных жителей.

Через час упорных поисков сосед подруги Софико, жены Ираклия, дал показания, позволившие нам ухватить нить расследования. Сосед подруги Софико, жены Ираклия, видел, как на рассвете шатающийся Ираклий с поросенком на руках стоял на вершине холма и провозглашал следующее: «Эй! Поросенок! Шени карги моутхан! Ми с тобой одной крови! Я отпускаю тебя! Иди с миром и передай своим братьям, чтобы жили в любви и не ссорились!» Сосед подруги Софико также показал, что в лучах утреннего солнца на щеке у Ираклия сверкнула скупая слеза. Преступление века было раскрыто. Мой друг и раньше отличался сентиментальностью, и мы его простили. На обед пришлось ограничиться вчерашними хачапури, сациви из курицы и жареными баклажанами с кинзой и чесноком. В дорогу нам дали тридцатилитровую бочку вина, чтобы я «угостил английскую королеву».

Мой кратковременный отпуск заканчивался. Нас ждал перелет и дождливый Лондон.

Случай в иммиграционном офисе

Был я в прошлый понедельник в кройдонском иммиграционном офисе, в простонародье — «хоум офис», вид на жительство продлевал. Каждый, кто был в «хоум офисе» и оформлял там визу, не даст соврать — атмосфера там похуже, чем в приемной у дантиста, несмотря на то что за последний год отношение к аппликантам,[19] на мой взгляд, немного улучшилось, а именно — иммиграционные офицеры стали больше улыбаться и перестали хамить. Сидеть и ждать своей очереди пришлось долго, мобильник заставили отключить, и мне ничего более не оставалось, как вертеть головой и пялиться на окружающих.

Особое внимание привлекла пара одинаково одетых молодых людей. Они сидели в первом ряду, держались за руки, шептались, хихикали и делали друг другу губы бантиком. Одеты они были в обтягивающие полосатые джинсы-стрейч, белые рубашки с воротниками-жабо и шляпы типа «альпийский кризис» с коротким фазаньим пером. Заподозрив этих альпийских стрелков в принадлежности к славянам (годы упорных тренировок позволяют мне безошибочно узнавать русских мужчин даже под слоем помады и туши для ресниц), я купил чашку кофе и подсел поближе, с целью более пристально рассмотреть вышеописанное явление.

Физиогномика меня не подвела, геи (а это были они!) действительно говорили по-русски. Нас вызвали к соседним окнам одновременно, и паспорта мы тоже получили вместе. Мне продлили «визу высококвалифицированного иммигранта», а одному из парней в свою очередь поставили «визу незамужнего однополого партнера», в полном соответствии с новым законодательством об однополых браках и защите секс-меньшинств от репрессий. На этом мое общение с иммиграционным офисом закончилось еще на пару лет. Но самое интересное произошло после…

Мы снова столкнулись с молодыми людьми на выходе из здания, где все аппликанты, просидевшие в зале ожидания три-четыре часа, судорожно тянули сигаретки, закрываясь от холодного ветра. Я стал невольным свидетелем следующего разговора:

— Бля, сотри помаду, мне на тебя смотреть противно…

— Ты на себя посмотри, невеста…

— Блиин… я чуть не заржал, когда ты стал про медовый месяц рассказывать…

— Хорошо, что они фотодоказательств первой брачной ночи не попросили предъявить…

— Фу, бля… гыыы!

— Ладно, надо валить, пока не попалились… Вечером в клуб приходи, мы с Ленкой часов в девять подгребем.

— Ага, договорились.

— Может, пожрем пойдем?

— Да ну нах, в таком виде по городу колбаситься впадлу, встретишь еще с работы кого, объясняй потом.

— Ладно, до вечера, лесбиян.

— Да пошел ты… кстати, не знаешь, вчера на работе сервак починили?

— А фиг знает… я вчера раньше ушел.

— Ноги брить?

— Гыыы…

— Ну все, пока…

— Ага, до вечера…

Я шел в сторону парковки и гордился, не помню чем, то ли тем, что я русский, то ли тем, что я не лесбиян…

Особенности рвоты беременных у английских аристократок

Рвота беременных — ситуация не самая приятная. Она случается на ранних этапах беременности, когда хорионический гонадотропин[20] начинает бороздить просторы материнской сосудистой системы. В тяжелых случаях рвота случается более десяти раз в день, делая жизнь несчастной беременной совершенно невыносимой. Поражает данная зараза все без исключения слои населения, от аристократок до их домработниц включительно. Будучи гинекологом широкого профиля, я то и дело встречаюсь с подобными пациентками на утреннем обходе. Главное — успокоить их, дать противотошнотные лекарства, обеспечить замену потерянной жидкости через капельницу и, вколов в попу изрядное количество витаминов, выпроводить домой.

Ребекка Спенсер-Джонс попала к нам в отделение прямо со скачек в Роял Аскот.[21] Сам-то я никогда там не был, происхождение не позволяет, но пацаны рассказывают, что там собираются все знаменитые и богатые, включая английский высший свет. Джентльмены в цилиндрах, запах дорогих сигар, янтарный «Боллинджер» в высоких бокалах, очаровательные английские дамы с правильным произношением в туалетах от «Кавалли» и в шляпах от «Алтон Конвент».

Шляпы на Роял Аскот — это особая традиция. Там уж кто во что горазд! С перьями и без, с забавными вензелями и различными рюшечками. Шляпные магазины на Джермин-стрит,[22] на самом деле, могут открываться только раз в году — за неделю до скачек в Роял Аскот! Именно в это тревожное время там можно встретить сливки британской аристократии, толпящиеся в очереди за шляпами. Цены разные. Несмотря на строгое ограничение — «не более двух шляп в одни руки», шляпы по цене тысяча фунтов за штуку уходят на ура.

Так вот, Ребекку начало мутить после первого же заезда. Факторы риска налицо: шесть недель беременности, пригубленный бокал шампанского и скакуны по кругу — даже опытного аристократа начнет тошнить, не то что молоденькую рыжеволосую графиню.

Заботливый супруг Джеймс, почуяв неладное, тут же эвакуировал любимую со скачек. До частной клиники на Харли-стрит ехать было долго, поэтому привезли к нам. А у нас-то на отделении — благодать! Весь цвет британской иммиграции во всем своем этническом многообразии! От Албании до Монголии, от Молдавии до Сомали. И тут Джеймс с Ребеккой. Англичане. Прямо с Роял Аскот! При полном параде!

Медсестра Джесс с выпученными глазами пробежала мимо меня со скоростью поезда Паддингтон-Глазго красить ресницы и причесываться, скороговоркой повторяя: «Мазафака! Мазафака! Королева приехала!» Королева к нам и правда хотела приехать, но давно, когда открывали новый операционный блок. Но потом как-то потеряла интерес к нашему госпиталю и не приехала. Не видевший пациенток-графинь долгие месяцы, я, слегка смущенный, на ходу вспоминая хорошие манеры, подошел к Ребекке. Она лежала бледная на кровати, свесив ноги в изумительной красоты туфлях.

— Здравствуйте, Ребекка, меня зовут Дэннис, я ответственный дежурный доктор по экстренной гинекологии. Прекрасное платье, вы были на свадьбе?

— Нет, на скачках в Роял Аскот…

— Прекрасно! Я читал о них у Вудхауза. Прекрасный способ провести субботу!

— Меня тошнит…

Мне искренне хотелось помочь Ребекке. И не потому, что она такая красивая и аристократичная, и даже не потому, что она моя пациентка, а потому, что очень уж она была несчастна и немного нелепа в своем бежевом платье посреди кишащего улья под названием «Эмердженси Гайнеколоджи Департмент».

— Скажите, Ребекка, сколько недель вашей беременности? У вас есть результаты УЗИ или какие-нибудь анализы крови с собой? — спросил я, пока медсестра набирала противорвотный «Максалон» и устанавливала капельницу.

— Нет… б… ббб… бббб… Кажется, меня сейчас стошнит!

— Минуточку, я дам вам тазик!

Следует сказать, что тазики для рвоты — это очень удобно. Это такие бумажные кастрюльки, которые не надо мыть, а можно выкидывать в мусор прямо с тошнотиками. Обычно в каждой палате есть изрядный запас подобных тазиков — на всякий случай.

— Меня тошнит! Бууууээээ! Буэээээ! БуЭЭЭ-ЭЭ-ЭЭЭ!!!!

Времени для раздумий не было, я молниеносно схватил бежевый картонный тазик и заботливо подставил его Ребекке. Ее стошнило с размахом. Тазик уже почти было наполнился, когда я почувствовал, что у меня похолодело внутри. Из тазика торчало страусиное перо. Ребекку вырвало в собственную шляпу, ценой в четверть моей месячной зарплаты.

— Сорри, Ребекка… кажется, я перепутал тазики…

Мой голос дрожал. Из шляпы мне на туфли капал «Боллинджер». Вернее, в том, что капало мне на ноги, он наверняка был… Ребекка отреагировала как настоящая леди:

— Thanks, Dennis. I feel much better now. Please do keep the hat.[23]

Почему я не люблю мадеру, или Бизнес — дело опасное

Был у меня в университете приятель Эдик с дивной библейской фамилией Авраамов. Готовился стать психиатром, неплохо играл на гитаре и, в общем, был хорошим парнем. Как и большинство из нас, приехал он в Питер с периферии, а именно — из Махачкалы. В девяносто четвертом году, если кто помнит, время было тяжелое. Жрать было нечего, стипендию обычно удавалось потратить, не довезя до дома, в ближайшем ларьке. Народ зарабатывал как мог. Я, например, брал ночные дежурства санитаром в оперблоке, мой друг Славка Петриченко по ночам работал в ларьке, а вот Эдик решил выступить масштабно.

Встречаю его как-то после патанатомии[24] на «пятаке» — это место сбора всей первомедовской студенческой тусовки, на площадочке между столовой и акушерским корпусом, — глаза горят, язык заплетается, волосы — дыбом.

— Короче, надо бизнес делать! Есть схемка одна хитрая!

— Проститутом не пойду. У меня принципы!

— Дурак ты, тема верная! Короче, мой дагестанский дядя Мухаммед на день рождения мне подарил «КамАЗ» мадеры. Целый «КамАЗ», понимаешь? Так вот, его надо куда-нибудь быстренько разгрузить и продать! Мне партнер нужен, сам не управлюсь. Продавать лучше в розницу, мелкими партиями, чтоб бандиты не наехали, ну и подороже получится!

Я раньше бизнесом никогда не занимался, но перспектива создания винно-водочного холдинга, а впоследствии Мадерной Империи, увлекла меня не на шутку. Сразу же представилась следующая картина: огромное здание с затемненными окнами и надписью: «Гинекологическая клиника Матроса Кошки», — в этом здании я оперирую своих пациенток со всего мира. Туда стоят в очередь как дамы в норковых шубах, так и простые крестьянки. А на первом этаже продают мадеру. Деньги с пациенток брать необязательно — все деньги приносит мадера…

— Когда фура приходит?

— Через час.

Пыхтя дымом, «КамАЗ» с махачкалинскими номерами и шофером-моджахедом медленно сдавал назад к дверям общаги. Мадера предстала не в старинных бутылках, запечатанных сургучом, не в дубовых бочках, а… в трехлитровых банках, ну, знаете, в которых огурцы продают, с ржавой жестяной крышкой. На этикетке было изображено солнышко и еще какая-то хрень. Этикетка гласила: «Мадера. ОАО Махачкалинский винзавод». Так выглядело наше светлое будущее.

Разгружать «КамАЗы», в принципе, занятие монотонное. Но когда разгружаешь практически слитки с золотом — это совсем другое дело. Управились быстро. Так как Эдик жил в общаге, а я с бабушкой и сестрой — в коммуналке, то решили все выгрузить к Эдику. Комната у него была хоть и большая, но мадера заполнила собой девяносто пять процентов помещения. Картина получилась пугающая: открываешь дверь в комнату — мадера!!! Между ящиками с мадерой было оборудовано гнездо, где собирался обитать Эдик. Лежит Эдик в этом алкогольном гнезде, читает книжку «Клиническая психиатрия и токсикология», а денежки — капают! Бла-го-дать!

После разгрузки планировалась торжественная дегустация божественного нектара. На вкус он оказался сладкой бормотухой, но пился легко и в голову шибал знатно.

— А давай по поводу начала бизнеса… как бы… нажрёмся? — предложил Эдик.

— А как бы… давай! — сказал я.

Санкт-Петербургский государственный медицинский университет имени Ивана Петровича Павлова на два месяца полностью выпал из реальности. Пьяные в зюзю студенты шатались по аллеям, нетрезвые преподаватели заплетающимся языком пытались читать лекции поддатым слушателям. В аудиториях с утра стоял такой факел, что с портрета Николая Ивановича Пирогова в анатомическом корпусе начала осыпаться краска. В студенческой столовой во время обеда произносились тосты и здравицы, а однажды все на полтора часа хором затянули «Ой, то не вечер…». В коридорах общежития номер три можно было найти «убитых» вьетнамских и индийских студентов, спящих в обнимку с пустыми трехлитровыми банками из-под мадеры.

Лично я был на грани безумия. За эти два месяца мне удалось попробовать следующее: окрошку с мадерой, инфузионный торт «Мадера», чай с мадерой, кофе с мадерой, мадеру, вскипяченную в чайнике с лавровым листом и перцем, — глинтвейн «Гордость Дагестана», компот «Недетский» из мадеры с сухофруктами и другие опасные напитки.

Мадера рулила нашей жизнью. Мы стали мегапопулярны. Неопытные симпатичные девушки, услышав предложение: «Ну что, мадеры?» — тут же бежали в аптеку за постинором,[25] на обратом пути забегая в «Военторг» за ажурными чулками (опытные девушки носили постинор и чулки с собой про запас). За мадеру можно было раздобыть все: курс лекций по нервным болезням, освободиться от физкультуры и сдать зачет по политологии. Ходили даже слухи, что на кафедре факультетской хирургии один хирург обрабатывал мадерой операционное поле, и больные от этого поправлялись быстрее.

Когда наша с Эдиком печень — а на каком-то этапе сложилось впечатление, что она у нас одна на двоих, — стала предательски подмигивать, покалывать и ныть, возникла мысль, что неплохо было бы начать… реализовывать мадеру. Но мадеры осталось мало. Наш бизнес неумолимо терпел фиаско. Мы взяли оставшиеся три банки и, подавляя икоту, донесли ее в ближайший ларек, в надежде купить хотя бы сигарет. В ларьке на улице Чапаева сидели дагестанцы и шумно пили… нашу мадеру. На вопрос, где они ее взяли, они дружно ответили, что «какой-то студэнт обменял двэ банки мадэр на две бутилка водки». Эта новость окончательно подкосила нас. Нам тоже хотелось водки.

Да ну вас, с вашей экзотикой

В графстве Ноттингемшир, как и в любом другом графстве туманного Альбиона, то и дело встречаются представители разных экзотических конфессий. Да порою таких, что католики с протестантами, при всем их тревожном историческом наследии, просто не идут с ними ни в какое сравнение. Конечно, не мне решать и судить, во что людям верить, а во что нет, но признаюсь честно — иногда бывает страшно.

Вот так подсядет в поезде какой-нибудь ведьмак с десятисантиметровыми кольцами в ушах и с железной палочкой в носу и проозонирует воздух перегаром от Ноттингема до самого Сент-Панкраса. Да нет, это, конечно же, не страшно — перегаром мы и сами умеем… Страшновато становится, когда возникает конфликт между тем, во что верит пациент, и тем, что видит врач.

Докторам по роду службы приходится иметь дело со всеми слоями общества без исключения. Причем слоям этим в экстремальной ситуации сохранять человеческое лицо вовсе не обязательно, а вот докторам, наоборот, — желательно, иначе теряется первичная идея медицины — помогать всем, несмотря на их убеждения, манеры и внешний вид.

И какие бы ужасные гримасы ни корчили вам ваши пациентки в ответ на несложные вопросы, они все без исключения имеют право иметь здорового ребеночка. И наш долг, как ответственных за все женское население на данном конкретном участке графства, этого ребеночка им организовать!

То есть проследить, чтобы младенец этот не помер от естественных и внешних причин, которые мы, профессионалы, можем и должны предотвратить.

Работал я в то время реджистраром в одном большом английском госпитале, охватывающем почти миллион женского населения. Работы было очень много. Еще бы — пять тысяч родов в год! И это без учета родов на дому, нам-то привозили в основном тетенек высокого риска.

Идешь ночью на работу по длинному больничному коридору — красота. Тишина, картины на стенах, запах кофе…

Открываешь дверь в родилку, а там засада и ужас, контраст такой, будто попадаешь из уютной спальни в бежевых тонах в рубку подводной лодки во время боевой тревоги.

Кого-то везут в операционную, кто-то рожает с воплями, кто-то стонет в приемном покое, акушерки отрывисто рапортуют о том, что происходит в девяти родильных комнатах. И посреди всего этого — ответственный дежурный врач, или по-английски реджистрар.

На него практически все в родильном отделении замыкается. Вечером реджистрар обычно розового цвета, к утру чаще — зеленого. В восемь утра — время передачи дежурства. Зеленый реджистрар идет спать — розовый заступает на дежурство, получает краш-пейджер, и все! Теперь он за все отвечает, до тех пор пока не позеленеет окончательно.

Только что шел по коридору с картинами… и все! Все закончилось! Приятный тихий вечер завершился, начался ритм родилки. Ритм принятия решений и немедленного их воплощения в реальность.

Так вот, заступаю я на дежурство в один из таких безумных вечеров. Акушерка-координатор родильного отделения рассказывает, что к чему: комнату семь, видимо, будем кесарить через часа два, комнату шесть переводим на антенатальное,[26] единице — обезболивающее — и домой и так далее…

Но особого внимания в тот вечер заслуживала родильная комната номер девять и ее обитатели.

Пациентка в девятке — первые роды, привезли три часа назад из хижины в Шервудском лесу, где она рожала без намека на прогресс, застряв на восьми сантиметрах раскрытия шейки аж со вчерашнего вечера. «Скорую» вызвали прямо в лес.

Акушерка, с выражением крайнего дискомфорта на лице, регистрирует в истории родов периодические урежения сердцебиений плода до восьмидесяти ударов после каждой схватки. Это неважный признак, прямо скажем…

Тетенька заявляет с самого порога, что напрочь отказывается от любых исследований, мониторинга сердца плода, кесарева сечения и вообще любого вмешательства в естественный процесс родов. Кроме этого, требует женщину-врача и, если возможно, сигаретку с марихуаной для обезболивания.

Читаю план родов, написанный пациенткой.

«В момент, когда будет рождаться ребенок, я, мой бойфренд, моя подруга и оба ее бойфренда (один — бывший бойфренд, а второй нынешний) с сестрой моего бывшего бойфренда (Джонни) хотим остаться в темноте, зажечь свечи и встретить таинство появления ребенка абсолютно обнаженными, исполняя при этом ритуальные песнопения.

Как только ребенок родится, я хочу, чтобы его передали Бальтазару (моему нынешнему бойфренду), и он прижал его к своей коже, а потом передал мне!

Плаценту после отделения желаю взять с собой домой, чтобы потом закопать в огороде. Категорически не разрешаю применять всякие уколы, щипцы, вакуум-экстракцию и любые разрезы»

Желание пациентки — закон. Будем следовать, по возможности, плану родов и, конечно же, надеяться на лучшее. Насчет массового обнажения публики в момент рождения ребенка я не был уверен с самого начала… однако, раз тетенька приехала, мы будем ненавязчиво пытаться ей помочь. Но сначала неплохо было бы разобраться, что вообще происходит…

Несколько слов, чтобы описать присутствующую на родах тусовку. Сказать, что окружавшая роженицу публика была экстраординарная — значит не сказать ничего. Меня не покидало ощущение того, что я попал на шабаш.

Представьте себе небольшую родильную комнату, в которой решили провести мини-съезд колдунов и колдуний. В изобилии присутствовали различные колдовские инструменты и снадобья: хрустальный шар, должно быть, для прогнозирования темпа раскрытия шейки матки, настойка на беличьих хвостах, видимо, чтобы роды прошли «пушистенько», настойка на овечьем гузне — на всякий пожарный, и куриные лапы в изобилии, видимо на случай, если внезапно понадобится куриный бульон. Да простит мне читатель мою иронию.

Участники бормочут заклинания, глаза у всех вращаются, а у одной дамы вообще все зубы — железные… В общем — весело и страшно.

У нас тем временем вполне реальная задача — родить малыша, чтобы кричал и был не очень синий. Подхожу к тетеньке, говорю:

— Здравствуйте, мисс. Извините, но вся дежурная бригада у нас сегодня — мужская. Надеюсь, вы не станете возражать? Мне надо вас осмотреть, чтобы понять, насколько раскрыта шейка матки и как низко находится голова ребенка. Еще мне нужно знать, насколько хорошо чувствует себя ваш ребенок, для этого я хочу начать мониторить сердцебиение плода, и, вполне вероятно, если подтвердится мое подозрение, что ребеночек не вполне здоров, мне нужно будет взять у него немного капиллярной крови на анализ.

Отрицательно качает головой. Хочет, чтобы все было естественно.

Ну вот, стоило из леса в такую даль тащиться…

Терпеливо объясняю, что если все-все-все будет естественно, то вполне естественно может наступить очень много неприятных вещей. Я сам за естественные роды — горой. Лучше их ничего нет, это точно. Но в случае с этой девушкой ситуация, похоже, склоняется в сторону серьезных осложнений. Ритуалы ритуалами, это все, конечно, важно и интересно, но ребенка, похоже, пора рожать немедленно. Надо срочно как-то убедить в этом девушку…

Через двадцать минут, к моему счастью, мне были разрешены обследование и мониторинг.

В результате обследования стали очевидными две вещи: первая — полное раскрытие шейки матки. Это для нас хорошо. Вторая — сердцебиение плода упало со ста сорока до шестидесяти ударов и не восстанавливается в течение уже четырех минут. Это для нас очень плохо.

Описываю девушке всю экстремальность ситуации. Говорю, что надо срочно рожать ребенка. Последствия промедления могут быть трагичны. Так как тужиться ей не хочется, предлагаю два варианта: или щипцы прямо сейчас, или кесарево минут через пять, когда развернут экстренную операционную.

— Дайте мне пять минут, я должна обсудить это с моими братьями и сестрами.

— Хорошо, только, пожалуйста, если можно, не очень долго.

Мнения публики разделились. Идут дебаты. Кто-то поет. В ход пошел хрустальный шар. Сердцебиение плода шестьдесят в минуту. Я проявляю некоторую настойчивость.

Вместо культурного «Скорое принятие решения в вашем случае было бы крайне желательно в виду быстро ухудшающегося здоровья ребеночка», жестко говорю правду:

— Товарищи колдуны и колдуньи! Если мы не родим ребенка в ближайшие десять минут, мы можем его потерять.

Девушка дает согласие на акушерские щипцы. Отлично! У меня все для этого уже готово! Неонатологи,[27] анестезиолог — все в сборе. Операционная развернута на случай, если щипцами вытащить не удастся и придется делать кесарево сечение.

Акушерские щипцы, стоит заметить, несмотря на их устрашающий средневековый вид — очень нежный и безопасный инструмент. Если им правильно пользоваться. Главное правило — нельзя тянуть со всей силы. Если голова не рождается при плавном потягивании — лучше от щипцов отказаться и сделать кесарево.

Обезболиваю, накладываю щипцы, ждем схватку. Сердцебиение плода восемьдесят в минуту. Из рук вон плохо! Так, схватка… приготовились…

Вдруг гаснет свет.

— Мать моя женщина! Это еще что такое?

Я вежливо так, тихонечко так, нежно так поворачиваю голову туда, где стоит свита рожающей, но не для того, чтобы прожечь их взглядом, а наоборот, чтобы попросить их зажечь свет, и вижу в полумраке свечей шестерых голых сотоварищей рожающей, недоуменно сгрудившихся у меня за спиной. Анестезиолог с педиатром стоят неподалеку, закатив глаза внутрь.

— СВЕТ! СВЕТ БЫСТРО! — рявкаю я тоном, от которого у акушерки немедленно начинает дергаться глаз.

Свет, правда, включили мгновенно.

— Доктор! Вы не могли бы тоже снять с себя всю одежду? И вы тоже… — Обнаженная дама из окружения роженицы с блаженной улыбкой обратилась к неотложной бригаде.

— Не стесняйтесь своего тела! Давайте воссоединимся с природой и встретим новую жизнь, скинув все одежды!

Анестезиолога тирада молодой ведьмы не убедила, педиатр тоже обнажаться отказался.

Пользуясь возникшей продолжительной паузой, мне удалось поймать хорошую схватку, и я нежным потягиванием щипцов рожаю голову ребенка. Успели! Сердцебиение восстанавливается… Вот и первый самостоятельный вдох… Розовеет! Ну слава богу…

Голая свита, потрясая бубнами, бросается поздравлять родившую с успешными родами.

Голый бойфренд Бальтазар в одних бусах подходит к новорожденному, чтобы прижать его к своей коже в соответствии с запланированным ритуалом. Ему подают ребенка. Бальтазар берет ребенка на руки, но вместо того, чтобы прижать его к груди, отдает обратно, состроив при этом брезгливую гримасу.

— Эта… вы не могли бы его немного протереть, что ли… а то он весь в какой-то липкой фигне.

Эх вы… а еще лесные братья…

Порнодельфинчик, или Операция века

Пациентки-порнозвезды у нас в Королевском Девонширском госпитале большая редкость. То ли они вообще не болеют никогда, то ли лечиться ходят в специальные клиники для порнозвезд — остается загадкой. Тем не менее одна порнозвезда таки заболела и попала к нам в отделение неотложной помощи с болями в правом боку. Сначала, конечно, было непонятно, что она — порнозвезда. Просто девушка, очень стройная и красивая, с ангельским лицом, пухлыми губами «бантиком» и длинными ногами. А боли в правом боку — это чаще всего либо аппендицит, либо тазовая инфекция, либо киста яичника.

Вызывают. Прихожу девушку смотреть, привет, говорю… где болит… давайте животик пощупаем… Смотрю и вижу: в самом низу живота у девушки татуировка — дельфинчик. Хвост у него — совсем близко к лобку, а умная мордочка смотрит вверх и находится как раз чуть-чуть выше линии бикини.

Красивая у вас татуировка, думаю. Дельфины — друзья человека. А еще думаю, как бы между прочим, что если придется девушку оперировать, то дельфину ампутации хвоста никак не избежать… Ну, красота красотой, а на работе надо заниматься делом, а не созерцанием дельфинчиков. Посмотрел анализы… Внутреннее исследование особых результатов не дало — пришлось прекратить из-за сильной болезненности. Диагноз получился несколько размытый: аппендицит под вопросом, тазовый перитонит под вопросом, осложненная киста яичника под вопросом.

Позвал дежурного хирурга. Всегда полезно мнение коллеги выслушать, помогает. Дежурным хирургом оказался доктор по фамилии Чапай. Воображение тут же нарисовало Василия Ивановича на коне с гигантским скальпелем вместо сабли. Однако Чапай оказался не легендарным комдивом, а обычным индусом в чалме и с усами. Его сопровождал рыжий интерн, должно быть, Петька. Хирурги долго совещались и решили — «наше». Скорее всего — аппендицит, берем на лапароскопию, но и вы, говорят, будьте наготове, на случай, если это окажется «ваше», гинекологическое. Я говорю — хорошо, буду нервно прогуливаться возле операционной, насвистывать «Боже, храни королеву» и ждать новостей. Хирурги уходят, я, дописывая историю, сижу рядом с девушкой, и тут она мне выдает:

— Если вы во время операции мне дельфинчика своим скальпелем повредите — я просыпаться не желаю! Я, между прочим, модель, и он мне нужен для работы.

— Хорошо, — говорю, — постараемся. А можно поинтересоваться, в каких журналах снимаетесь? (Ну я же не знал на тот момент, что она порнозвезда!)

— А во всяких… в тех, которые в магазинах на верхней полке стоят.

— Это каких это? Я откуда знаю, какие там журналы стоят на верхних полках?!

— Ну, порно… Слышали про такие?

— Аааа… Понятно… (Господи, лучше бы я умер, ужас, ужас как емберассинг!)

— Так вот, дельфинчика не трогайте! Я повторяю — дельфинчика не трогать ни при каких обстоятельствах!

Слово пациентки — закон! Пишу крупными буквами в истории болезни:

«Уважаемая хирургическая бригада, довожу до вашего сведения, что пациентка в высшей степени против повреждения лобкового дельфина (татуировки) во время операции. Искренне ваш, Мр. Д. Цепов, гинекологический реджистрар»

Дописываю историю, ухожу к себе в родильное отделение. Как раз привезли кого-то со схватками в тридцать три недели. Тетенька с дельфинчиком немного отошла на второй план, так как хирурги взяли ее к себе и обещали позвать, если что, прямо на операцию.

Не прошло и двух часов — хирурги вызывают в операционную. На лапароскопии аппендицит не подтвердился, а присутствует перекрученная киста яичника, сантиметров восемь. А это показание к чревосечению — открытой операции. Захожу в операционную, моюсь, подхожу к столу — и сердце мое падает куда-то в район желудка… Хирургический реджистрар стоит со скальпелем и собирается делать разрез как раз там, где у дельфинчика шея. Я кричу: «СТОП!» Но по телу дельфинчика уже красной струйкой потекла кровь от разреза… Я говорю хирургу, ласково так: «Ты историю болезни читал, Олень?» Оказалось, здесь читал, там не читал… там рыбу заворачивал. Ну, все… Приехали… Продолжаем операцию. Я удаляю перекрученный некротизированный яичник. Зашиваем послойно. Кожа. Надо как-то пришивать гребаному дельфинчику башку. И чтобы был как живой. Зовем пластического хирурга. Объясняем трагизм положения. Просим пришить дельфинчику голову, и, если возможно, чтобы «как живой». Приходит пластический хирург. С интересом смотрит на нас с хирургическим реджистраром. Вздыхает… но соглашается! Достает все такое микроскопическое… ниточки-иголочки… Зашивает кожу так, что четырехсантиметрового разреза вообще не видно. Бормочет что-то про идиотов и дилетантов…

Поздно вечером прихожу в палату. Девушка с дельфином не спит. Объясняю все про яичник, дескать, киста перекрутилась, яичник некротизировался — нужно было удалять… Второй яичник — в порядке. Кивает понимающе. Благодарит.

— Кстати, хотите еще морфина?

— Нет, спасибо… мне вполне комфортно.

— А, вот знаете еще вот что… — Голос у меня предательски дрожит. — Так получилось, что вашему дельфинчику нечаянно, по трагическому стечению обстоятельств и моему недосмотру… отрезали голову! (О, ужас! Прощай, лицензия!) Мы вызвали лучшего пластического хирурга, который пришил голову обратно так, что вообще незаметно! Маленький рубец, конечно, будет, но очень-очень незаметный! Я очень сожалею о том, что произошло, и пойму, если вы решите обратиться в суд. — Выдыхаю.

А девушка-модель хитро посмотрела на меня и говорит: «Tell you what… I don't give a fuck about the bloody dolphin. Thank god, you haven't stitched up my… you know… That's what I really need for work».[28]

Великий и могучий

Так получилось, что у нас на работе открывали новый акушерский оперблок, созданный английскими умельцами с использованием новейших технологий на многие тыщи фунтов стерлингов. Помпа была немалая — красная лента, речь главного врача, журналист из местной реакционной газетенки с репортером из местного отдела Би-би-си. Обещалась даже быть старушка-королевна, но не смогла… Когда помпезность поутихла и шумная публика покинула банкетный зал, остались только люди, непосредственно имеющие отношение к процессу: я, мой ординатор Билли, врач-интернша Салли и мой начальник мистер Данкли. О нем расскажу особо. Это такой профессорского типа дяденька-джентльмен, до фанатизма влюбленный в акушерство и, как ни странно, до поросячьего визга (ну, насколько позволяет ему итонское образование) — в русскую литературу. То и дело он отлавливает меня в коридоре и теребит мне мозг рассуждениями о Солженицыне, бередит мне ностальгические раны цитатами из «Доктора Живаго» и заставляет мою русскую душу трепетать при упоминании о Бунине, Толстом и Достоевском, моих любимых авторах, которыми я «наслаждался» еще в шестом классе, склонившись над хрестоматией по русской литературе.

В общем, так получилось, что первую операцию в новой операционной пришлось делать мне. Это не из-за каких-то суперзаслуг перед клиникой и отечеством, просто я оказался в тот день ответственным дежурным по родилке. И так как новая операционная считалась открытой, то оперировать надо было именно там и нигде более. Что и было сделано. До часу дня мы с Биллом раскидали плановые кесарева и сидели в кофейне, пили кофе с булочкой. Подлетает, словно вихрь, мистер Данкли.

— Поздравляю, Дэннис! Это такая честь для тебя, сына великого русского народа, положить начало работе самой современной акушерской операционной на юго-западе Англии! Ты — первый! Представь! Как Гагарин! Как Горбачев! Как пэрэстройка! Как гластност!!!!

Тут его понесло в такие дебри, о которых писать мне утомительно. Я встал со стула, ибо сидя выслушивать такое не позволяла торжественность момента.

— Дэннис! Скажи мне! — Мистер Данкли впадал в очередной припадок русофилии, который, судя по блеску в глазах, обещал закончиться цыганочкой с выходом, не меньше. — Скажи мне, Дэннис! А как по-русски будет ПЕРВЫЙ?

Я ничуть не смутился и сказал с патриотичнейшим выражением на лице: «ПЕРВЫЙ! — а потом зачем-то добавил: — НАХ!»

— Какой могучий, какой выразительный язык! — сказал мистер Данкли и, подняв обе ладони вверх, неистово повторил: — «ПЕРВЫЙ, НАХ!» Дэннис, я правильно говорю?

— О да, мистер Данкли… — Исправлять что-то было уже поздно.

— ПЕРВЫЙ, НАХ! — На нас начали обращать внимание медсестры, сидящие в кафе.

Мистер Данкли взял свой стакан кофе и направился к выходу.

— Первый, нах! — сказал он, повернувшись ко мне перед самой дверью, и хитро подмигнул.

«УЖОС, НАХ!» — эхом отозвались его слова…

Контрацепция по-ирландски, или Как напугать королевского морского пехотинца

Каждый взрослый мальчик знает, что контрацепция — «дело сугубо женское». Далее чем презерватив как средство самообороны мужская храбрость обычно не распространяется. «Дорогая, ты не забыла выпить гормональную таблеточку?» «Любимая, ты спираль не потеряла третьего дня на аэробике?» «Единственная, тебе маточные трубы не жмут? А давай тебе их перевяжем? Ну или поставим на них танталовые клипсы?» «Нет… ну что ты… операция лапароскопии совершенно безопасна, риск того, что хирурги сделают дырку в аорте, всего лишь один на сто тысяч… нет, ты не зазвенишь в аэропорту Хитроу… и к тебе не будут прилипать другие металлические предметы…»

Предложение же перевязать семенные канатики у нас, у нормальных пацанов, вызывает страх, ужас и панику. Консультировал я как-то одну рыжую ирландскую пару по поводу послеродовой контрацепции.

Она — учительница, а он — королевский морской пехотинец с квадратным подбородком и кулаками размером с голову младенца и, одновременно, нежный, любящий муж, принимающий чуткое участие в обсуждении методов планирования семьи. Сидим, обсуждаем все методы по порядку, сначала за презервативы, потом за «Ясмин», потом за «Мирену» и так далее.

— Доктор, мы бы хотели что-нибудь негормональное и перманентное… у нас это третий ребенок, поэтому, скорее всего, мы больше детей не хотим, правда, Кэрол?

— Правда, Нил.

Таким образом, дошли до перманентных методов. Так вот, говорю, помимо женской стерилизации есть еще мужская стерилизация, когда перевязываются семенные канатики… Смотрю, Нил бледнеет, заметно теряет интерес к происходящему и бубнит что-то себе под нос. Кэрол же, наоборот, внимательно слушает и активно кивает. Заканчиваю свой рассказ про мужскую стерилизацию и вопросительно смотрю на супругов в ожидании их выбора.

— Нил, что ты думаешь по поводу мужской стерилизации?

— Кэрол! Разве ты не помнишь, как изменился наш кот после того, как ему отрезали яйца? Он потерял интерес не только к кошкам! Он умер от ожирения, Кэрол! Я не дам себе отрезать яйца! Даже из-за любви к тебе, Кэрол! Я профессиональный военный!

— Нил, но ты же не яйцами воюешь! — Кэрол поняла, в чем именно заблуждается ее супруг, но по ирландской народной традиции продолжала издеваться над несчастным мужем.

— Кэрол! Я не дам отрезать себе гребаные яйца! Если ты так хочешь, отрежь себе сиськи, а яйца мои не трогай! Все! Разговор закончен! Фак! Заманили-таки!

Нил вскакивает и, густо покраснев, марширует из кабинета вон, прежде чем я успеваю открыть рот с целью разъяснить ему, что яйца ему никто отрубать не собирается.

У Кэрол от смеха на глазах выступили слезы…

— Доктор, я думаю, спираль будет вполне подходящим методом, не правда ли?

— Да, Кэрол, мы можем поставить ее вам во вторник. Пожалуйста, объясните Нилу, что его яички вне опасности…

— Да, конечно… он же военный… яйца ему еще понадобятся.

Забавная математика, или Контрацептивы по блату

Мой приятель и сосед — Константин Папандопулос — преуспевающий адвокат греческой наружности. Разъезжает он на новеньком «порше», а по субботам приводит к себе домой дам веселого нрава и сногсшибательной внешности для совместного увеселения и любовных кувырков. Как и у большинства греков, которых я знаю, в нем удивительным образом сочетаются скрупулезное отношение к деньгам и невероятная щедрость, граничащая с безумием. Стучится как-то воскресным утром ко мне Папандопулос весь в помаде и с выражением крайней тревоги на лице. Выслушав краткую справку о том, как я люблю просыпаться в восемь утра по воскресеньям, он изложил мне в деталях свою финансово-половую проблему.

Тем злополучным субботним вечером Папандопулос нечаянно повстречал в баре «Пятый этаж», в том, что в Харви Никольсе, на Найтсбридж, барышню ослепительной красоты и сразу после того, как между ними возникла страсть, привел ее к себе домой «послушать джаз». Следует заметить, что мы с женой давно уже перестали обращать внимание на ритмичные постукивания кровати Папандопулоса в стену нашей спальни по субботам. Так, разве что иногда крикнешь в сердцах: «По голове себе хером постучи, грека-через-реку!» — да и только…

Так вот, в ту субботнюю ночь стучали особенно резонансно, и у Папандопулоса слетел презерватив. Ни Папандопулос, ни дама его сердца не планировали ни материнства, ни отцовства в ту ночь, поэтому решили приобрести средства экстренной контрацепции.

В Англии «Левонел», то самое средство от зачатия, продается в любой аптеке, по двадцать пять фунтов за пачку, однако если покупать его по рецепту врача, то стоит он всего шесть пятьдесят. Так вот, взъерошенный Папандопулос пришел ко мне за рецептом в надежде сэкономить. Получив необходимый рецепт, Папандопулос умчался в аптеку и через двадцать минут вернулся с пачкой «Левонела» и… бутылкой шампанского «Моэт Шандон» (розничная цена двадцать пять фунтов) мне, в качестве магарыча. Кто понимает: шампанское «Моэт» с утра в воскресенье — это самый писк и отдохновение души. Сидим с женой в постели, пьем «Шандон» и думаем, как классно сэкономил Папандопулос на контрацептивах. Ведь недаром говорят старожилы: «Слетел гондон — неси „Шандон“!»

Как я сдавал нормальную физиологию, или Крах Авиценны

Мой друг Максим Максимыч Лось — большой оригинал. Как человек с высокоразвитым интеллектом, сочетающимся с веселым нравом и детской непосредственностью, он был мне всегда интересен. Максим Максимыч имел особенность увлекаться и в своем увлечении каждый раз был готов достичь самой сути, иначе говоря — дна, ну или вершины, смотря с какой стороны посмотреть. Если, например, планировался велосипедно-туристический заезд вокруг Гренадерского моста[29] Максим Максимыч ночами сидел за швейной машинкой, пошивая себе модный велосипедный костюм с тысячью карманов для разных мелочей, включая отсеки для зубочистки, батареек для плеера и даже потайной карман для порнографических открыток. Все эти приготовления, конечно же, заканчивались разработкой оригинальной эмблемы велопробега, которую он тщательно вырисовывал с изрядной долей фантазии и таланта.

Если Максим Максимыч задумывал блядки, то это всегда было событием всеинститутской значимости. Самые красивые девушки института боролись за право поучаствовать в посиделках в комнате триста двенадцать общежития номер два. Счастливым участницам были гарантированы песни под гитару, искрометные шутки, разговоры «за жизнь» и романтическая любовь, если повезет и не нажремся. За четыре дня до экзамена застанный врасплох Максим Максимыч однажды умудрился поднять «с нуля» полный курс нервных болезней с нейрохирургией и, сдав экзамен на отлично, снабдить все общежитие учебными материалами по предмету в количестве тысячи листов, как бы ненароком напечатанных им на печатной машинке во время подготовки к экзамену в промежутках между пьянками.

Печатная машинка Максим Максимыча — тема для отдельного разговора. Старожилы свидетельствуют, что машинка досталась ему после отступления немецкой армии во время прорыва блокады Ленинграда. То есть сначала его деду, потом отцу и в конечном итоге самому Максим Максимычу. Прослужив в армии два года шифровальщиком, Максим Максимыч мог печатать на машинке всеми одиннадцатью пальцами, одновременно уплетая яблочный пирог и параллельно закусывая рюмку водки соленым огурцом (будучи увлекающимся человеком, Максим Максимыч любил выпить) и при этом ненавязчиво кокетничая с одной из девушек изумительной красоты, которые зачем-то постоянно водились в его комнате.

В тот злополучный вечер, возвращаясь с тайного заседания студенческого научного общества по гинекологии, Максим Максимыч, проходя по мосту через Карповку, испытал пошатновение, вызванное неровной походкой и силами гравитации, и совершенно случайно обронил свой любимый китайский плеер в реку. Придя в общежитие, он излил мне душу. По этому поводу была куплена литровая бутылка импортной водки «Мак-Кормик», по некоторым данным настоянной на мексиканских человекоядных тараканах, и беляш. Количество выпитого в тот вечер было пропорционально горю Максим Максимыча в связи с утерянным плеером, в котором, кстати, находилась редкая запись бубнения доцента-старожила Инны Тимофеевны Рябцевой о синдроме поликистозных яичников, записанная Максим Максимычем на юбилейной лекции по гинекологии в аудитории номер семь в рамках подготовки к экзамену на четвертом курсе. Будучи верным другом и соратником Максим Максимыча, я не мог позволить ему нажраться в одиночку.

Вечер «снятия нервного напряжения» проходил по стандартным канонам. Непрерывные шутки и прибаутки, а также прекрасный баритоноподобный вокал Максим Максимыча привлекли в комнату дюжину восторженных поклонниц. Так называемую «аудиторию». В присутствии «аудитории» наши с Максим Максимычем хвосты распушались подобно павлиньим, и во время песнопений под гитару мне даже изредка удавалось попадать в ноты. Старожилы общежития номер два, описывая наш совместный с Максим Максимычем вокал, употребляют такие речевые обороты, как «рев бизонов на случке», «нарушение Женевской конвенции», «последняя гастроль» и «позвоните в милицию». Даже смутное осознание того, что завтра нам предстоял сложнейший экзамен по нормальной физиологии, не могло пробудить в нас здравый смысл. Дальнейшее развитие событий на той трагической вечеринке я припоминаю смутно. Помню только, что на каком-то этапе мне понравилась одна аспирантка с прической а-ля Ума Турман и ярчайшими напомаженными губами, и я мысленно пообещал себе завоевать ее сердце.

Проснулся я в шесть утра от страшной головной боли и высшей степени обезвоживания. Далее выяснилось, что вместо губастой блондинки я всю ночь почему-то обнимал голого Максим Максимыча. Обнаженные, мы, подобно падшим ангелам, лежали на его кровати, кстати говоря, не предназначенной производителем для совместного почивания. Дальнейший анализ ситуации привел меня в ужас. И я, и Максим Максимыч были с ног до головы покрыты какими-то водорослями и ужасными маслянистыми пятнами с запахом канализации. Максим Максимыч, яростно разбуженный мной, не смог внятно ответить на поставленные мною же вопросы о том, почему: а) мы спим в одной кровати, почему б) мы оба без трусов, почему в) мы с ног до головы покрыты каким-то дерьмищем и водорослями и, наконец, черт возьми, г) было ли что-нибудь между нами или нет. Зашедшая убедиться в нашей жизнеспособности Наташка Герасимова загадочно и любовно произнесла «красавцы, блять» и принесла нам вкусной воды из-под крана, а только потом уже пролила свет на события минувшей ночи.

В соответствии с ее показаниями, выпив изрядное количество огненной воды, мы с Максимом Максимычем подписали совместное коммюнике об остро назревшей необходимости выловить плеер Максим Максимыча из реки Карповки. С криком: «Девочки, айда купаться!» — мы вдвоем с Максим Максимычем выбежали из общежития и, снимая на ходу одежду, совершили торжественный заныр в реку Карповку, которая является самой грязной рекой Петербурга и области, главным образом благодаря скопившемуся там дерьмищу и водорослям. После некоторого вполне понятного оживления «аудитория», состоящая из молоденьких аспиранток и миловидных студенток старших курсов, потеряла интерес к происходящему и разошлась по домам к своим обычным бойфрендам. Старожилы утверждают, что аспирантка с большими губами и прической а-ля Ума Турман долго смотрела мне вслед, стоя на гранитном берегу Карповки, возле таблички про Ленина с Красиным, и из ее груди вырывались рыдания.

По совершенно нелепому стечению обстоятельств плеера Максим Максимыча в реке Карповка мы не нашли. Видимо, он так и остался лежать на дне означенной реки. Старожилы утверждают, что водолазы, зачем-то лазавшие по дну Карповки, таки слышали невнятное бубнение доцента Рябцевой о поликистозных яичниках и якобы даже видели ее призрак.

Вылавливали нас из Карповки наши верные друзья Славка Петриченко, Наташка Герасимова и Алка Сердюкова по прозвищу «Лапа». Раздосадованных необнаружением плеера и утомленных купанием, нас положили спать в том же виде, в котором выловили из самой грязной реки Петербурга и области.

Восстановив в голове цепь событий, мы с Максим Максимычем принялись организовывать себя к предстоящему нам через три часа экзамену по нормальной физиологии. Те, кто сдавал экзамен по нормальной физиологии в Первом меде, сразу же начинают кашлять и задыхаться, едва заслышав фамилию доцента Дулинца. Это был самый жестокий экзаменатор со времен Понтия Пилата. Чтобы сдать экзамен у доцента Дулинца, мало было знать нормальную физиологию. Нужно было иметь при себе сменную обувь, ослепительной белизны накрахмаленный халат и такую же белоснежную докторскую шапочку. Наши с Максим Максимычем халаты не отличались белизной и наглаженностью, но мы решили рискнуть. С трудом разлепив глаза, я отыскал свой белый халат в куче хлама на кровати, запихал его в сумку и, выпив еще водички, растолкал Максимыча, прикорнувшего на подоконнике, сообщив ему, что время идти на экзамен.

На кафедре нормальной физиологии наблюдалось оживление. Миловидные студентки нашего курса в белоснежных халатах олицетворяли «Виву академию — виву профессуру». Создалось впечатление, что мы на этом празднике были несколько лишними. Заспанные и непричесанные, явились мы на кафедру. Наши изможденные купаниями тела источали запах зловоний и мазута. Старожилы утверждают, что вонь, исходившая от нас с Максим Максимычем в тот день, была сравнима со знаменитой «Вонью Юрского периода», когда половина вымерших динозавров уже превратилась в нефть, а вторая половина еще нешуточно смердела.

Со стеклянными глазами я зашел в аудиторию. При попытке вытянуть билет меня остановил металлический голос доцента Дулинца.

— Денис Сергеевич, вы забыли надеть халат, — сказал металлический голос.

— Извините. Сейчас надену, — сказал мой ослабленный голос.

Я открыл сумку и стал вытаскивать свой «белый» халат. По мере вытаскивания халата я с ужасом обнаружил, что грязно-серо-желтая материя, с пятнами бог знает чьей ДНК, лежащая в моей сумке, на самом деле никакой не халат, а… простыня с «гостевой» кровати Максим Максимыча, которую я по ошибке, в утренней, так сказать, суете, засунул в сумку вместо халата. Надо было что-то делать, и я опять решил рискнуть. Надеясь, что меня не заметят, я обмотался простыней и подобно древнеарабскому врачу Авиценне подошел к столику с билетами. Не заметить заспанного студента, воняющего перегаром, водорослями и канализацией всего Петроградского района, обмотанного в желто-серую простыню третьей свежести с пятнами ДНК (и, возможно, даже РНК)[30] миловидных студенток общежития номер два, было трудно. Последнее, что я слышал, это металлический голос доцента Дулинца, вопрошающий о том, кто пустил в аудиторию «этого маргинала».

Максим Максимыча, невинно спящего над чистым экзаменационным листком, обнаружили позднее и тоже, к моему облегчению, вышвырнули с экзамена. Нас обоих ждала пересдача в августе и озлобленный доцент Дулинец, что, как вы понимаете, хуже, чем обычный доцент Дулинец, раз в пятнадцать — двадцать.

Старожилы утверждают, что пересдали мы тот экзамен на твердую тройку, что и позволило нам впоследствии получить ослепительно синие дипломы и стать настоящими врачами.

Покорители матрасов

В студенческие годы очень любили мы, забив на нервные болезни и экономику здравоохранения, шарахаться по лесам. Выезжали обычно спонтанно, ткнув пальцем на точку где-нибудь в Карелии. Инициатором, конечно, был Максимыч: он единственный из нас разбирался в картах, понимал, что такое азимут, и однажды даже сам сшил себе на швейной машинке вигвам. Славка Петриченко обычно отвечал за культурную программу во время походов, а я, с видом выпускника высших кулинарных курсов имени Гордона Рамзи, обеспечивал гастрономическое прикрытие мероприятия. Готовил я, прямо скажем, не фонтан. Секреты кулинарии открылись мне в полном цвете гораздо позже, уже после того, как я приехал в Англию. Тем не менее в нашей троице я считался непревзойденным кулинаром. Ибо жрать то, что приготовили Слава или Максим, было совершенно невозможно. И следующая история как раз об этом.

Огурцы

Поехали мы как-то на поиски озера Глухое. По уверениям Максимыча, на всем Карельском перешейке не было места живописнее. К тому же оно было в достаточном отдалении от населенных пунктов и садово-огородных хозяйств. «А трудности будут?» — спросил Славка, разрисовывая маркером старую стройотрядовскую ветровку. Высунув язык, он старательно выводил на ветровке потеки крови и прочие пугающие комаров ужасы. «Трудности — будут!» — сказал Максимыч и показал на карту. Озеро Глухое представляло собой запруду двести на двести метров и было со всех сторон окружено болотом.

Сборы, как всегда, были недолгими. Вигвам Максим Максимыча, вместо двери у которого, кстати, было искусно вшито пальто с хлястиком фабрики «Большевичка». Именно поэтому было удобно находить вход в палатку, находясь под кочергой, — нужно было просто найти пальто, остальное — дело техники.

Следующим предметом, абсолютно необходимым для похода «с трудностями», был пистолет. Максим Максимыч очень гордился этим стволом и, постоянно доставая его, озабоченно оглядывался по сторонам и шептал себе под нос: «Посадят меня, посадят…» Пистолет был, к слову сказать, стартовый. Но, по утверждению Максим Максимыча, стрелял боевыми патронами от мелкокалиберной винтовки. Так как стартовый пистолет стреляет вверх, дабы поразить цель, нужно было направлять оружие в сторону, перпендикулярную мишени. Это сразу же сбивало с толку стреляющего и вызывало легкую панику среди наблюдателей. Ни одного выстрела из этого пистолета Максим Максимыч ранее не произвел, так как берег патрон, который, к сожалению, присутствовал в единственном экземпляре.

Что касается меня, то ни палатки, ни спальника, ни пенки у меня не было. Моим походным снаряжением были старые американские армейские ботинки, берет, почему-то израильской армии, джинсы с бахромой, срезанной со скатерти, и куртка «Аляска». Моей главной миссией были разработка рациона, закупка продуктов и питание команды. Скажу сразу, что денег не было, поэтому питание команды было обречено.

Начали с главного. Шесть пакетов молдавского вина «Кодру» заложили прочный фундамент здорового рациона путешественников. После побирания по общежитию удалось добыть: килограмм гороха, три вяленых морковки, вареную курицу, пачку пакистанских приправ, четыре буханки черного хлеба и две банки тушенки. В поход вышли раньше намеченного срока, потому что вооруженные дубьем хозяева вареной курицы уже рыскали по общежитию и запросто могли объединиться с не менее встревоженными хозяевами пакистанских приправ.

До Кузнечного[31] ехать было четыре часа. Если горланить песни в тамбуре под гитару, то можно не только стать кумиром дачников, грибников, миловидных спортсменок и путешествующих алкоголиков, но и разжиться дополнительными элементами красивой жизни. Такими, как банка солененьких огурчиков и пирожки с мясом. От Кузнечного нужно было идти пешком еще километров пятнадцать. Через карьер и далее по так называемой тропе Хо Ши Мина. После тропы Хо Ши Мина нужно было свернуть на север, в сторону от насиженных скалолазами туристических мест. Именно там, по мнению Максим Максимыча, находилось озеро Глухое и трудности, с ним сопряженные.

Благодаря точно выверенному Максимычем графику движения в самом сердце карельских болот мы оказались ровно с наступлением темноты. Продолжать беззаботно прогуливаться, по колено утопая в холодной жиже, по выражению Славы Петриченко, стало «западло». После пяти часов чавканья по болотам хотелось, наконец, скинуть тяжелые рюкзаки, развести костер и рубануть тушенки с пакистанскими приправами.

Тьма была кромешная. По лицу хлестали ветки, ноги болели, настроение было так себе. Чтобы как-то найти себе место для ночлега, решили осветить окрестности факелом. Для чего были использованы старые трусы Максим Максимыча, пропитанные подсолнечным маслом. Старые трусы окрестности освещали плохо и изрядно чадили, нагоняя дополнительную жуть на и без того малопривлекательный ландшафт. Наконец, в тусклом, семейном в горошек, свете удалось обнаружить нечто напоминающее островок суши с поваленным деревом. «Ладно, привал!» — согласился Максимыч. Петриченко остановился и, произнеся длинную тираду: «Вас приветствует всесоюзный курорт-здравница Геленджик», — облегченно сбросил тяжелый рюкзак с провизией на землю. Раздался булькающий звук, и рюкзак с шестью пакетами молдавского вина «Кодру», четырьмя буханками черного хлеба, варено-ворованной курой и двумя банками тушенки бесследно скрылся, подобно Стэплтону из Мэррипит-Хауса в сердце Гримпенской трясины. Петриченко первым понял, что произошло, но, пытаясь оттянуть момент неизбежной расправы, продолжал как ни в чем не бывало с шутками и прибаутками делать вид, что распаковывает рюкзак.

Трехэтажный мат потряс Карельский перешеек. Спящие птицы снялись с насиженных мест и косяком улетели в сторону Петрозаводска. В тот вечер решили не ужинать.

Утром, проснувшись от холода, а также голода, я встал, чтобы вскипятить чай. Наш островок был не так уж плох. За поваленным деревом располагалось старое кострище с котелком, висящим на железном крюке. Голод вновь напомнил о себе легким чувством подташнивания. Петриченко, что характерно, тоже проснулся и нагло требовал завтрак. «Иди, поныряй!» — злобно огрызнулся я и принялся разбирать уцелевшие рюкзаки в надежде найти хоть что-нибудь съестное. К счастью, были обнаружены мешок с горохом, три квелые моркови, луковка и пакетик приправ из Исламабада. «Живем, ребзя!» — сказал я и с видом Елены Иванны Молоховец[32] сразу же принялся варить элитный гороховый суп с морковью «по-моджахедски». По лесу распространился аромат пакистанских приправ, в лагере возникло оживление. «Эх, хорошо бы масла, хотя бы подсолнечного», — вслух мечтал я, помешивая странного вида варево. К сожалению, все подсолнечное масло было изведено на факел минувшей ночью. Мое предложение выжать немного масла из старых непрогоревших трусов Максим Максимыча было встречено в штыки. «Ну, не хотите, как хотите», — сказал я и продолжил создание кулинарного шедевра.

Петриченко тем временем куда-то исчез и появился минут через сорок… с бутылкой, наполовину наполненной маслом! Этикетка на бутылке гласила, что масло было подсолнечным, рафинированным, краснодарским. Обрадовавшись предоставленной ему возможности загладить вину перед друзьями, Петриченко с триумфальным видом вылил масло в центр гороховой каши с исламабадскими приправами. «Король воскликнул: — Масло! Отличнейшее масло! Прекраснейшее масло! Я так его люблю!» — декламировал Петриченко, помешивая кашу и вращая глазами. Наконец-то кашу разложили по тарелкам и, так как выпить было нечего, принялись просто есть.

Трехэтажный мат потряс Карельский перешеек. Птицы, летящие косяком в Петрозаводск, упали замертво в окрестностях Сортавала. Жизнь Славы Петриченко вновь оказалась в опасности. Масло оказалось не просто просроченным, а машинным.

Из-за этого гороховая каша приобрела несколько индустриальный вкус. Утонченные пакистанские приправы, прямо скажем, не гармонировали с назойливым привкусом трактора «Беларусь». Завтрак пришлось отложить. Популярность Славы Петриченко стремилась к нулю. Кроме того, надо было выбираться из болота.

Голодные и злые, мы продолжили поиски озера Глухое. Есть хотелось так, что начались миражи. Так, например, Максим Максимыч после трех часов блужданий по лесам совершенно явственно увидел в дупле старого дуба пельмени. Слава Петриченко своими миражами не делился.

Наконец, выбравшись из болот, совершенно обессиленные, мы остановились на привал. Живописная опушка леса, залитая солнечным светом, располагала к ужину. Есть было нечего. Просто посидев, мы пришли к единодушному мнению, что это тупо. И вдруг случилось то, о чем мечтает каждый естествоиспытатель. Такие откровения природы случаются только с сильными духом! Природа дает им шанс выжить! На опушку леса неторопливой походкой вразвалочку вышел огромный, жирный, сентябрьский вкуснейший заяц. «Заяц!» — прошипел Петриченко, вновь почуяв шанс реабилитироваться. Это был шанс. Чтобы не спугнуть зайца, Максим Максимыч медленно полез в рюкзак за пистолетом. Единственный патрон уже был заряжен и ждал своего часа. Максим Максимович прицелился. Так как стартовый пистолет стрелял вверх, то прицеливаться нужно было перпендикулярно зайцу и в бок. Таким образом, дуло пистолета уперлось в лоб Петриченко. Петриченко, поняв, что его сейчас позорно застрелят из стартового пистолета, с воплем: «Ну вас в жопу!» — сиганул в кусты. Прозвучал выстрел. Заяц с укоризной посмотрел на Максим Максимыча и скрылся в лесу. Мы молча собрали вещи и двинулись в путь. Очень хотелось есть.

«Через двадцать километров будет деревня, а там и до станции рукой подать, — сверился с картой Максимыч. — Скоро выйдем на лесную дорогу — будет легче идти». Мне тоскливо подумалось, что сегодня уже почти воскресенье, а ел я последний раз только в пятницу. От усталости и голода в рядах путешественников возникла некоторая безысходность. Мы молча брели по лесной дороге, проторенной лесовозами, заготавливающими лес для экспорта в Финляндию. Дорога пошла вверх, на холм. Максимыч шел впереди, за ним Петриченко, а я замыкал шествие. Вдруг Макс остановился как вкопанный и уставился в землю. На земле лежал небольшого размера, идеальной формы, вкусный зеленый пупырчатый огурец с желтым цветочком на попке. Откуда в Карельских лесах взялся огурец, было абсолютно непостижимо. Опасаясь, что огурец исчезнет так же стремительно, как пельмени в дупле, мы посыпали его солью, разделили поровну и немедленно съели. Идти стало веселее, не из-за чувства сытости, конечно, а из-за ощущения волшебства, разлившегося по всему телу. Через двести метров волшебство повторилось. Посолили, поделили, съели. Огурцы начали встречаться через каждые пятьдесят метров. Не задавая лишних вопросов и боясь спугнуть волшебство, мы продолжали их есть. Волшебство волшебством, а жрать хочется.

Развязка наступила через двадцать три огурца. Взойдя на холм, мы увидели проселочную дорогу, вьющуюся лентой вниз. По дороге, испуская клубы дыма, подпрыгивая на кочках, с минимальной скоростью двигался мотоцикл «Урал» с люлькой, доверху заполненной пупырчатыми огурцами. Огурцы зрели на ходу и падали на дорогу, автоматически превращаясь в дары леса.

Несмотря на возникшее от поглощения большого количества огурцов ложное чувство сытости, мне и Славке еще сильнее хотелось вареной курицы, а Максим Максимычу — пельменей, отварного языка с хреном и беляш. Огурцы, при всей их питательности, нас больше не привлекали, к тому же желудки уже начинали подозрительно урчать, грозя путешественникам частыми остановками на маршруте.

Таежный Маугли, или Отпустите кретина в поход

Лично я обожаю собирать грибы. Особенно когда они есть. Как говорит мой друг-биохимик доцент Галкин, одно дело — собирать грибы и уж совсем другое дело — их искать. Среди грибников бытуют истории, когда они целый день искали грибы, нашли всего парочку подосиновиков, а потом совершенно случайно вышли на такую полянку, где белых — хоть косой коси. В зависимости от количества выпитого и аудитории масштаб сбора белых грибов в таких рассказах — от четырех ведер до четырех утра. В тот злополучный вечер я, Славка и Максим Максимыч встали лагерем около озера Ястребиное. Тем летом у нас появилась палатка. Дело в том, что прошедшая зима выдалась очень морозной, и Максим Максимычу понадобилось пальто, на тот момент служившее дверью в вигвам. Которое он себе и выстриг обратно, как новое. Пальто отдавало копченым, жареным и сырым, но было вполне демисезонным. Пришлось добывать палатку. Выбор пал на ярко-красную четырехместную чешскую палатку, принадлежавшую знакомой стоматологине Катре Вахловой. Катря выдвинула палатку в качестве аванса за то, что мы возьмем ее с собой в поход с трудностями. Но сами посудите, зачем нам эти трудности?!

Так вот, ярко-красную палатку разбили в ущелье между скал. Нужно сказать, что ландшафт у озера Ястребиное представляет собой чередующиеся гряды гранитных скал, покрытые лесом. Гряды эти настолько похожи одна на другую, что, не обладая специальными навыками ориентирования, простому матраснику потеряться там ничего не стоит. Несмотря на опасность и будучи ответственным за питание экспедиции, я решил в тот вечер приготовить жюльен по-карельски, без сметаны (сметаны не было). «Макс, я за грибами», — сказал я в надежде на то, что Макс и Славка будут следовать за мной и следить, чтобы я не потерялся. «Ну ***дуй», — Макс был занят разведением костра. Сыроватые ветки отказывались гореть, и он уже сорок минут стоял в коленно-локтевой позиции и энергично надувал щеки.

Следует заметить, что мои опасения заблудиться были небеспочвенны. Однажды я вышел за хлебом в магазин на улице Восстания, а вернулся только через три дня, по ошибке завернув налево, а потом направо, вместо направо, а потом налево. В общем, я очень плохо ориентировался. «Слушай, Макс, — не унимался я, — давай я буду собирать грибы по периметру, а чтобы не потеряться, буду тебе орать, ну типа ау-ау, а ты мне отвечай!» Расценив молчание Макса как знак согласия, я, вооружившись двумя полиэтиленовыми пакетами, выступил в чащу.

Грибов было море. Я радостно порхал от лисичек к подберезовикам, от подберезовиков к подосиновикам, от подосиновиков к белым. Азарт настолько захватил меня, что захотелось забраться на соседнюю гряду и все там обследовать. «Макс!» — крикнул я, проверяя связь с центром. «Оу!» — раздалось в ответ. Окрыленный поддержкой друга и продолжая орать, я вскарабкался на соседнюю гряду, покрытую густым ельником. «Вот сейчас все там соберу и сразу вниз… а палатка сразу внизу и направо… — думал я, срезая очередной скользкий масленок… — вот-вот, сейчас еще немного и домой… палатка налево и вверх, то есть вниз… Макс!!!..» — «Ку-ку… ку-ку… ку», — и вместо Макса на мой вопль отозвалась безмозглая лесная птица. «Два с половиной…» — мелькнула мысль. Следующая мысль была не менее тревожной и сообщала о том, что если заблудиться и идти на юг, то до ближайшего населенного пункта километров сто, а если на север, то пятьсот-шестьсот, не меньше. Где север, а где юг, определить было совершенно невозможно. Мох одинаково густо покрывал все стороны света. Полярной звезды видно не было, а вместо нее пошел дождь, и лес вокруг как-то сразу потемнел. «Палатка должна быть где-то внизу!» — сказал себе я, спускаясь со скалистой гряды.

«Макс! Мааакс!!!» — тишина. Видимо, я спустился не с той стороны. На фига я вообще полез на этот холм.

Стоп, надо прекратить панику и собраться с мыслями. Я стоял здесь, потом поднялся наверх, потом спустился вниз, потом вернулся, значит, палатка должна быть здесь… либо там… либо… «МАААААААКС!» — тишина… Я сел на поваленное дерево и закурил. Становилось совсем темно. Дождь кончился, но перспектива ночевки с двумя пакетами грибов под открытым небом была, прямо скажем, не радужной. Завтра утром меня, конечно же, найдут. Или… «МААААКС!!!!» — мой голос предательски дрогнул. Над головой мрачно смыкались верхушки сосен, закрывая небо, Полярную звезду и надежду на спасение.

Яростно зашвырнув пакеты с грибами в овраг, я полез на сосну. Коала из меня оказался так себе, и, в кровь ободрав руки, я спустился вниз, так ничего толком и не увидев. Надежды не осталось. «…Мааааксссс…» — из последних сил прохрипел я… Нет ответа…

Бросившись сломя голову в овраг, я начал собирать грибы обратно в пакет. Сейчас найду открытое место и выложу из грибов слово «Помогите мне, пожалуйста!» Или просто «SOS»? Или по-русски «СОС»… нет, это пошло… или по-фински «SOOOOS»… нет, это слишком длинно… я в отчаянии сел на землю и обхватил голову руками.

«Ну че, где грибы-то?» — за моей спиной, деловито держа поваленную сухую сосну, стоял Максимыч и с интересом смотрел на меня. «Макс!!!! — воскликнул я и бросился обнимать его. — Как ты нашел меня? Почему ты не отвечал на мои крики? Сколько километров до палатки?!» — «Да вот же она. — Максимыч кивнул в сторону ярко-красного пятна между деревьев. — Честно говоря, ты немного задрал — бегать вокруг палатки в течение трех часов и орать: „Макс! Макс!“ Я, признаться, утратил интерес отвечать еще часа два назад. Идем, харе балдеть, к тому же ужин уже остыл, а Петриченко, если его не остановить, сейчас нажрется…»

Но это было уже не важно. Я был в безопасности.

Три туриста и собака-эстет

Походы в конце октября в Ленинградской области — занятие неблагодарное. Ночи становятся уже совсем холодными, грибов почти нет, но сидеть в общежитии и смотреть, как приходит зима, еще более невыносимо. Поэтому было решено закрыть сезон походов визитом в Северную Карелию нашим обычным составом — Максимыч, Славка и я, так и не купивший себе спальник. Да, чуть не забыл, в жизни Славки произошли изменения — в нее ворвался Ричард. Или, попросту, Ричик. Ричиком назывался гигантских размеров немецкий овчар, который за один присест мог съесть половину суточного рациона студентов третьего этажа общежития номер два. Ричик, по мнению Славки Петриченко, считался умным псом: он поднимал ножку, в основном в коридоре общежития, лаял и отличался прекрасным аппетитом… а что еще нужно уметь умной собаке? Не будете же вы ожидать от овчарки успешной сдачи зачета по биохимии или, например, реферата по организации здравоохранения.

Наташка Герасимова, любимая женщина Славки Петриченко, поначалу Ричика невзлюбила. Ей, видите ли, не понравилось, что Ричик съел ее дневной крем от морщин. Но Петриченко твердо сказал: «Либо Ричик живет с нами, либо между нами все кончено!» — и вынужден был неделю ночевать в комнате у Макса. За это время Наташка с Ричиком подружились, и, заодно, она простила Петриченко. Ричик, к слову заметить, хорошее отношение к себе понимал и ценил. И только когда материнская любовь Славки переходила все границы, Ричик мог недоуменно посмотреть в его сторону и многозначительно тявкнуть.

Материнская любовь Петриченко не знала границ. Так, однажды на всю стипендию он купил ему набор ошейников из натуральной кожи с позолоченной цепью крупного звена. За что опять неделю жил у Макса, изгнанный Наташкой из комнаты. Когда в общежитии ремонтировали отопление, Петриченко не разрешал Ричику сидеть на холодном полу, и огромная шестидесятикилограммовая лохматая туша с глупейшим выражением на лице, насколько черты собачьего лица могли это позволить, сидела на коленях у счастливого хозяина и растерянно махала хвостом. «Ты ему еще кубик Рубика купи!» — саркастически язвил Макс. Он тоже любил Ричика, его нельзя было не любить, но фанатизма Славки явно не разделял.

Апофеозом проявления любви Петриченко к Ричику стали собачьи штаны, которые Славка купил ему на день рождения у одной знакомой швеи. Штаны были пошиты из старого китайского пуховика, в них была прорезь для хвоста, ширинка и надпись «Больчекабана» на заднем кармане. В позолоченном ошейнике и штанах «Больчекабана» Ричик напоминал сутенера из Гарлема, отпустившего бакенбарды. Петриченко на фоне Ричика смотрелся блекло.

Так вот, не взять Ричика с собой в поход было невозможно. Представьте, включаете вы индийский фильм «Зита и Гита», а Гиты — нету! Абсурд! Вот так и Славка с Ричиком. Ехать решили необычным маршрутом. Максим Максимыч знал, как разрабатывать живописные маршруты, но, к сожалению, никто не знал, где мы окажемся в конечном итоге. Ехать нужно было пять часов на электричке, а потом идти километров десять по грунтовке, пока не начнется бездорожье и трудности. Трудности начались еще на Финляндском вокзале. На восьмичасовую электричку мы опоздали, потому что Петриченко ушел купить Ричику пирожок с мясом и пропал с концами. Через полчаса он вернулся встревоженный с Ричиком на руках. На мой вопрос «Что случилось?» и на немой вопрос Максим Максимыча «Какого хера?» Петриченко с дрожью в голосе ответил, что Ричик отказался есть пирожок с мясом, и он водил его в аптеку за активированным углем и желчегонным. Ричик с безразличным видом наблюдал за мухой, кружившей у его носа. Перед выходом из общежития он съел тазик макарон по-флотски и хотел покоя.

Проезд в электричке ничем особо не запомнился, кроме того, что объевшийся Ричик наклал-таки в штаны, и от них пришлось избавиться, потому что таскать с собой в рюкзаке засратые собачьи панталоны отказался даже такой просветитель и гуманист, как Славка Петриченко. В три часа пополудни мы вышли на станции Куркиекки и двинулись строго на север, ведомые чутким нюхом Ричика, которому дали зачем-то понюхать карту Карельского перешейка.

Неожиданно на нашем пути возникла водная преграда. Это была река метров двадцать пять-тридцать шириной, которой не было на карте Ленобласти. Моста через неизвестную реку не было. Максим Максимыч комментировать это явление природы отказался, мотивировав это тем, что «мы и так все ему уже надоели!». Настроение испортилось, потому что прерывать поход из-за какого-то глупого «канализационного потока», как его окрестил Славка, было бы стыдно и шло вразрез с нашей любовью к трудностям. Нужно было форсировать реку. Плыть с тяжелыми рюкзаками на плечах представлялось занятием утомительным, к тому же намокшая одежда и провизия — удовольствие так себе. Напомню, что был конец октября, стало быть, не май месяц. Петриченко предложил смелый и отчаянный план. План в стиле Джима Хоккинса из романа Стивенсона «Остров Сокровищ», который всех спас. «Нужно сколотить плот, погрузить на него рюкзаки, привязать к плоту веревку, к веревке — палочку. Я переплываю на другой берег, вы кидаете мне палочку, и я подтягиваю плот с рюкзаками на противоположный берег», — важно заявил Петриченко. «Давно мечтал кинуть тебе палочку», — пробурчал Максим Максимыч и принялся мастерить плот. Проблемы было две. Веревки хватало только до середины реки, и плот с погруженным на него рюкзаком уходил под воду сантиметров на десять. Но не тонул. Петриченко, раздевшись, бодро подошел к ледяной воде и начал делать энергичные приседания со словами: «Бабка сеяла горох и сказала деду… ох бляааа!..» Славка бросился в воду и «побежал» на руках по дну к другому берегу. Река оказалась глубже, чем мы думали, и пришлось-таки плыть. Переплыв на другой берег, синий Петриченко принялся жестикулировать, что пришло время кидать палочку.

Палочку по задумке Славы должен был в зубах триумфально принести ему Ричик, отважно плывя в ледяной воде и таща за собой рюкзаки с провиантом, одеждой, спиртным. Пока Слава жестикулировал, Максимыч погрузил рюкзак на плот, дал Ричику понюхать палочку и швырнул ее по направлению к другому берегу. Петриченко победоносно скомандовал «Ричард, ко мне!», и все затаили дыхание. Ричик резво по привычке ринулся за палочкой, но, добежав до ледяной воды и брезгливо потрогав ее лапой, тут же потерял интерес к происходящему и деловито удалился в лес якобы в поисках дичи. На вопли Славки, по пояс стоящего в реке: «Ричард, ко мне!», «Ричард, сидеть!», «Ричард, голос!» и «Ричард, твою мать!» — Ричик не реагировал. Тем временем плот подхватило течением и понесло вниз по реке.

Не сговариваясь, мы с Максом бросились в воду. Одежду снимать было некогда, плот уплывал, а вместе с ним все надежды на поесть, поспать и выпить. Схватившись за плот, мы стали толкать его к берегу. Вода была настолько холодной, что ноги, которые поначалу сводило судорогами, просто перестали ощущаться. На другом берегу закоченевший до полусмерти Петриченко продолжал громким матом воспитывать Ричика. «Петриченко, едрить твою мать, лови палочку», — прохрипел Макс, размахивая веревкой по принципу лассо. В следующий момент я почувствовал острую боль в глазу и ушел под воду вместе с рюкзаком. Вынырнув, держа в одной руке рюкзак, а в другой палочку, выпавшую из лассо и засветившую мне в глаз, я грозно двинулся на Максим Максимыча с целью убийства. Максим Максимыч попытался скрыться от меня баттерфляем, но ноги его не слушались, поэтому он тут же камнем пошел ко дну. К счастью, онемевшие ноги почувствовали песок, и мы оба выбрались на берег.

По ту сторону реки одиноко бегал Ричик, видимо, искал палочку.

Петриченко, который к тому времени приобрел от холода красивый серовато-зеленый оттенок, с трудом шевеля губами, приглушенно произнес: «Надо вызволять Ричика!» — и бросился обратно в воду. Отловив пса, он раскрутил его подобно метателю молота и зашвырнул в сторону нашего берега. Ричик, издав жалобный визг, плюхнулся в воду метрах в трех от Славки и сразу же поплыл обратно к хозяину, как умел — по-собачьи.

«Бумеранг гребаный!» — прошипел Петриченко, взвалил Ричарда, подобно лисьему воротнику, себе на шею и, словно Моисей в Иордан, вошел в ледяной поток.

Я, Макс и Славка сидели на берегу, дрожа крупной дрожью. Октябрьский вечер по традиции заканчивался мелким моросящим дождем. Быстро выпив бутылку водки на троих и совершенно не почувствовав ни даже тени опьянения, мы единодушно проголосовали за то, чтобы никогда больше не обсуждать особенности операции «Переправа».

Ричик водку пить отказался и с победоносным видом восседал у Славки на коленях. Был октябрь, земля была холодная.

Железный «Москвич» радикального белого цвета

Максим Максимович после окончания института, несмотря на то что все еще жил в студенческой общаге, стал совсем солидным человеком и устроился на работу к самому Стасу Григорьеву, в раскрученнейшую фармакологическую фирму. Продавали они тогда волшебные порошки от гриппа, «Крэпо-флю», только-только появившиеся на российском рынке медицинских препаратов. Вообще до этого грипп в Петербурге и области лечили так называемыми «народными» методами. Наиболее часто использовались чай с малиной, молоко с медом, водка с перцем и так называемый бюджетный вариант — хрен с маслом. И грипп, что характерно, отступал. Волшебный порошок от гриппа, изобретенный заокеанскими хозяевами-фармацевтами, содержал терапевтическую дозу парацетамола, витамин С и… псевдоэфедрин. Читатели, немного знакомые с химией, сразу поймут, почему порошок от гриппа так хорошо продавался. Псевдоэфедрин является прямым предшественником амфетаминов. Разбодяжив два-три пакетика на стакан воды, можно было не только избавиться от симптомов гриппа за пять минут, но и летящей походкой, хохоча, дойти от «Черной речки» до «Купчино»[33] купить у метро «Купчино» шаверму «по-корейски», сожрать ее, радостно гавкнуть и, весело подпрыгивая и прищелкивая языком, вернуться приставными шагами обратно в офис на «Черной речке».

Да, от порошка против гриппа, как сейчас модно говорить, перло. И так как весь отдел продаж фирмы Стаса Григорьева постоянно работал на свежем воздухе, бегая от аптеки к аптеке и продавая препарат, то, естественно, из-за ветреной и дождливой питерской погоды все постоянно простывали. Из-за этого в питерском филиале ФСГ все время пили лечебный чаек с «Крэпо-флю» и постоянно хихикали. Многие сотрудники и сотрудницы оставались в офисе после работы и устраивали групповые сеансы терапии, продолжавшиеся часов до трех-четырех утра. Однажды дошло даже до того, что секретарша фирмы Леночка отказалась идти в отпуск, и ее пришлось выпроваживать в Анталию под страхом увольнения.

Максим Максимыч, будучи руководителем отдела рекламы и маркетинга, целыми днями сидел за своим, новейшей модели, четыреста восемьдесят шестым компьютером и играл в «Квейк».

«Крэпо-флю» в рекламе не нуждался, продажи зашкаливали, а зарплату платили по тем временам — о-го-го! С первой же зарплаты в целую тысячу долларов Максим Максимыч запланировал купить самое-самое, ну просто самое необходимое молодому менеджеру среднего, да что уж там мелочиться, высшего звена. Об этом, собственно, и рассказ, несмотря на затянувшееся вступление.

На первую половину вышеуказанной тысячи долларов в «Гостином Дворе» Максимом были приобретены: ослепительно-белый финский плащ с пуговицами из слоновой кости, коробка толстых сигар «Монте-Кристо», лаковые остроносые итальянские штиблеты с интригующим названием «Карпаччо», трость с латунным набалдашником в виде головы зайца с ушами, ящик пива «Гиннесс», две бутылки виски «Тичерс», три пакетика напитка «Зуко», два пакета пельменей «Сибирские» и бутылка «Чинзано» на случай блядства.

«„Гиннесс“ без „Тичерс“ — деньги на ветер!» — сказал Максим с видом ирландского джентльмена, которому отказали в пересадке печени. Празднику — быть! Все товары, приобретенные Максимычем, были такие аппетитные, что я жадно проглотил слюну, а печень моя, знающая о пересадке только понаслышке, тихо заурчала и приятно зашевелилась в правом подреберье. На мои настойчивые уговоры закончить грандиозный шопинг покупкой белой рубашки «Пикадор» с малиновым галстуком-бабочкой Максим Максимыч ответил, что, во-первых, за «Пикадора» я отвечу, а во-вторых, выглядеть, как официант из ресторана «Тройка», в его амбиции сегодня не входит, и, в-третьих, его старая военная рубашка, которая, я точно знаю, досталась ему от отца, а отцу — от его праотца, еще вполне даже «ничего». У моего друга оставалось еще пятьсот долларов.

Максим Максимыч, в третий раз уже за вечер, опять зачем-то пересчитал деньги, что-то пробубнил себе под нос, сам же себе что-то возразил, а потом, шевельнув левой бровью и спрятав заветные доллары в карман, многозначительно сказал: «Сейчас или никогда!» Я не придал значения его параноидальному бубнению, про себя подумал, что он опять жмет доллары на рубашку «Пикадор», и, мысленно обозвав его «жмотом бокситогорским», предложил поехать наконец уже в общагу, примерять трость, ботинки «Карпаччо» и искать женскую аудиторию на вечер, пока всех прекрасных дам общежития номер два не сняли жадные до блондинок институтские грузины. Стоять на Невском возле «Пассажа» на холодном февральском ветру было более неинтересно. Хотелось в тепло и выпить.

Предалкогольная озабоченность! Каждому знакомо это сладкое чувство. Легкая эйфория перед предстоящим общением с девушками, смешанное, но весьма приятное чувство от предвкушения виски с пивом, легкая дурашливая веселость перед началом ночных посиделок в общаге с гитарой. Так комфортно, когда планы на вечер уже определены, есть гитара, есть что выпить, и есть заинтересованная в прослушивании песен под гитару, «продвинутая» девичья аудитория, которая, если повезет, утром сгоняет за пивом и сделает вам перед уходом утешительный неторопливый… омлет. Вечер, тем не менее, пошел по другому, совершенно непредвиденному и, как позже выяснилось, брутальному сценарию.

С приездом в общагу Максим Максимыч сделался неразговорчив, хмур и мрачен. Он сидел за столом, раскачиваясь и обхватив голову руками, рисовал какие-то стрелы и завитушки на лежащей на столе газете и повторял: «Сейчас или никогда, сейчас или никогда…» Я не на шутку испугался за друга, заподозрив, что от регулярного употребления «порошка от гриппа» у него помутился рассудок. Надо предложить ему пива, подумал я. Если откажется — вызываю «скорую». От пива Максим отказался. Кнопки экстренного вызова «скорой» в комнате триста двенадцать второго общежития Первого меда не было.

— Макс, да что с тобой? Мы бухаем сегодня или нет? Кукушкина, Скамейкина, Белоконь и Махлова со стоматфакультета уже полчаса как помылись и нервно курят туда-сюда по коридору в чулках, на каблуках и в педикюре. Духами воняют так, что у арабов со второго этажа зубы крошатся!

— Да погоди ты… успеешь нажраться еще. Ты, кроме баб, о чем-нибудь вообще думать можешь? Я тут машину присмотрел, понимаешь, ма-ши-ну! Ты представляешь, сколько возможностей откроется для экстремальных походов? Да мы в такие места зарулим, ты с ума сойдешь! В Новгородчину поедем! На Псковщину! В Будогощь! Да хоть и на Урал! На Ямал! На Землю Франца-Иосифа! — Максим даже покраснел от волнения.

Это, конечно, в корне меняло дело.

Иметь свою машину было круто. Своя машина — это не только престижно… Своя машина — это поездки по ночному городу, и, в перспективе, не исключено, что даже секс-туры по деревням Золотого Кольца России с остановками на ночлег в избах одиноких доярок, агрономш и сельских учительниц. Своя машина открывала перспективы серьезных дальних походов, походов автомобильных, и совсем с другим уровнем трудностей. Это вам не в ЦПКО на сухом спирту сардельки жарить!

— Машина — это супер! Покажи объяву?

Максим Максимович подвинул ко мне газету бесплатных объявлений, где в разделе «Продается» обведенное многократно черной ручкой значилось зачитанное Максимычем практически до дыр объявление:

Продается «Москвич-412» в хорошем состоянии.

Экспортный вариант. Много лошадиных сил.

Мощная надежная машина.

Цвет — белый. Цена — 500 у. е.

Обращаться по телефону.

Спросить Рувима.

— Ты понимаешь? У меня как раз есть пятьсот у. е.! Надо брать… Надо брать… Уйдет же… За такие деньги — только «Запорожец», понимаешь? А «Москвич» — это совсем другой уровень!

Ничего не зная об уровне «Москвича», я, тем не менее, заметил, что уровень эндорфинов в голове у Максимыча явно перевалил за отметку нормы, и с этим надо было что-то делать.

Тем временем на горизонте появился спящий до этого момента Славка Петриченко. Он перед планируемыми посиделками выспался, был одет в джинсовую куртку без рукавов и густо пах одеколоном «One Man Show».

— О! Автомобиииииль! — Петриченко голосом изобразил Якубовича и на мгновение даже стал на него немного похож.

— «Мерседес»? «Феррари»? «Ламборджини Дьябло»? Может, не дай бог, «Жигули»? Надо брррать! Ударррим, как говорится, по распиздяйству и бездорожью!

Мы знали, что Слава любил звук собственного голоса больше, чем здравый смысл, и при обычных обстоятельствах не придали бы его тираде особого значения. Но нервы были на пределе, и поэтому, как ни парадоксально, Славкин голос решил все.

— Надо брать! — Макс схватил газету и быстрым энергичным шагом двинулся к вахте общежития. Там дежурила тетя Лена, и у нее был телефон. Через час мы, ежась от холода, стояли у метро «Проспект Просвещения» и ждали таинственного Рувима. Рувимом оказался худощавый, лет двадцати пяти, владелец ларька с лаконичным названием «ООО „Али-Баба“. Шаверма. Пиво». Чтобы, не дай бог, не спугнуть продавца «ламборджини», Максим приблизился к нему один. Они минут пять что-то обсуждали с Рувимом, потом зашли сначала за ларек, где, видимо, был припаркован заветный «Москвич», потом в здание с надписью «Нотариус», и через каких-то полчаса мы увидели довольного, как нерпа, Максимыча с пачкой документов, скользящего по февральскому льду проспекта Просвещения навстречу мечте. Рувим с добродушной улыбкой смотрел ему вслед и еле заметно покачивал головой. Все были счастливы. Особенно — Максим. Темнело. «Москвич» оказался действительно ослепительно-белым. И даже, казалось, светился в темноте. Его обтекаемый аэродинамический профиль завораживал. Потрескавшиеся желтые дерматиновые сиденья без подголовников свидетельствовали о винтажности покупки. Взревел мотор, и мы, произведя облако черного дыма, выехали на проезжую часть.

— Как руля слушается, а? — почти пропел Макс. — А клиренс! Клиренс какой!

— Какое сцепление!!! — восторженно добавил Петриченко.

Я не знал, что такое клиренс, и молча смотрел на маленькое черное радио, вмонтированное в приборную панель «Москвича». Мало того что оно мне чем-то отдаленно напоминало лобок моей однокурсницы Айгузели Бабаевой, так еще и что-то громко и неразборчиво шипело и булькало на ультракоротких волнах. Настроить маленькое черное радио на нечто музыкальное или хотя бы, на худой конец, ритмичное, так же как в свое время лобок Айгузели Бабаевой, мне не удалось.

Первые тревожные нотки прозвучали уже на Светлановском проспекте. На светофоре, в момент, когда желтый свет уже начал едва заметно зеленеть и все автолюбители уже прекратили сосредоточенно ковырять в носу и принялись потихоньку подгазовывать и поглядывать друг на друга с целью обогнать, в руках у Максимыча, пытавшегося воткнуть первую передачу, неожиданно осталась… палка-переключалка скоростей. Такого казуса не ожидал никто. Максим Максимыч, яростно вращая подбородком и издавая звуки, в основном, нелитературного звучания, попытался энергично засунуть переключалку обратно в гнездо, но безуспешно. Игнорируя настойчивое бибиканье автолюбителей, Максим, собрав в кулак волю и остатки разума, подобно катапультирующемуся пилоту истребителя «Миг-28», решительно и спокойно нажал кнопку «аварийных огней», чтобы расслабленно, по-дембельски и без лишнего стресса устранить неисправность.

Эффект превзошел все ожидания. После нажатия кнопки «аварийных огней» двигатель «Москвича» громко и как-то «металлически» пукнул, щелкнул и замер навеки. Скорее всего, двигатель бы «стуканул» и без нажатия кнопки, но эффект совпадения был ошеломляющим.

— Твою мать! — прошипел Максим Максимыч и попытался открыть дверь «Москвича», чтобы поднять капот, обнажить мотор и исправить досадную поломку прямо на светофоре Светлановского проспекта. Дюралевая ручка, открывающая двери, отломилась и также осталась в руках у Максимыча.

— Может, масла долить? — робко посоветовал я.

— «Ламборджини Дьяболо»! Мы все тут умрем! Спасайся!!! — истерично заверещал с заднего сиденья Петриченко, но Максимыч посмотрел на него так, что у Славы на спине промок пуховик, и он тут же заткнулся.

Кое-как выйдя из останков «Москвича» и подняв капот, мы пытались, стоя посреди проезжей части, вернуть к жизни этот чудо-продукт отечественного индустриального онанизма. Стемнело, и пошел снег с дождем. «Москвич», как уже поняли уважаемые читатели, умер не приходя в сознание и на наши реанимационные мероприятия не реагировал. Втроем нам удалось докатить его до первой подворотни. От дождя водно-эмульсионная краска, которой, как оказалось, был покрашен «Москвич», несколько потекла и мешала Максимычу рулить. На протяжении всего пути домой в общагу мой друг обещал засунуть рукоятку переключателя скоростей продавцу в сигмовидную кишку.

Приехали поздно, посиделки, конечно, пришлось отменить. Просто выпили по сто пятьдесят виски, чтобы согреться, да и легли спать.

Утро не предвещало ничего хорошего. «Москвич» за ночь так и не выздоровел, пятисот долларов было жалко до боли в селезенке даже нам со Славкой, не говоря уже про Макса. В идеале, конечно же, нужно было пойти к Рувиму в ларек и, объяснив ситуацию, возможно, даже надавить ему на совесть и попытаться вернуть деньги. Но я, помнивший, как иронично вчера вечером смотрел Рувим в спину счастливо удаляющегося Максим Максимыча, понимал, что затея эта обречена на неудачу. Нужен был план. Хитрый, дерзкий и нестандартный.

— Макс, а что, если одолжить у Григорьева джип, заделаться бандитами и наехать на треклятого Рувимку? — предложил я.

Другого выхода не было.

В восемь вечера черный тонированный «ниссан патрол» Стаса Григорьева вкрадчиво остановился прямо на тротуаре перед ларьком «ООО „Али-Баба“». За рулем сидел брутальный и стриженный наголо Максимыч в черной кожаной куртке и солнцезащитных очках. На заднем сиденье сидели с не менее угрожающим видом: Славка Петриченко, я, в берете израильской армии и в американских военных ботинках, и зачем-то захваченный нами с собой интерн кафедры психиатрии Реваз Папулия, обкуренный до изумления и постоянно прыскающий в кулак от смеха. Реваз, я подозреваю, был взят нами из-за его габаритов и дубленки. При росте два метра он весил сто пятнадцать килограммов. Трехдневная грузинская щетина делала его похожим на мексиканского головореза из фильмов Тарантино. В драках Реваз ранее не участвовал.

— Эй, сюда подойди… — начал Макс тщательно отрепетированный наезд на Рувима. — Узнаешь деталь, ебта? — Максим многозначительно показал Рувиму рукоятку от переключателя скоростей погибшего «Москвича» с обличающей надписью «АЗЛК».

Далее, как и положено было по сценарию, Петриченко вышел из джипа и хриплым голосом произнес: «Пацаны! Валить его надо, валить, валииить! Щас еще братва подъедет». Я по сценарию должен был тоже выйти из машины в берете израильской армии, камуфляжных штанах и в американских армейских ботинках, и начать агрессивно и очень рукопашно разминаться, всем своим видом давая понять Рувиму, что сейчас его будут долго и профессионально бить. Была одна проблема. Я очень, очень хотел в туалет.

Две бутылки «Балтики 3», выпитые перед выездом для храбрости, вызвали такой приток к мочевому пузырю, что о рукопашной разминке в стиле Чака Норриса не могло быть и речи. Возникла пауза. Ошарашенный Рувим понял, что его сейчас, возможно, будут убивать, но от страха не мог произнести и слова.

— Отдавай пятьсот баксов, сука, и скажи, где тут у вас туалет, — выдавил я, как мне показалось, грозно.

— Пятьсот баксов каждому, ебта! — произнес вошедший в раж Петриченко.

Он размахивал перед лицом Рувима пальцами и передвигался на полусогнутых, чем стал весьма напоминать приблатненного гнома.

— Где туалет, я спрашиваю? — Я понял, что сейчас надую в штаны и сорву операцию по устрашению Рувима.

Рувим молчал.

— Да я тут сейчас все обоссу! — как можно более свирепо зарычал я, вспомнив, что, по сценарию, должен изображать армейское быдло. В принципе, я был не далек от указанного состояния.

Рувим стал бледный, как бумага в клеточку. Он достал из кармана вчерашние пятьсот долларов и дрожащей рукой протянул их Максу.

— «Москвич» заберешь на Светлановском, в подворотне, — сказал Макс, кидая Рувиму ключи. — Еще раз куплю у тебя «Москвич» — убью!

— Ну че, мы едем? — Из окна «ниссана» высунулась довольная физиономия Реваза Папулия, жующая гигантский хот-дог.

Черный «ниссан» с мафиози победоносно отъехал от ларька и скрылся в направлении Петроградской стороны. Через сто метров он остановился, и из него выбежал на высокой скорости по направлению к кустам солдат израильской армии в американских ботинках.

Рувим остался стоять перед ларьком «ООО „Али-Баба“», видимо размышляя, зачем таким крутым бандитам на джипе с тонированными стеклами понадобился ржавый «Москвич-412», выкрашенный водоэмульсионной краской, с черным приемником, напоминающим лобок Айгузели Бабаевой.

Суши-роллы и рок-н-роллы

Утро выдалось солнечным и, бесцеремонно заглядывая в окно комнаты триста двенадцать, обещало прекрасный и солнечный день, полный хороших событий и интересных знакомств. После операции по вызволению денег за «Москвич» у Максимыча в активе оставались следующие товары: белый финский плащ с пуговицами цвета слоновой кости, ботинки со странным названием «Карпаччо», коробка сигар «Ромео и Джульетта», трость с латунным набалдашником в виде головы зайца и пятьсот долларов США.

Хотелось веселья и женского внимания. Нужно было что-то делать. Гулять в белом плаще туда-сюда по коридору общежития номер два, пугая студенток из Шри-Ланки, Максимычу к тому времени уже порядком наскучило, а нам со Славкой, если честно сказать, было нелюбопытно с самого начала. Нужно было идти «в люди», на Невский, где водились самые красивые в Питере девушки, но сначала — на Садовую, где в специальном элитном ларьке продавали дивный молдавский портвейн «Кодрулуй». Портвейн этот нарыл восемьдесят бутылок тому назад Петриченко, которого привлекло то ли буквосочетание «луй» в названии портвейна, то ли копеечная цена дивного напитка, но в один поистине прекрасный день он пришел в общагу с двумя огромными сетками, в которых таинственно позвякивали бутылки (вот так: «коц-коц-коц»), и с порога прямо рубанул:

— Что на «Кодру» начинается, на «луй» кончается?!

И сам себе пафосно ответил:

— Божественный напиток «Кодрулуй», король слабоалкогольных прохладительных шербетоподобных напитков из штата Небраска!

Не спрашивайте меня, почему именно из штата Небраска, — надо знать Славу Петриченко. Скорее всего, просто слово понравилось. Пился «Кодрулуй», в отличие от других молдавских марочных «стенолазов», на удивление легко. После небольшого употребления этого божественного нектара можно было легко и тонко шутить, быстро передвигаться на цыпочках и ненавязчиво кокетничать с миловидными первокурсницами.

Когда, после двух бутылок на троих, наступало умеренное опьянение, хотелось, проникновенно и торжественно надувая щеки, петь под гитару «Очаровательные глазки», смело заглядывать девушкам в декольте и брутально курить красный «LM», многозначительно пуская дымные колечки в потолок. О том же, что происходило после массового употребления напитка «Кодрулуй», не помним не только мы, но даже общажная вахтерша-ниндзя тетя Маша. Так как пятьсот долларов в общаге разменять было негде, до Садовой ехали на трамвае. Как на зло, доллары в элитном ларьке не принимали, и на портвейн пришлось «скрести по сусекам». Наскрести удалось на одну бутылку «Кодрулуя» и пирожок с мясом. Возникло ощущение, что концессия терпит крах. Несмотря на то что деньги прямо-таки шевелились в кармане Максимыча, быстро и со вкусом потратить их не получалось.

Девушек, гуляющих по Невскому и заглядывающих в глаза проходящим мимо юношам, бутылка молдавского портвейна, надкусанный пирожок с мясом и постоянно прикидывающий в уме курс доллара к рублю Максим Максимыч в белом плаще с пуговицами цвета слоновьей страсти не привлекали.

Дойдя до Дворцовой площади, выпив портвейн и так никого не очаровав, мы поняли, что необходимо менять стратегию.

— Алё, Стас?! Чё делаешь? — беззаботно и ласково спросил Макс, прикрывая гигантскую телефонную трубку «Моторола» от холодного балтийского ветра. Помычав и похмыкав минуты две, Макс наконец многозначительно прошептал: «Сидит в караоке-баре. Жрет бизнес-ланч на корпоративную кредитку. Тоскует».

— По нам? — с надеждой спросил Петриченко.

— Нет, вообще. Ну, так мы едем?! — утвердительно спросил в трубку Макс.

Бар «Робертино» потрясал роскошью. Концепция караоке-бара для «богатых певцов из народа» была выведена за орбиту совершенства. Все, что требовалось от «солиста», это заплатить двадцать у. е. за песню и потрясти публику своими вокальными данными.

К таланту прилагались — стереосистема «Боуз», гигантский экран, где слова песни появлялись золотыми буквами на золотом же фоне, сырое яйцо «Фаберже» и четыре живые бэк-вокалистки в черных колготах. Григорьев уже сидел весьма навеселе, распевшийся и окруженный со всех сторон поклонницами своего таланта.

— Чуваки, я сегодня просто обязан потратить неприлично большую сумму денег! На корпоративной кредитке образовалась неучтенка. Размеры неучтенки… — и он прошептал на ухо Максу нечто такое, от чего у его трости с латунным набалдашником в виде головы зайца встали уши. Тем временем я почувствовал, что у меня за спиной кто-то топчется:

— Добрый вечер! Меня зовут Эдуард. Я сомелье. Могу я предложить господам карту вин?

— Значит, так, — перебил его Григорьев. — Отдельный кабинет! Бутылку двадцатилетнего «Гленфиддика», женщину, суши и яблочный сок.

— Может быть, девушкам, э-э-э… шампанищенского? — елейным голосом прошелестел Эдуард. — …«Моёт Шандон», «Боллинджер», «Лорен Перье», «Вдова Клико»… — Глаза его налились добротой и участием. Девушки преданно потерлись о ногу Григорьева.

— Да, две «Вдовы Кличко» и клубники! — сказал Григорьев и зачем-то заговорщицки подмигнул Максим Максимычу, пытающемуся тем временем раскурить сигару «Ромео и Джульетта», по неопытности забыв отрезать от нее кончик.

— Есть свежая земляника! — произнес официант и, посмотрев на Макса, добавил: — А вам я принесу гильотинку!

— Электрический стул себе принеси! Робеспьер хренов, — огрызнулся Макс, но его колкий выпад утонул в белозубой улыбке официанта.

Отдельный кабинет завораживал. Из стен, обитых черным шелком с белыми цветами, сочился тусклый розовый свет. Двадцатилетний виски со льдом заманчиво ждал своего часа в запотевших стаканах толстого стекла. В полумраке стоял большой стол, на котором лежала… ослепительной красоты обнаженная девушка. На девушке аппетитно и густо располагались… суши. На груди, едва прикрытой листиком салата, можно было найти нигири-суши с семгой. Калифорнийские роллы облюбовали правое подреберье. В проекции селезенки можно было найти копченого угря, а в правой подвздошной области — морского гребешка и копченого кальмара. И, наконец, бугор Венеры призывно украшала гигантская розовая креветка. От девушки заманчиво и как-то по-доброму пахло рыбой.

Ни я, ни Максимыч, ни Славка до этого суши не ели. Тем более с поверхности голой тетеньки. Нас одолевали смешанные чувства. Голод соперничал с робостью и возбуждением, видимо, от бесстыдного разглядывания обнаженного женского тела.

— Извините, пожалуйста, — обратился Максим Максимыч к женщине-тарелке. — А как вас зовут?

— Любовь, — скромно ответила девушка.

— А отчество? — зачем-то спросил Максим Максимыч, после чего окончательно смутился и покраснел.

— Любовь Александровна. — Девушка улыбнулась, и суши призывно колыхнулись на ее матовой коже. — Вы кушайте, не стесняйтесь…

Не сговариваясь, мы все как один потянулись к заветной креветке. Возникла неловкая пауза.

— Люба, хотите выпить? — сказал Макс, хоть как-то пытаясь разрядить обстановку.

— Хочу. — Любовь Александровна осторожно подняла голову, сделала большой глоток виски и закусила калифорнийским роллом из своего правого подреберья.

— Вообще-то я в Герцена учусь, на втором курсе, а здесь просто подрабатываю по выходным. — Любовь Александровна в душе наотрез отказывалась быть женщиной-тарелкой и предпочитала живое общение. — А можно еще выпить?

Наша суши-модель была так порочно и одновременно невинно красива, что мне захотелось отдать ей свой старый клетчатый английский пиджак, усадить ее за стол, а самому, прикрывшись листьями салата, до конца жизни работать подносом для сырой рыбы с рисом.

Стараясь не смотреть на гладкий, как морская ракушка, лобок будущей учительницы географии, я налил ей еще виски. Григорьев, который знал о суши все, тем временем с видом умудренного жизнью самурая, прагматично и не спеша, смешивал соевый соус с васаби в специальной миске. Он уже месяц безуспешно пытался завоевать сердце Ксюши, хирургической медсестры из Свердловской больницы, и голые женщины, отличные от Ксюши, его последнее время интересовали мало. Было всего пять часов вечера, а мы уже выпили бутылку виски, три «Вдовы Куликовых» и намеревались проверить, дома ли «Периньон».

— Станислав Геннадьевич, подайте, пожалуйста, хрен! — Захмелевший Славка протянул руку, чтобы принять от Григорьева смесь васаби и соевого соуса, но промахнулся, и миска с огненной смесью вылилась… прямо на креветку, то бишь в святая святых Любови Александровны, будущего педагога и классного руководителя. С истошным криком «Твою мать!» Любовь Александровна ломанулась со стола, схватила кувшин с яблочным соком и стала лить его на пылающий от васаби бритый лобок.

Вечер перестал быть томным. Зашедший посмотреть, «у всех ли нолито», сомелье Эдуард с интересом посмотрел на Любовь Александровну, яростно подмывающуюся яблочным соком.

— Может быть, еще шампанского? — предложил он как ни в чем не бывало.

Любовь Александровна, матерясь и роняя на пол суши, стремительно убежала, должно быть, принимать душ в подсобное помещение караоке-бара. Я сочувственно проводил ее взглядом.

Вечер подходил к логическому завершению, ни суши, ни виски, ни шампанского больше не хотелось. Григорьев, исполнив что-то из Фрэнка Синатры, сорвал очередные аплодисменты, а Петриченко вальяжно ковырял вилкой в ведерке земляники.

Пора было переносить веселье в более привычную и, что немаловажно, более интимную обстановку. Например, в общагу номер два. «Бутылочку „Перье“, лед, пачку „Лаки Страйк“ и счет!» — небрежно бросив корпоративную карточку «American Express» на столик, попросил Григорьев.

Точную цифру на счете я не помню. Помню только, что чек был метра полтора и земляника стоила сто пятьдесят у. е. (по пять у. е. за ягодку). Наши взоры обратились на Стаса. Неторопливым и привычным движением Григорьев пододвинул карточку к Эдуарду.

— Сию минуту! — сказал Эдуард и удалился в темноту, откуда минуты через три появился обратно. — Извините, можно вас на минутку? — нежно подозвал он Стаса.

Григорьев, конечно же ожидавший, что его позовут еще спеть на прощание, картинно встал из-за стола и раскланялся. Девушки за нашим столом начали аплодировать. Голос у Григорьева действительно был хороший. На бис, тем не менее, петь не пришлось. Григорьевская корпоративная карта «Америкен Экспресс» не хотела платить за веселье. Видимо, пока мы кобелировали, ели рыбу с лобков студенток пединститутов и пили двадцатилетний «Гленфиддик», заокеанские хозяева Григорьева обнаружили неучтенку и ликвидировали ее вместе с нашей надеждой на халявный ужин.

То ли кредит на карте был исчерпан, то ли еще что, но платить нужно было живыми деньгами. Дамы из аудитории, почуяв неладное, быстро и незаметно свинтили, видимо испугавшись, что их оставят в залог. Наличных денег у Григорьева хватало только на половину счета. Славка внезапно вспомнил, что весь вечер хотел в туалет. Макс недружелюбно смотрел на счет и с исступлением ковырял в тарелке васаби антенной гигантского сотового телефона «Моторола».

С пятисот долларов принесли сдачу в рублях. На сдачу можно было всем четверым доехать до общаги номер два на трамвае. Мы грустно шли по улице Восстания. Максим Максимыч, в белом плаще с пуговицами цвета слоновой злости, прикидывал в уме, сколько раз можно на пятьсот долларов спеть «Очаровательные глазки» в общаге номер два. Цифра получалась астрономическая. Голова зайца на трости Максим Максимыча трагично сложила ушки и смотрела сочувственно, как бы давая всем понять, что тоже скорбит о пропитом «Москвиче» и о сорвавшихся «колядках». На лацкан моего старого английского клетчатого пиджака грустно и безысходно прилип хвост от вареной креветки с лобка Любови Александровны из караоке-бара «Робертино». От смеси виски, шампанского и портвейна «Кодрулуй» немного болела голова, как бы предупреждая, что за завтрашний бодун тоже уже заплачено.

Держите ножки крестиком!

Иногда бывает, что дети рождаются в самых неожиданных местах. То и дело мы, акушерские работники широкого профиля, выбегаем ловить новорожденных то на госпитальную парковку, то в стоящую перед входом в приемный покой машину «скорой помощи», то еще куда… Обычно бывает очень весело: женщина тужится на сиденье своего «бентли», акушер пытается втиснуться между женщиной и обитым красным деревом спидометром, педиатр с корзиной стоит наготове, а папаша большими глазами смотрит, как его кожаный салон заливают околоплодные воды и прочие физиологические жидкости.

Но однажды было еще драматичнее. Роузи, мать четверых детей, ожидающая своего пятого, и, по уверениям мужа Роузи, последнего ребеночка, приехала совсем заранее. Тридцать восемь недель, воды не отходили, схваток нет. На вопросительный взгляд акушерки Роузи ответила с шотландской прямотой, что, дескать, так получилось, что четвертого своего ребенка она родила дома… в унитаз. Младенца отловили и отмыли, но неприятный осадок остался. Решили, наверное, что будет сантехником, они в Англии, кстати, получают фунт за минуту работы. А как все получилось — отошли воды, схваток не было, так, слегка кольнуло в боку. Ну и решила сходить, так сказать перед родами, по-большому. Результаты — три килограмма восемьсот граммов — превзошли все ожидания. Родила за одну внезапно «накатившую» схватку.

И теперь Роузи сказала, что, дескать, было ей чувство, что вот-вот она начнет рожать, и решила приехать заранее. Бригада с уважением отнеслась к предчувствиям Роузи и, заверив ее, что никаких родов в унитаз больше не предвидится, выделила ей шикарную родильную комнату и подключила живот к аппарату КТГ.[34]

Через два часа захожу в родилку, Роузи лежит, читает дамский роман.

— Ну и где беби? — спрашиваю.

— Похоже, ложная тревога, док. В боку не кольнуло, значит, беби еще не готов. Я, наверное, домой пойду? А то там Гарри с четырьмя спиногрызами сам не справится, чует мое сердце…

— Нет уж, Роузи. Давайте-ка мы вас лучше на дородовое положим, душечка вы моя. Если до завтра ничего не произойдет, то тогда домой, о'кей?

Через пятнадцать минут я, пробегая из одной родилки в другую, увидел, как Роузи утиной походкой направляется к лифту. На дородовом отделении ее ждали кровать, ужин и «Кто хочет быть миллионером» по телику. Нажав кнопку лифта, она остановилась, вздохнула и потерла правый бок.

— Что, начинается, Роуз? — спросил я озабоченно.

— Да нет… так, слегка в боку кольнуло… не то, что вы подумали… уже прошло.

— Ну, ты сообщай, если чего начнется…

Через полчаса, когда я только заварил себе чайку с лимоном и достал сандвич с семгой и свежим огурчиком, сработал «краш-блип».

Пи! Пи! Пи! Пи!

— Экстренный вызов неотложной акушерской бригады в дородовое отделение! Акушерская бригада в дородовое отделение! Акушерская бригада в дородовое отделение! — визгливым голосом кричала тетенька из свичборда.

Вызвав лифт по экстренной кнопке (эта суперкнопка блокирует все остальные кнопки и присылает тебе лифт с недовольными пассажирами, едущими по своим делам), я через минуту оказался в антенатальном отделении. Сзади рысили анестезиолог и педиатрический реджистрар. В дверях отделения меня встретила бледная акушерка Джесс.

— Комната восемь рожает в унитаз!

— Твою мать!

Вбегаю в женский туалет, смотрю, и впрямь наша Роузи — опять рожает в унитаз! На этот раз кроя матом на чем свет стоит. Ее держит за руки другая бледная акушерка — Линда. Вылавливаю из унитаза младенца, зажимы на пуповину, педиатр, отсос, кислород. Кричит! Родили послед и попытались водрузить Роузи на подъехавшую каталку. Она не захотела.

— Да что я, сама не дойду? — И раздосадованная Роузи ковыляет к своей кровати, оставляя за собой кровавые следы.

— Роузи, что же случилось?

— Док… сорри. Глупая я корова. Кольнуло в боку… но не так, как в прошлый раз… совсем не так. Я… я подумала — вряд ли начинается, но все равно, схожу-ка я по-большому…

Через шесть часов Роузи ушла домой, оставив нам на столе коробку конфет и открытку с надписью:

«Дорогая акушерская бригада! Большое спасибо за то, что вы спасли моего сына Бобби, выловив его из унитаза. Видимо, все-таки это мой стиль родов. А сантехников в семье мало не бывает. Может, приду через годика два снова. Ваша Роуз О'Салливан.»

Секс во время беременности — нужно ли это нам?

Большинство женщин находят сексуальные отношения привлекательными. Так уж был задуман этот хитрый проект под названием «человек». Вместо того чтобы каждый раз лепить из теста Адамов, а из Адамовых ребер Ев, Дизайнер решил, что гораздо более забавно будет сделать так, что Адамы и Евы будут размножаться сами. Для этого всем нам в мозг была прикручена специальная штука, которая, начиная с юного возраста и заканчивая преклонными годами, «капает нам на психику», заставляя испытывать при виде представителя противоположного пола приятнейшие и ярчайшие из эмоций и совершать при этом глупейшие из поступков.

Ни для кого не секрет, что все эти стихи, сонеты, ожерелья из алмазов, надушенные письма и резаные вены, все эти признания, слезы, геройские поступки и коварные интриги задуманы Дизайнером лишь для одной цели — размножения. И поэтому — вот вам, получите: стихи, вены, килограммы губной помады, трусы со стразами, письмо Онегина Татьяне и прочие невероятные страдания. Сложно сказать, как там дальше получилось… То ли Дизайнеру наскучили размножающиеся человеки, и он перестал модерировать процесс, то ли человеки «просекли фишку» и, пока Дизайнер дремал, изобрели презерватив, спираль и контрацептивные пилюли, но факт остается фактом — ежедневный секс с целью воспроизведения себе подобных становится все менее и менее модным. А секс исключительно ради удовольствия — все более и более популярным.

И когда, наконец, запланированно или случайно, секс приводит к своему конечному результату — к беременности, а не оргазму, как подумали мужчины, и не к свадьбе, как подумали женщины, — возникает дилемма. С одной стороны — биологическая цель достигнута, беременность прогрессирует, живот растет, солененького хочется. Секса больше как бы не надо, по крайней мере, ближайшие сорок недель.

Секс при беременности, если логически рассуждать, это «масло масляное» и не несет никакой биологической нагрузки. Например, в мире животных волчицы, куницы и медведицы, узнав о своей беременности, тут же обрубают все романтические отношения с противоположным полом. Нету, знаете ли, смысла… И «мужские звери» это понимают и особо по этому поводу не переживают.

Самочкам человека, то есть женщинам, принадлежащим, кстати, к классу млекопитающих, при беременности, напротив, нередко хочется половых отношений. (Исключение составляет одна моя знакомая, которая, будучи беременной, хотела не секса, а лишь маринованных зеленых помидоров молдавского производства в трехлитровых банках с ржавыми крышками. Она поглощала их в индустриальных количествах и была счастлива.)

Почему это вдруг беременность должна мешать нашим удовольствиям? Но то ли аналогии с лисицами-куницами все же несколько смущают, то ли здравый смысл показывает свой строгий лик, но беременные женщины идут за «разрешением на секс» к гинекологу. Они напуганы мифами о вреде секса во время беременности, рассказанными мамами и бабушками, они встревожены своим стремительно меняющимся телом, они напуганы, что мужья, не получив желаемого, тут же уйдут к своим небеременным секретаршам. И женщины идут к гинекологу, чтобы разузнать все о сексе, хоть и болит спина, постоянно хочется писать, больно ходить, привязалась молочница и вообще «сейчас не до секса».

Несмотря на то что секс при неосложненной беременности совершенно безопасен, мифы об этом разнообразны и пугающи. Например, сильно поверье, что секс при беременности непременно приводит к выкидышу, преждевременным родам или уродствам плода. Также бытует мнение, что ребенок, родители которого занимались сексом во время беременности, будет страдать «морской болезнью», когда вырастет.

Давным-давно дежурил я клиническим ординатором в одном уездном роддоме. По ночам клинические ординаторы обычно сидят в приемном отделении и заполняют истории болезни. За этим занятием меня и застали молодожены из совхоза «Коммунар», чета Тряпкиных, приехавшие в этот роддом в четыре утра на молоковозе. Тетенька явно рожает, полное раскрытие шейки матки, но головы младенца еще не видно.

Оформляю приемную историю в полусне и, глядя одним глазом, задаю вопросы по прописанной в бланке форме. Дохожу до раздела «Когда у вас было последнее половое сношение?». Не знаю, зачем истории родов образца тысяча девятьсот восемьдесят шестого года понадобилось спрашивать об этом у нормальной беременной женщины с доношенным сроком в активной фазе родов, но в четыре утра об этом как-то не задумываешься. Ответ: «Ой, доктор… только что, прямо десять минут как…» — сразу же привел меня в чувство. Честно говоря, такого ответа я услышать не ожидал. Сон как рукой сняло…

При дальнейшем «расследовании» выяснилось, что с началом схваток молодожены загрузились в совхозный молоковоз и направились в родильный дом. По дороге решили сделать остановку и не смогли, так сказать, устоять. «Эх, последний раз! Потом долго не до этого будет…» — и прямо на руле молоковоза (о чудеса гибкости) согрешили. И муж, и жена Тряпкины очень стеснялись, загадочно переглядывались и хихикали. Нет, мне-то что… ради бога… если хочется, то почему бы и нет, подумал я, прикидывая в уме возможные медицинские причины, почему же все-таки больше «нет», чем «да»…

Не найдя существенных медицинских причин, я повез рожающих односельчан в родилку, где и доложил о произошедшем ответственному дежурному врачу Элеоноре Палне. Элеонора Пална, врач-акушер с тридцатилетним стажем и высокой прической а-ля Мардж Симпсон, невозмутимо сказала: «Вот, а потом такие родители удивляются, что у них ребенок в школе плохо успевает! Как же ему успевать, когда ему еще до рождения родной отец собственным членом все мозги отшиб?» Это неожиданное открытие надолго завладело моим воображением и подсознательно привило самой идее секса при беременности некий антигуманный оттенок.

В заключение скажу лишь, что если ваша беременность проходит без проблем и вам все еще хочется чувственной любви, то сексом заниматься совсем не вредно. Главная рекомендация: можно, но только осторожно. В случае, если беременность затянулась и перевалила за сорок недель, то, как говорят старожилы, нет лучше народного метода родовозбуждения, чем старый добрый «бабушкин» метод. Но помните: где-то там, куда вы обычно занимаетесь сексом, теперь живут люди.

Точка «Джи», где ты?

Да, немало есть сказаний о точке «Джи». Для тех, кто не в курсе, объясню: точкой «Джи», или точкой Граффенберга, принято называть область на передней стенке влагалища, механическая стимуляция которой якобы неминуемо приводит девушку в состояние мощнейшего оргазма, сравнимого только с полетом в космос на ракете. Загадочная эротическая область была впервые описана немецким гинекологом Эрнстом Граффенбергом в тысяча девятьсот сорок четвертом году. По непроверенным рассказам старожилов, находясь в Берлине, под бомбежками союзной авиации и неусыпным контролем гестапо, Эрнст и три его аспирантки, имена которых остались неизвестными (допустим — Хельги), путем упорных экспериментов обнаружили новую мощнейшую эрогенную зону, находящуюся между уретрой и передней стенкой влагалища. Открытие держалось в строжайшей тайне, и, в общем-то, Эрнста было можно понять: поди объясни потом Гитлеру, как получилось, что «рейхсмарки были дадены на оздоровление нации, а вы, херр Граффенберг, извините за тавтологию, тут хером груши околачиваете». Не исключено, что одна из аспиранток доктора Эрнста тайно, в перерывах между оргазмами, постукивала самому Кальтенбруннеру, и неудивительно, что чудесное открытие Граффенберга очень быстро стало достоянием контрразведки. Нацистские бонзы и, что уж тут скрывать, сам фюрер сначала обрадовались, стали кричать: «Вот оно! Вот оно! Оружие возмездия!» — но, к сожалению, очень быстро потеряли интерес к наблюдениям доктора Граффенберга, раздосадованные слухами об открытии союзниками второго фронта. В сорок четвертом нацистам было, прямо скажем, не до оргазмов. Им в затылок дышала Красная Армия и лично маршал Жуков.

Тем не менее Граффенберг не унимался. Пересидев День Победы в подвале своего дома по Фридрихштрассе, восемь, он опубликовал в пятидесятом году свои изыскания в «Международном журнале сексологии». Статья называлась «Роль уретры в женском оргазме». В статье он утверждал, что стимуляция особой области на передней стенке влагалища, той, что ближе к уретре, вызывает увеличение этой области в размерах и величайшее чувство сексуального удовольствия — оргазмус магнифициалис. Тогда, в пятидесятых, оргазменные исследования Граффенберга, к сожалению, остались без внимания широкого круга гинекологов и сексологов. Неожиданная слава пришла к точке «Джи» только в восьмидесятых. Итальянский гинеколог со своими аспирантками, имена которых остались неизвестными (допустим — Беатрисы), возобновил эксперименты над оргазмами. Он же, кстати, первый назвал мистическую область во влагалище точкой «Джи», в память о докторе Граффенберге.

На этой оргазмической волне другой гинеколог, на этот раз американский, со своими аспирантками, имена которых остались неизвестными (допустим — Дэборы), разослал больше двух тысяч анонимных опросников разным девушкам в США и Канаде. Им предлагалось мастурбировать в свободное от работы время, уделяя особое внимание точке «Джи», а ощущения записывать в блокнотик. Итоги исследования потрясли ученых! Восемьдесят два процента респонденток обнаружили у себя особую точку «Джи», связанную с нечеловеческими оргазмами. Окрыленные успехом, американцы в восемьдесят втором году издали книгу «Точка „Джи“ и другие открытия человеческой сексуальности». Презентация книги проходила за закрытыми дверьми, и старожилы рассказывают, будто бы во время презентации участники изрядно стонали, а одна приглашенная женщина-библиотекарь даже кричала нерпой. Книга разошлась миллионным тиражом и, ходят слухи, даже была переведена на монгольский язык. Миллионы женщин во всем мире искали у себя точку «Джи», гонясь за волшебным оргазмом. Но все оказалось не так просто.

Во-первых, далеко не все тетеньки, прочитавшие книжку, нашли у себя точку «Джи» и испытали «оргазм мечты». У существенной пропорции аудитории потирание влагалища в районе уретры вызвало не прилив гигантских эротических волн, а только лишь мощное желание пойти пописать.

Ученые всего мира, с умными приборами бросившись искать таинственную точку «Джи», так ее и не нашли. Ни один из гинекологических хирургов точку «Джи» в глаза так и не увидел, ни один патологоанатом, препарируя женское тело, ее не описал. Тут возникает несколько чернушная ассоциация с поиском точки «Джи» в анатомическом театре, но мы эту тему развивать не будем.

Исследования по поиску точки «Джи» были сурово раскритикованы в научных кругах как недостаточно статистически значимые и анекдотичные, не в плане того, что смешные, а в том смысле, что исследования ссылались на единичные случаи, например: «А вот помню, у моей математички на первом курсе был оргааазм…» Проведенные исследования иннервации женского полового тракта доказали, что во влагалище нет особой точечной зоны сосредоточения «хороших нервных окончаний», которые могли бы считаться точкой «Джи».

Понятие точки «Джи» до сих пор отсутствует во всех известных мне уважаемых учебниках по анатомии, физиологии и гинекологии. Точка «Джи», при всех ее волшебных, заманчивых и многообещающих качествах, оказалась… пустышкой и в две тысячи первом году «Американский журнал акушерства и гинекологии», безусловно уважаемое издание, презрительно назвал ее «современным гинекологическим мифом».

Несмотря на то что концепция точки «Джи» была подвергнута критике и сомнению, многие девушки все-таки, несмотря ни на что, продолжали и продолжают испытывать фантастические оргазмы при стимуляции передней стенки влагалища, в той области, что ближе к уретре. Ходили даже слухи о стихийных женских митингах, то и дело возникавших у здания редакции «Американского журнала акушерства и гинекологии» после опубликования разоблачительных материалов о точке «Джи». Протестующие, по данным старожилов, якобы выкрикивали такие лозунги, как: «Верните наши оргазмы!», «Точка „Джи“ не роскошь — а средство передвижения!» и даже: «Точку „Джи“ — в президенты США!» Также ходят слухи о том, что одна из домохозяек Оклахомы якобы успешно продала свою точку «Джи» за три тысячи долларов на Интернет-аукционе китайскому миллионеру — собирателю всякой хуйни, мистеру Ли Хао.

Все эти странности с точкой «Джи», естественно, продолжали будоражить интерес ученых всего мира. И опять не унимаются итальянские оргазмологи! Так, группа итальянских исследователей под предводительством профессора Эммануэля возобновила поиски таинственной точки «Джи» — матери всех оргазмов. Отыскав двадцать тетенек, испытывающих волшебные оргазмы от стимуляции точки «Джи» (их номера телефонов, к сожалению, не доступны широкому кругу), профессор Джанини и его аспирантки, имена которых остались неизвестными (допустим — Мирабеллины), провели ультразвуковые сканирования влагалищ и обнаружили, что у таких девушек влагалище в предполагаемой точке «Джи», в среднем, на два миллиметра толще, чем у обычных женщин. Профессор Джанини считает, что «…у некоторых женщин есть во влагалище специальная ткань, стимуляция которой приводит к сильному вагинальному оргазму. У некоторых женщин этой ткани нет. И те и другие женщины — абсолютно нормальны. Нужны сложные биохимические и ультразвуковые исследования, чтобы пролить больше света на это явление…» Это да… однако отрицать это явление — нельзя. Как сказал классик, «оргазм трудно имитировать, но еще труднее — скрыть».

Известно, что свято место пусто не бывает, и стоило миру опять заговорить о точке «Джи», как тут же нашлись предприимчивые эскулапы, начавшие стричь с этого дела купоны. В Америке и Европе появились клиники, предлагающие всего за две тысячи у. е. сделать инъекцию коллагена в то место, где по старым картам капитана Флинта должна быть зарыта точка «Джи». И что вы думаете? Тетеньки всех возрастов и вероисповеданий выстраиваются в очереди, словно в Мавзолей к Ленину! Номерки в очередях пишутся на руках, ногах и бог знает еще где. Клиники процветают, ведь считается, что инъекция в волшебную точку «Джи» действует всего четыре месяца. А дальше снова — жизнь без оргазма, гулящий муж, целлюлит, мигрень и старость. Но дополнительные две тысячи у. е. смогут все решить! Действует безотказно.

Мне как-то довелось беседовать с одним из таких американских гинекологов-бизнесменов. Говорю: почему при таком количестве пациенток, если эти ваши инъекции так волшебно работают, вы не публикуетесь в медицинских журналах и не индексируетесь в базах данных Медлайн и Кохран? Он посмотрел на меня как на лицензированного лузера и произнес: «У меня нет времени на всю эту научную ерунду. Вы не представляете, какие это приносит деньги! День, потраченный впустую, — это сотни тысяч долларов убытка». После чего предложил мне франчайзинг его клиники (с обучением, блядь, методике инъекций) всего за три миллиона долларов США. Я сказал: спасибо, подумаю… Не стал ему рассказывать, как я с любовницей сходил третьего дня в «Нобу», и теперь до зарплаты у меня денег нет ни фига.

Так что же делать с точкой нашей, «Джи»? Не знаю я, пацаны… Оргазм — штука сложная. Мерить влагалища ультразвуком, конечно, можно, и нужно, и модно, и весело, но как понять, случился ли оргазм из-за точки «Джи» или из-за незаслуженно забытого нами в этом тексте клитора, или из-за воздействия на шейку матки и растяжения кардинальных и крестцово-маточных связок (французы говорят, что именно там зарыт секрет хорошего оргазма), — совершенно непонятно. Кроме того, известно даже выпускницам техникумов, что оргазмы происходят в голове. И если голова не готова, то можно стимулировать точку «Джи» до полного посинения, но, к несчастью, без особого эффекта.

Вообще, конечно, у женщин все гораздо сложнее, чем у нас, матросов. И оргазмы у девушек, при правильном подходе к вопросу, исчисляются сотнями форм, оттенков и полутонов, а не так, как у нас: «Помню — не помню». Тут тебе и клиторальный, и вагинальный, и цервикальный, и «когда за ушко кусают», и «когда по спинке гладят», и когда «вот с той помадой» и «вот в том платье на скамейке в Гайд-парке» — кошмар, в общем, и неразбериха.

Но самое-то интересное, что доктор Эрнст Граффенберг, тот самый, который изобрел точку «Джи», сказал: «Нет такой точки на женском теле, от которой женщине нельзя было бы получить сексуального удовлетворения».

О вреде гламура

Вопрос, что делать с волосами на лобке, остается открытым. К счастью, это личное дело каждого, и показывать всем, какой именно дизайн вы предпочитаете, совершенно необязательно.

Нам, гинекологам, в работе излишние женские волосы почти не мешают, и сбривать их перед посещением врача, в принципе, не нужно. Но иногда консерватизм с волосами на причинном месте может сыграть поистине злую шутку. Так, например, на одном из моих приемов в гинекологической клинике произошел ужасный случай. Во время осмотра миссис Джефферсон «в зеркалах», когда для осмотра во влагалище вставляется зеркало Куско, получилось так, что лобковые волосы этой английской дамы… намотались на закрепляющий механизм зеркала, состоящий из винта и гайки. И не просто намотались, а плотно, так, что ни туда ни сюда… Тогда первой мыслью, пришедшей в голову, было желание намотавшиеся на винт волосы просто… отрезать. Но объяснить миссис Джефферсон, с какой это стати казавшийся в начале консультации адекватным гинеколог с «приятным восточноевропейским акцентом» вдруг начал внезапно стричь ей волосы на промежности, аки Видал Сасун, было несколько затруднительно. Не подавая виду, я стал глазами искать ножницы, в попытке незаметно состричь волосы, не привлекая к процессу излишнего внимания. Помогавшая мне при осмотре медсестра Хилари, поняв суть трагедии, прыская в кулак, вышла из кабинета, видимо, чтобы как следует поржать. Найдя, наконец, в столе тупые канцелярские ножницы и пытаясь не доводить дело до скандала, я завел с миссис Джефферсон ни к чему не обязывающий разговор о погоде в Южном Девоншире и… начал стричь. То место, где особо толстый пучок волос был завинчен намертво гайкой, стричь было крайне неудобно. Единственным способом было «перепилить» застрявшие волоски. Раздался звук «ножовки по металлу». Миссис Джефферсон открыла глаза и вопросительно посмотрела на меня.

— Извините, миссис Джефферсон. Возникла накладка. Небольшая часть лобковых волос намоталась на крепеж зеркала.

— Так размотайте их как можно скорее и, пожалуйста, если это вас не затруднит, прекратите пилить.

— Безусловно, миссис Джефферсон. Извините, — сказал я, с ужасом понимая, что не продвинулся ни на шаг.

Медсестра Хилари, видимо от души отсмеявшись за дверью, с серьезным «профессиональным» лицом вошла в кабинет. Увидев меня, пилящего металлическое зеркало канцелярскими ножницами, она быстро развернулась и опять вышла. Я понял, что остался один. Оставить миссис Джефферсон лежащей на кресле с застрявшим зеркалом и уйти искать острые ножницы по клинике было совершенно невозможно. Единственным способом позвать на помощь было нажать красную кнопку «Остановка сердца», которая подает общегоспитальный сигнал тревоги и немедленно привлекает в комнату реанимационную бригаду в количестве семерых человек с кислородной маской, дефибрилятором и носилками. «Мм-да… низкий сорт, нечистая работа», — подумал я, вспоминая классика.[35] Положение становилось безвыходным. Миссис Джефферсон стала прозрачно намекать, что сегодня вечером она собиралась играть в бридж с миссис Тоуз, и поэтому ей было бы очень важно оказаться дома хотя бы до захода солнца и, если это только меня не затруднит, без металлических конструкций во влагалище.

На этом интересном месте в кабинет вернулась Хилари.

— Ножницы! Острые ножницы! — взмолился я.

Медсестра кивнула и побежала их искать. Единственные острые ножницы были найдены только в операционной, да и то в составе набора для чревосечения, состоящего из зажимов Кохера, Гуиллама и Зеппелина, крюков Лангенбека, скальпелей, ранорасширителя Балфура и штопора для извлечения миоматозных узлов. Чтобы, не терять времени, Хиллари принесла весь набор для чревосечения в смотровую. Развернув набор, я извлек из него долгожданные, острые как бритва ножницы Мак-Индо. Миссис Джефферсон с ужасом смотрела на страшную коллекцию хирургических инструментов. Ранорасширители и зажимы тускло поблескивали в свете электролампы. На лбу у пациентки выступил пот. Заверив, что я не собираюсь ее расчленять, легким движением я пересек застрявшую шевелюру и вытащил проклятый инструмент из насмерть напуганной англичанки. Гинекологическое зеркало было непригодно более к эксплуатации и поэтому полетело в корзину. Так как осмотр все же нужно было закончить, я взял другое зеркало и спросил разрешения у миссис Джефферсон продолжать осмотр. На ее лице отразилось внутреннее борение, но она, посмотрев на часы и сделав глубокий вдох, ответила утвердительно. Так как с волосами было покончено, бояться было больше нечего, и я, ободряюще улыбнувшись, установив контакт глазами с миссис Джефферсон и с чувством огромного облегчения продолжил разговор о погоде в Южном Девоншире, бережно вставляя зеркало для осмотра.

То, что случилось потом, заставило меня нервно закашлять и побледнеть. А случилось страшное. Пока я устанавливал контакт глазами с миссис Джефферсон, параллельно вставляя инструмент для осмотра и завинчивая гайку, в механизм зеркала завинтился мой новый галстук от «Гермеса». Над Южным Девонширом садилось солнце. В приемной клиники меня ждали еще восемь пациенток. Хиллари, увидев, в чем дело, быстро вышла из комнаты.

Не все, что плавает, или Трудности перевода — 2

Прежде чем обследовать и лечить пациентку, нужно с ней немного побеседовать, иначе не всегда понятно, отчего же ее надо лечить. Ну так вот, присылают к нам как-то в антенатальную клинику молодую беременную девушку по имени Элеонор с подозрением на преэклампсию[36] в тридцать семь недель. Девушка волнуется — все-таки диагноз серьезный и потенциально чреват массой осложнений. Начинаю спрашивать: какое было давление до беременности, шевелится ли беби, нет ли болей в правом подреберье, не болит ли голова? Нет, отвечает, все нормально, просто пошла к доктору на плановую проверку и давление оказалось слегка повышенным, вот он и забеспокоился, направил к специалисту… А нет ли каких нарушений зрения, спрашиваю? Дело в том, что при тяжелой преэклампсии, вследствие отека сетчатки, мозга и повышенного артериального давления, могут возникать разные зрительные симптомы: белые вспышки света в глазах, мелькание черных точек и, реже, проплывание перед глазами таких прозрачных «сосисочек» с кружочком посредине, в английском простонародье называемых «floaters», от слова «float» — плавать. Они, эти самые флоутерс, случаются время от времени и у абсолютно здоровых людей, но в случае преэклампсии зачастую принимают несколько навязчивый характер.

Видя, что Элеонор нервничает, пытаюсь немного успокоить ее непринужденной беседой, параллельно выясняя нужную мне клиническую информацию. Двадцать девять лет, работает пресс-секретарем в крупной компании, мечтала о карьере актрисы, но вовремя одумалась… Так вот, говорю, не случаются ли у вас, Элеонор, флоутерс? Элеонор почему-то смутилась и спросила, как ЭТО связано с преэклампсией. Объясняю про сетчатку, артериальное давление и отек. Элеонор смотрит с недоверием и иронией.

— Доктор, вы уверены, что вам необходима эта информация?

Не совсем понимая причины смущения и иронии пациентки, продолжаю спрашивать про флоутерс — так видите вы флоутерс или не видите?

— Вижу! — наконец с усмешкой признается Элеонор. — Но в большинстве случаев это не мои, а моего бойфренда!

Тут я совсем потерял смысловую нить…

— Вы видите флоутерс своего бойфренда???!!!

— Да, и, честно говоря, это не очень романтично, вы не находите?

В полной растерянности я посмотрел на Элеонор, пытаясь понять, шутит она или это начальные проявления энцефалопатии…[37] Элеонор выглядела абсолютно адекватно. У нас, похоже, возникло взаимное чувство, что консультация зашла в тупик. Обстановку несколько разрядила акушерка Лиз, которая сообщила, что анализы крови и мочи в норме, и преэклампсии у Элеонор, скорее всего, нет.

Закончив обследование, я попрощался с Элеонор и попросил ее обратиться к врачу, если она почувствует себя плохо. Перед уходом она еще раз выразительно и странно посмотрела на меня и, подняв слегка правую бровь, сказала: «Бай-бай, док».

В душе остался осадок. Не то чтобы неприятный, но странный. То ли я что-то недопонял, то ли она…

Акушерка Лиз пила чай и заполняла чью-то историю родов. Я сел с ней рядом за стол.

— Liz, can I ask you something? Do you see floaters now and again?[38]

— Do you mean the little transparent thingies which sometimes fly by in your eyes or those hard to flush unsinkable pieces of shit in the toilet after you've been to Chinese restaurant on a Friday night?[39]

Сердце мое оборвалось.

Матка, я вас знаю

Нам в этот раз, похоже, просто так не уйти, в этот раз, похоже, плотно прижало. Похоже, что это та самая «плацента перкрета» — детское место, проросшее в тело матки, которой нас пугали учебники. Льет и льет, зараза. Мы уже на восьмом пакете крови, а она все льет и льет. Мы льем, и она льет. Мы ей в вену, она из артерий. Круговорот кровяной колбасы в природе.

Я уже сорок минут сижу с рукой по локоть в тетеньке, сжимая матку изнутри и снаружи. У меня по животу из тетеньки течет чистая донорская кровь, своей у нее уже не осталось. Хирургический костюм промок, мои трусы в горошек тоже, похоже, насквозь. «Интимиссимо», блин.

Я просто сижу и сжимаю матку. Фаза отрывистых команд, напоминающих торпедную атаку на подводной лодке, уже прошла: синтометрин, карбопрост, мизопростол, гелофузин, кровь, плазма, фактор восемь, бакри баллон, гематологическая бригада, готовить к чревосечению, все на помощь, все на помощь, все на помощь, ебись оно все конем…

Мы готовимся к чревосечению, а я сижу и сжимаю матку, чтоб ее. Рука устала, болит. Если руку отпустить, так, для разнообразия, — сразу же опять зальет. Опять пульс за сто шестьдесят, давление в ноль, фибрилляция желудочков и асистолия. А асистолия — это неприятно и скучно. Поэтому решительно держу тетеньку за матку, а смерть за яйца. Жду, пока Франческа, операционная сестра, развернет мне самый чистый в Лондоне набор для экстирпации матки.

— Готово.

— А нож наточила?

— Мистер Цепов, я готова к чревосечению.

— Нет, ну где у людей чувство юмора, а?

— Рейчел, сядь на мое место и сжимай матку изо всех сил! А я пошел мыться на чревосечение, пока меня Фран не прожгла глазами насквозь.

Мэттью, анестезиолог, суетится вокруг своего наркозного аппарата, как кухарка вокруг плиты с обедом для лесорубов.

— Мэтт, мы начинаем, о'кей? Через полчасика закажи пиццу, пока везут, мы управимся, наверное.

— Дэннис, ты самоуверенный павлин. Работай, давай, у меня пропофола осталось последнее ведро.

Разрез. Апоневроз, брюшина. Вот она, большая синяя матка. Сука. Орган, сорок минут назад подаривший одну жизнь, а сейчас готовящийся забрать другую… Так, стоп бредить и разговаривать с матками, пора работать. Развели тут, понимаешь, мясокомбинат, твою мать.

— Зажим Роджерса! Еще один! Ножницы Мейо, пожалуйста. Сушить. Блядь! А это что такое?

— Зажим! Отсос! Зажим! Шить! Тампон. Ножницы. Отсос! Сушим!

Черт, заливает, ничего не видно. Ну что за день такой…

— Дженни, душа моя, пойдите, пожалуйста, в клинику мистера Донахью и передайте ему буквально следующее: «Мистер Донахью, мистер Цепов восхищается вашей работой и шлет вам свои комплименты».

Ошарашенная Дженни, реджистрар первого года, смотрит на меня большими глазами, как бы безмолвно спрашивая, все ли со мной нормально. Она не знает, что закодированная фраза, которую она передаст мистеру Донахью, означает буквально следующее: «Патрик, у меня пиздец. Бросай на хрен своих жен футболистов с хламидиозом и срочно дуй в операционную. У меня жопа, без тебя никак, хелп».

Через три с половиной минуты Патрик уже здесь, и мы продолжаем наше веселое шоу.

— Зажим Цеппелина, полукривой, спасибо.

— Полукривой Цеппелин еще, пожалуйста.

— Где тут мочеточник, фиг его знает… А! Вот он… ну все, слава богу…

— Нож. — Я отделяю матку от свода влагалища.

— Рейчел, не тяни сильно за матку, а то получишь ею по лицу. Бывали случаи.

— Отсос. Тампон. Шить викрил, пожалуйста. Полуторакилограммовая матка с тупым звуком падает в железный таз. Кровить больше не из чего. Так только, по мелочи… ДВС-синдрома вроде нет.

Вставляю дренаж толщиной с палец Николая Валуева.

Все, уходим отсюда к чертовой матери, зашиваем апоневроз, подкожку, кожу. Главное — чтобы кожный шов был как можно менее заметным. Все, что ты делал внутри, — неважно.

Тетеньки, если выживают, любят косметические швы.

Картуша

Жили мы тогда в Грузии, в городе Поти, на улице Карла Либкнехта. Время было мирное, довоенное и солнечное, а если учитывать выраженную провинциальную затрапезность нашего города, то и вовсе, можно сказать, благостное. Улица наша вела практически из центра города, от кинотеатра «Руставели» к самому морю, к старому маяку и еще более старому кладбищу. Параллельно текла мутная река Риони, в которой, по данным старожилов, водились гигантские лягушки, достигавшие величины «почти с Гию», маленького брата моего лучшего друга Ираклия Циргвавы. Именно там, где Риони впадает в море и куда пришвартовался завернутый в Золотое руно и изрядно подвыпивший Тим Северин, и находился наш дом.

Комары, которые водились на заболоченных берегах Риони, требуют отдельного описания. Это были суровые, величиной с ладонь кровожадные кровососущие млекопитающие с грустными голубыми глазами и длинным, похожим на напильник хоботком, которым они могли высосать за один присест до двух стаканов крови. Бороться с ними не было никакой возможности. Ночью они начинали летать над головой, хлопая крыльями, пищать приглушенным басом и кусаться, оставляя после себя такой чес, что хотелось вскочить и в порыве безумия броситься прямо в Риони. Но в Риони водились лягушки величиной «почти с Гию», поэтому путей отхода совершенно не было. Эффективно противостоять комарам мог только дядя Мишико, наш сосед слева, который каждый вечер выпивал столько вина, что комары, кусавшие его, тут же заболевали алкоголизмом и летели неровным зигзагом сдаваться в городской наркодиспансер на улице Акакия.

Моя двоюродная бабушка Нази работала главным кассиром в городской авиакассе, поэтому дом, в котором мы жили, был двухэтажный и с огромным мандариновым садом. Бабушка Нази не только пекла восхитительные хачапури и делала превкусное сациви из живущих на деревьях кур, но еще и контролировала все воздушные пассажирские перевозки между Россией и Грузией. Как ей, обычному кассиру городской авиакассы, это удавалось, остается загадкой. Но ни один самолет не взлетал и не садился с потийского аэродрома без устной или письменной резолюции бабушки Нази. В связи с этим дома у нее постоянно водились в больших количествах вино, жареные поросята, черные «Волги» и благостно настроенные авиапассажиры, чьей благодарности, естественно, не было предела.

Мне было тогда пятнадцать лет, и мы недавно переехали в Грузию из Николаева. Ранней осенью, когда только началась школа, мы часто сидели по вечерам на берегу моря с моим новым другом Ираклием, пили домашнее вино, курили «Магну», нюхали, как на том берегу Риони грузинские крестьяне жгут листья, и размышляли о смысле жизни. Я любил рассказывать про то, как меня во время школьной поездки в Ялту соблазнила длинноногая учительница-практикантка, а Ираклий — про то, что у него дядя — вор в законе, и еще про то, что он по уши влюблен в местную девушку по имени Экатеринэ, а Мишка Гамбаров говорит, что она похожа на Майкла Джексона. Вечером, когда зажигали маяк, становилось как-то особенно уютно, а из-за близости старинного заброшенного кладбища было слегка жутко.

— Смотри, знаешь эту женщину?

— Нет, а кто это?

— Как ты живешь, не знаешь своих соседей, бичо? Это же безумная Картуша, ее весь город знает!

Картуша была совсем еще не старой женщиной, возможно, лет сорока пяти, но выглядела несколько странно из-за своего старого цветастого платка, черной юбки и блузы. Она прошла мимо, зачем-то нарочито виляя бедрами, внимательно разглядывая Ираклия и меня. Ираклий вежливо поздоровался, она молча улыбнулась своим странным лицом. Ничего такого «безумного» я в ней не заметил, если честно… Ни бормотания, ни взгляда с дичинкой, ни каких-то других признаков сумасшествия. Но кто ее знает…

— Слушай, а почему она — безумная, Картуша эта?

— Я не в азрах,[40] говорят, она ведьма или что-то в этом роде. Не знаю.

Ираклий наполнил стаканы красным вином.

— Давай, короче, за девушек, чтобы они, увидев нас на горизонте, рвали себе волосы на пучурах и сходили по нам с ума!

— Давай, короче, за Майкла Джексона!

— Гаумар-джос!

— И да, короче!

У Ираклия явно на фоне несчастной любви к Экатеринэ наблюдался хронический, прогрессирующий спермотоксикоз. Я ему, к сожалению, помочь ничем не мог, кроме как рассказами о городе Николаеве, где студентки-практикантки из местного пединститута все как одна носят чулки, мини-юбки и преподают оральный секс в группах продленного дня. Но, я подозреваю, рассказы эти особого облегчения Ираклию не приносили, а только еще больше терзали его измученное тестостероном сердце.

Тем же вечером, когда уже совсем стемнело и на улице включились цикады, мы кормили комаров на веранде у Ираклия, под мерцающий свет керосиновой лампы допивая красное вино и завороженно глядя, как его мама, тетя Майя, дирижер Потийского симфонического оркестра и главный кулинар улицы Микаберидзе, виртуозно лепит нам хинкали. Свет по вечерам в Поти часто выключали, приходилось сидеть в темноте, а керосинка, как известно, располагает к рассказам.

— Ма, а расскажи Денису про Картушу.

Тетя Майя хитро усмехнулась и, помешав хинкали, села к нам за стол и начала рассказывать. Именно тогда я узнал, насколько насыщенной и полноценной жизнью жила Картуша, эта, на первый взгляд, неприметная и неинтересная женщина, встретившая нас сегодня на старом кладбище у маяка. Но, впрочем, судите сами…

История первая, или Чудеса пластической хирургии

Однажды Картуша решила постирать занавески. Чтобы снять их с карниза, она поставила табурет на стул, залезла на табурет и, пытаясь дотянуться до карниза, потеряла равновесие и рухнула вниз. На пути траектории ее полета находился холодильник «Орск». Ручка у холодильника «Орск» была сконструирована так, что верхняя часть ее торчала вверх, подобно штырю. Пролетая мимо холодильника, Картуша зацепилась за него ухом. Ухо оторвалось. Истекая кровью, отыскав ухо за печкой и завернув его в целлофановый кулек, Картуша устремилась в потийский травматологический пункт на Малтакве.

К счастью, в тот день принимал известный в Поти и соседних деревнях пластический хирург Резо Катамадзе. Не моргнув глазом, Резо Катамадзе пришил Картуше ухо отдельными шелковыми швами, предварительно распылив в кабинете дихлофос, чтобы в операционное поле не лезли мухи, и сделав Картуше в голову укол новокаина с целью обезболивания. Туго замотав голову Картуши бинтом, Резо Катамадзе велел ей два часа не есть и прийти на перевязку через неделю, видимо, чтобы убедиться в том, что ухо прирастает к голове в нормальном темпе.

Через неделю, когда слухи о золотых руках доктора Катамадзе достигли апогея и из соседних деревень стали поступать пациентки с целью пересадки носа, удлинения ног и сужения талии, Картуша явилась на плановый прием. Голову разбинтовали, ухо совершенно не болело. Слышимость была отличная. Отблагодарив хирурга тремя курицами, поросенком и мешком кукурузной муки, оздоровленная Картуша устремилась домой.

Ухо внезапно отвалилось в троллейбусе, вызвав легкую панику среди пассажиров. Водитель троллейбуса, Каха Чантурия, лишился чувств прямо на остановке, упав лицом на руль и создав на улице Ленина первую и единственную в истории города автомобильную пробку. В троллейбусе началась давка, Картушино ухо прилипло к чьему-то ботинку, возникла потасовка, поднялась пыль. Чудом отлепив ухо от подошвы, Картуша опять направилась к доктору Катамадзе. Но на этот раз медицина оказалась бессильна. Поросенка пришлось возвращать. А все почему? Да потому что «современний абарудаваниэ нету в больници!»

История вторая, или Полеты наяву

Однажды Картуша решила приготовить лобио. Заготовив нужное количество фасоли и специй, она поставила кастрюлю на печку, включила газ и чиркнула спичкой. Взрывом вынесло стену в кухне. Картуша, в облаке фасоли и специй, пролетела, несомая взрывной волной, тридцать с лишним метров и приземлилась в компостную яму. Выбравшись из компостной ямы, она деловито пошла в сарай и, набрав воды из колонки, стала тушить пылающий флигель. Именно за этим занятием ее застал пожарный расчет во главе с бравым рябым брандмейстером Вахтангом Корая.

На следующий день Картушу видели с новым газовым баллоном в магазине «Хозтовары». Полеты полетами, а лобио-то хочется…

История третья, или «Ахтунг! Партизанен!»

Наш сосед, дядя Мишико, продавал спутниковые тарелки и ресиверы. Он в больших количествах за малые деньги скупал их в Турции и за большие деньги в больших количествах устанавливал на дома состоятельных потийцев. Товарооборот у него был колоссальный, доходы неимоверные, а в гараже одномоментно находилось до пятидесяти комплектов спутниковых тарелок.

Естественно, такой куш не смог оставить равнодушными местных гангстеров. В гараж к дяде Мишико залезли, все тарелки моментально украли. Погоревав день-другой, дядя Мишико воспрял духом и, прежде чем отправиться в Истанбул за новой партией спутниковых тарелок, выстроил перед домом огромный бетонный забор с овчаркой. Так на улице Карла Либкнехта возникла первая крепость.

Ровно через месяц дядю Мишико опять обокрали. Залезли в гараж со стороны Картушиного огорода, перемахнули через живую изгородь и вынесли все спутниковые тарелки, овчарка даже не проснулась. Дядя Мишико очень разозлился. Он куда-то уехал и вернулся только через неделю. О чем-то долго спорил и договаривался с Картушей, и через какое-то время, достигнув согласия, дядя Мишико принялся копать Картушин огород. Подступы к огороду дядя Мишико решил заминировать противопехотными минами, которые он приобрел за энную сумму у прапорщика на погранзаставе.

Сюрреализм был полный — на подступах к огороду была натянута колючая проволока с пустыми консервными банками. Там же был в землю вкопан кол с табличкой «Астарожни, мини!». К табличке прикреплялась лампочка в семьдесят ватт, которую на ночь Картуша, по договоренности с дядей Мишико, включала в розетку. Взамен дядя Мишико отреставрировал Картуше кухню, разрушенную взрывом газового баллона. Выходишь ночью покурить в сад — красота… ветер чуть-чуть колышет пустые консервные банки, тускло просматривается в свете луны колючая проволока, мерцает лампочка в семьдесят ватт, освещая табличку «Астарожни, мини!».

Однажды ночью раздался взрыв. В чьем-то доме посыпалось стекло. Все соседи выбежали на улицу узнать, в чем дело. Дядя Мишико с ручным пулеметом Дегтярева спешил в сад, чтобы довершить расправу над спутниковыми грабителями. Но вместо грабителей в огороде он обнаружил воронку. Жопа Картушиной свиньи Хавроньи дымилась неподалеку. Передняя часть свиньи Хавроньи так и не была найдена, наверное, улетела в Риони. Тишину ночи резанула милицейская сирена. В желто-синем «бобике» на место катастрофы прибыл сам начальник потийской милиции Валери Кирвалидзе. Он был с автоматом, в фуражке, кителе майора, синих трико с пузырями на коленях и ярко-розовых домашних тапочках с заячьими ушами.

Узнав, что огород заминирован, майор Кирвалидзе приказал всем оставаться на местах и вызвал военных саперов с погранзаставы, вертолет прикрытия и спецназ. Вместо всего этого на канареечно-желтом «Запорожце» приехал, шевеля усами и матерясь на чем свет стоит, старший прапорщик Осадчук. Он деловито выкопал мины, сложил их в багажник «Запорожца», докурил свою «Приму», многозначительно произнес: «Не можешь срать — не мучай жопу» — и, получив в подарок от дяди Мишико ящик «Джони Уокера», скрылся в ночи, пукнув на прощание мотором.

Дядя Мишико долго успокаивал майора Кирвалидзе, и все утро, горланя песни, они провожали друг друга по очереди до дома. Инцидент был окончательно исчерпан, когда вечером в огороде у Картуши появился новый кол с новой табличкой. Надпись на табличке гласила: «Миннет!»

Встречают по одежке

Ни для кого не секрет, что для всех нас очень важно, кто во что одет, кто чем пахнет и у кого какая тушь для ресниц. В принципе, для врача это важным быть не должно, потому что лечить полагается всех одинаково, несмотря на принадлежность к социальному классу или модному направлению. Но иногда даже у матерых клинических динозавров бывают промашки…

Клиника сексуального здоровья. СПИД, хламидиоз, генитальный герпес, гонорея и прочие «радости» от общения полов. Я, вообще-то, там не работаю, немного не мой профиль, но меня время от времени посылают посидеть на приеме в клинике профессора Герберта, улыбчивого дедушки и заодно мирового специалиста по всяким половым инфекциям, для повышения квалификации и общего развития. Сижу. Дамы будто сговорились. Все предыдущие шесть пациенток — исключительно жрицы любви. Все как одна очень даже роковые женщины. С ними, как оказалось, очень просто работать. Жалобы, анамнез, обследование, мазки. Советы по профилактике. Бесплатные презервативы. До свиданья. С ними можно даже пошутить, главное — не реагировать на флирт, это неэтично. Приходят они, как правило, целыми отрядами раз в две недели на профилактическую проверку, хихикают в коридоре и делают губы бантиком.

Седьмая и последняя на сегодня пациентка — высокая красивая блондинка. Сильный аромат «Гуччи Раш», тут же заполнивший весь кабинет, мини-юбка, ярко-красная помада, клатч от Фенди, сапоги от Джимми Чу намного выше колен. Зовут Оля.

— Здравствуйте, Ольга. Я профессор Герберт, а это мой коллега мистер Цепов.

— Здравствуйте.

— Чем мы можем вам помочь?

— У меня было несколько незащищенных половых контактов, во всех трех случаях рвался презерватив, я хотела бы провериться на инфекции.

— Хорошо, мы возьмем у вас анализы крови на СПИД, гепатиты и мазки на половые инфекции, если желаете.

— Yes, please. — Она, в принципе, очень хорошо говорила по-английски, но я все равно про себя улыбнулся, услышав ни с чем не сравнимый, едва заметный московский акцент.

— May I ask you a personal question, dear? — Профессор посмотрел поверх очков.

— Of course.

— Are you a working girl?

— Yes![41]

Профессор Герберт понимающе кивнул, пообещал Ольге бесплатные презервативы и углубился в бумаги, заполняя формы для анализов. То, что произошло дальше, заставило его густо покраснеть и начать заикаться.

— I am a financial analyst in an Oil Company.

— Oh, I am so sorry. I do apologize. Must be a rather busy job?[42]

Ольга с удивлением посмотрела на профессора: чего это он вдруг начал извиняться?

От позора и стыда и я, и профессор Герберт готовы были провалиться в преисподнюю…

Взяв необходимые мазки, я попрощался с Ольгой, вручил ей обещанную коробку «Дюрекса» и закрыл за ней дверь.

Профессор Герберт сидел, обхватив голову руками.

— My god, Dennis, I am doing this for 25 years and I could not tell… what a shame! Do you think I have offended her? I am too old and need to retire…

— I don't think she's understood. English is not her first language. She is Russian.

— Oh, Russia! A wonderful country where business analysts look like sex workers, and sex workers look like political refugees. I do need to retire and live there for the rest of my life…[43]

Как я провел Рождество

Канун Рождества, восемь ноль-ноль, антенатальная клиника.

Джоанна Рикс. Сорок пять лет. Владелица сети салонов красоты в Челси. Первая беременность.

— Джоанна! Что случилось? Почему вы вся в слезах?

— Доктор! У меня в моче следы белкаааа-ха-ха! — На слове «белка» Джоанна опять перешла на рыдания. — Я умру! Мой ребенок умрет! Мне сорок пять лет, это был мой последний шанс!

— Джоанна! Все будет хорошо. Следы белка в моче в последнем триместре беременности — это нормально! У вас нет никакой преэклампсии. Давление и анализы крови в полнейшем порядке.

— Да? Доктор! Дайте я вас расцелую! Я люблю вас, доктор Цепоооов! Ой, простите! Мистер! Конечно же, мистер Цепов!

Джоанна сорвалась со своего стула и попыталась заключить меня в радостные объятия.

— Джоанна, у вас все будет хорошо. — Стремительно выскальзываю из благодарных лап пациентки.

— Oh, my god! У меня тушь потекла! Дайте же зеркало!

— Зеркало есть в фойе клиники и в дамской комнате.

На глаза Джоанны опять навернулись слезы.

— Доктор, не могли бы вы искусственно вызвать мне роды сегодня вечером?

— Зачем, мисс Рикс?

— Во-первых, родить ребеночка в канун Рождества — это «вери найс», во-вторых, у меня стали пробиваться седые волосы, ведь мне уже сорок пять, и мне срочно нужно их покрасить, а при беременности, я слышала, красить волосы нельзя, ребенок может родиться рыжим! Кроме того! От перенашивания у меня может развиться геморрой! Неужели непонятно, что это будет концом моей сексуальной жизни? Я еще так молода!

— Джоанна, насколько я понимаю, вы хотели, чтобы процесс родов протекал как можно более естественно, не так ли? Процесс же родовозбуждения включает в себя назначение разного рода лекарств и капельниц. Мы стараемся прибегать к родовозбуждению только в случае очень серьезных медицинских показаний. А от геморроя, к сожалению, никто не застрахован, даже я.

— Ну хорошо, может, тогда мне попробовать «народные» средства? Секс, острую еду, поход в Харродс?

— Это сколько угодно, мисс Рикс. Удачи вам и счастливого Рождества.

Девять пятнадцать, антенатальная клиника.

Все та же Джоанна Рикс. Сорок пять лет. Владелица сети салонов красоты в Челси. Первая беременность.

— Доктор! Извините, что я задерживаю всю клинику, но есть что-то очень важное, чем я могу поделиться только с вами. Мне ужасно неловко об этом говорить.

— Да, мисс Рикс.

— Вчера я смотрела журнал мод и очень сильно, как это сказать… возбудилась. Это не повредит беременности? У меня потом целый час дергался правый глаз. Я ослепну?

— Вряд ли, мисс Рикс. Всего доброго.

— А как же геморрой?

— В настоящий момент у вас нет никаких проявлений геморроя, но все-таки с процедурой отбеливания ануса я бы, на вашем месте, повременил еще несколько месяцев. Счастливого Рождества!

Девять тридцать, антенатальная клиника.

Лиззи Баунсер, тридцать пять лет, первая беременность, ЭКО, [44] тридцать шесть недель.

— Скажите, доктор, а, когда ребенок родится, сможет ли моя партнерша Мэри тоже кормить его грудью?

— Вряд ли.

— Спасибо, доктор. Мы так и думали. Национальная служба здоровья — пустая трата времени.

— Всего хорошего, Лиззи. Счастливого Рождества.

Тринадцать тридцать, антенатальная клиника, родильное отделение, комната номер двенадцать.

Франческа Ле Гранж, тридцать пять лет, организатор свадеб, сорок недель беременности. Вторые роды. Спонтанное начало схваток, раскрытие пять сантиметров.

Муж, Фредерик Ле Грандж, математик, университет Белфаста.

— Здравствуйте, меня зовут мистер Цепов, я дежурный доктор.

— Здравствуйте. Эпидуральная анестезия — это чудо, не правда ли?

— Несомненно! Вы, я вижу, настроились на долгие роды…

— Да! Мы все тщательно рассчитали! Когда я рожала в первый раз, я чуть не умерла от скуки! Целых двенадцать часов! Но в этот раз все будет иначе!

Дело в том, что Фредерик и Франческа… играли в шахматы. Шахматная доска красного дерева стояла на столике перед родовой кроватью.

Родовые схватки они, проштудировав всю необходимую научно-популярную литературу, дружно решили игнорировать и с началом родов устроили… шахматный турнир.

Франческа явно проигрывала, потому что постоянно отвлекалась и не могла сосредоточиться. Акушерка Сюзи едва заметно покачала головой. Вторые роды, как им и положено, оказались весьма стремительными, и уже через час матч был экстренно прерван непреодолимым желанием Франчески сходить по-большому. В родах все бывает, и не всегда по графику. Возникло некоторое метание, шахматная доска упала на кровать, шахматы рассыпались, Фредерик спешно бросился их собирать, Франческа не смогла сдержать позыв и нечаянно накакала прямо в шахматную коробку, ребенок немедленно родился, закричал, коробку быстренько закрыли, пуповину перерезали, ребенка забрали домой, шахматы подарили отделению.

Шестнадцать ноль-ноль, антенатальная клиника, родильное отделение, комната номер восемь.

Элоиза Кириаку, двадцать пять лет, домохозяйка. Тридцать девять недель, преэклампсия легкой степени, излитие вод, раскрытие два сантиметра.

Краш-сирена «Остановка сердца» родильная комната восемь! Вбегаю в комнату. Следом за мной — реанимационная бригада с дефибриллятором, анестезиологом, кислородом, интубационными трубками, адреналином, магнезией, далее — педиатры с детской реанимационной стойкой, по коридору рысью бежит экстренная операционная бригада — разворачивать кесарскую операционную. В самой комнате все спокойно, никто не помирает. Играет легкая греческая музыка. Элоиза с порога гневно заявляет запыхавшейся бригаде, что, «если ей немедленно не принесут салат „Цезарь“ с мясом органического цыпленка, у нее случится инфаркт миокарда, и тогда все об этом пожалеют!» Отбой тревоги.

— Элоиза, пожалуйста. Если вас не очень затруднит, больше вот эту красную кнопочку трогать не надо.

— Салат мне принесут сегодня?

— Мы сделаем все возможное.

Девятнадцать сорок, антенатальная клиника, родильное отделение, экстренная операционная.

Шушанна Розенкранц, тридцать лет, в прошлом четыре кесаревых сечения, сейчас — двойня, тридцать пять недель, спонтанное излитие вод, раскрытие четыре сантиметра:

— Шушанна, вы точно не хотите стерилизацию в этот раз? В прошлом году ваше кесарево сечение заняло четыре часа, было ранение мочевого пузыря. Ваш хирург большими буквами написал в протоколе: «Очень трудная операция. Массивные спайки».

— Нет, доктор. Раввин сказал, что кесаревых сечений можно иметь хоть десять штук!

— Таки ему виднее… Скальпель. Эх… хава… нагила, хава нагииила… — Голос предательски дает «петуха». Анестезиолог Полли делает недовольную мину.

— Мистер Цепов, вы не возражаете, если я поставлю диск «АББА» или хотя бы Робби Вильямса?

— А что, я плохо пою? Зажим Фрейзер-Келли, пожалуйста.

Двадцать два ноль-ноль, антенатальная клиника, родильное отделение.

Мистер Джеймс О'Салливан, тридцать шесть лет, член Королевской коллегии акушеров и гинекологов, не женат.

Кухня в комнате врачей. Первая чашка кофе за день. Где, мать ее, ночная смена?

— Мистер Цепов, вас к телефону. Кажется, это мистер О'Салливан. Боюсь, что он пьян как лошадь.

— Алло, дежурный гинеколог слушает.

— Ик! Дэннис! Дружище! Это Джеймс! Прости! В графике позавчера поменяли расписания всех дежурств, мне прислали мейл, но я, к сожалению, на Карибах! Поэтому выйти в ночную смену не могу! Будь другом, отдежурь за меня, а? Чувак, здесь такие телки! У-ху! Мерри Кристмас!

— Не проблема, Джимми. Но все-таки ты — свинья. Кстати, осторожней на Карибах. Говорят, там гонококки, как цепные псы. Мерри Кристмас, ю, бастард!

Ну ничего, ничего… еще немножко подежурю и домой. А скоро вообще — Новый год, отпуск и поездка в Питер.

Примечания

1

Средняя продолжительность беременности от зачатия до родов составляет тридцать восемь недель (эмбриональный срок). Средняя продолжительность беременности от начала последней менструации до родов составляет сорок недель (акушерский срок). Использование акушерского срока более распространено в медицине, так как дата зачатия, как правило, трудноопределима.

2

Меконий — первые кишечные выделения новорожденного. Амниотическая жидкость — жидкость, находящаяся внутри плодных оболочек и окружающая плод во время беременности.

3

Первый питерский ЛМИ (или «Первый мед» на петербургском сленге) — медицинский институт, в настоящее время — Санкт-Петербургский медицинский университет им. Павлова, одно из самых престижных учебных заведений в Петербурге, выпускающее врачей, со стабильно высоким конкурсом при поступлении.

4

Острый живот — острые боли в животе (медицинский сленг).

5

Эпидуралъная анестезия — один из методов анестезии, при котором лекарственные препараты вводятся в соединительную ткань позвоночника через катетер, в результате чего теряется общая болевая чувствительность.

6

Боже! Наконец-то я увижу свои интимные места, не правда ли? (Англ.)

7

Без сомнения! (Англ.)

8

Медицинский сленг — означает критическое падение частоты пульса или остановку сердца. В данном случае речь идет об остановке сердца у еще не родившегося младенца.

9

От английского decision making — принятие решения.

10

Risk management — управление рисками (англ.).

11

Экстирпация — полное хирургическое удаление ткани или органа.

12

Дорогуша, а что именно сказал профессор Эггертон, когда вы сказали, что профессор Клементс просит его немедленно прекратить эти отвратительные удары молотком по пациенту, так как он выполняет очень деликатную микрохирургическую операцию и пытается сконцентрироваться?

13

Извините, профессор Клементс, но профессор Эггертон просил передать, чтобы вы пошли на хуй.

14

Я так и думал. Вот видите, мистер Цепов, у этих хирургов-ортопедов совершенно отсутствуют хорошие манеры!

15

От английского bleeding — кровотечение.

16

Юнит — единица, в данном случае упаковка донорской крови.

17

ДВС-синдром — нарушение свертываемости крови.

Клонико-тонические судороги — непроизвольные и кратковременные сокращения мышц, в том числе и мимических, иногда с потерей сознания.

Клонико-тонические судороги — непроизвольные и кратковременные сокращения мышц, в том числе и мимических, иногда с потерей сознания.

19

Аппликанты — заявители.

20

Хорионический гонадотропин — один из первых специфических гормонов беременности.

21

Роял Аскот — самые знаменитые и изысканные скачки в Англии.

22

Джермин-стрит — знаменитая улица в Лондоне. Здесь расположены магазины, в которых, начиная с XVIII века, совершают покупки английские аристократы и члены королевской фамилии.

23

Спасибо, Дэннис, мне уже лучше. Шляпу, пожалуйста, оставьте себе.

24

Предмет «патологическая анатомия».

25

Постинор — средство экстренной контрацепции.

26

Дородовое.

27

Неонатологи — врачи, занимающиеся проблемами новорожденных.

28

Вот что я вам скажу… мне вообще насрать на гребаного дельфина. Хорошо что вы мне не зашили… ну вы поняли… Вот она-то мне точно для работы нужна.

29

Мост, соединяющий Выборгскую и Петроградскую стороны — районы Санкт-Петербурга.

30

ДНК и РНК — дезоксирибонуклеиновые и рибонуклеиновые кислоты, обеспечивающие хранение, передачу и реализацию генетической программы развития и функционирования живых организмов.

31

Поселок в Ленинградской области.

32

Е. И. Молоховец — классик русской кулинарной литературы.

33

«Купчино», «Черная речка» — станции метро в Санкт-Петербурге, расположенные практически на противоположных концах города.

34

КТГ — кардиотокография, метод функциональной оценки состояния плода во время беременности и родов.

35

Слова Остапа Бендера.

36

Преэклампсия — поздний токсикоз у беременных.

37

Энцефалопатия — нарушение функции мозга.

38

— Лиз, можно я тебя спрошу кое о чем? Ты время от времени видишь флоутерс?

39

— Ты имеешь в виду флоутерс, которые такие прозрачные длинненькие штуковинки, что иногда проплывают в глазах? Или те флоутерс, которые трудносмываемые и непотопляемые какашки в унитазе после посещения китайского ресторана в пятницу вечером?

40

«Не знаю» на грузинском сленге.

41

— Могу ли я задать вам личный вопрос, дорогуша?

— Конечно.

— Вы проститутка?

— Да.

42

— Я финансовый аналитик в нефтяной компании.

— Извините. Я глубоко извиняюсь. Должно быть, очень много работы?

43

— Боже мой, Дэннис! Я занимаюсь этим уже двадцать пять лет и не смог отличить! Какой позор! Нет, я слишком стар, и мне определенно пора на пенсию.

— Я не думаю, что она поняла, о чем вы. Английский — не ее родной язык. Она русская.

— О, Россия! Прекрасная страна, где бизнес-аналитики выглядят как проститутки, а проститутки выглядят как политические диссиденты! Мне нужно уйти на пенсию и жить там остаток своих дней.

44

ЭКО — экстракорпоральное оплодотворение, метод искусственного оплодотворения.