С КЛЕЙМОМ « ВРАГ НАРОДА»
Геноцид казачьего народа.
как это было....
Примерно через год после окончания Великой Отечественной войны, весной 1946 года я был уволен из армии с должности командира стрелковой роты 48-й гвардейской дивизии из-за последствий трех тяжелых ранений, которые получил за время нахождения на фронте с октября 1941 года. В действующую армию я ушел добровольцем, сразу после окончания школы в июне месяце. Никакой профессии у меня не было, поэтому после увольнения в запас я поступил на учебу в Абаканский учительский институт. И лишь тогда я впервые прочитал роман Михаила Шолохова «Поднятая целина». И как будто вновь пережил коллективизацию и связанное с ней раскулачивание, невольным участником которых мне довелось быть в мои детские годы. Читал, и мне казалось, что события разворачиваются не в донском хуторе Гремячий Лог, а в бывшей станице Монок Минусинского уезда Енисейской губернии…
В конце 1920-х — начале 1930-х годов по решению РКП(б) в СССР была начата всеобщая коллективизация. Кампания по созданию колхозов проходила весьма и весьма драматично. Среди сельчан, ведущих единоличное хозяйство, желающих вступить в колхоз было не много. Большинство домохозяев-единоличников кормились своим трудом и, надо сказать, кормились неплохо. А что они получат от колхозной жизни, это был ещё вопрос?..
Сначала в нашем селе образовалась небольшая сельскохозяйственная коммуна по совместной обработке земли. Она объединила немногочисленную прослойку самых бедных хозяйств. Но просуществовала недолго, так как ее члены все больше надеялись на помощь государства, не очень-то утруждая себя работой. Весенний сев они провели кое-как, порвали всю лошадиную упряжь, вывели из строя сельхозинвентарь. На базе этой коммуны на следующий год был образован колхоз «Горный Абакан», руководил которым вначале Федор Алексеевич Терских, а затем — Григорий Степанович Байкалов. Позднее оба председателя были репрессированы по 58-й статье.
Хорошо помню, как мучительно переживал ту пору наш отец. У него не было особого желания вступать в колхоз, и в то же время он чувствовал, как неприязненно стали относиться к единоличникам. Местная власть в лице председателя сельсовета и бедняцкого актива явно не симпатизировала единоличникам и решала многие насущные проблемы за их счет. Социальное расслоение и противоречия между бывшими станичниками нарастали, как снежный ком. Началось раскулачивание зажиточных жителей Большого Монока. Одним из первых было разорено хозяйство семьи моего дяди по отцу — Егора Ильича Байкалова. А позднее и мне самому довелось увидеть воочию, как это происходило с нашими соседями — семьей казака Шуваева. Жили люди напротив нашей усадьбы в большом, только что отстроенном крестовом доме. У них было более десятка отборных выездных лошадей, большое стадо коров и много иной живности. В собственности Шуваевых имелись жнейка, веялка, сенокосилка. А их заимка, расположенная в долине речки Монок, по существу была настоящей сельскохозяйственной фермой, где многочисленная семья трудилась в поте лица от зари до зари.
В один из зимних дней 1930 года всю эту семью: старика Шуваева со старухой, их сына с женой и внуком — моим закадычным другом Степкой — посадили в сани-розвальни и под конвоем вооруженных милиционеров повезли в райцентр. Они смогли взять с собой только самое необходимое: кое-что из одежды и некоторое количество продуктов. Все остальное имущество перешло в собственность сельсовета и тут же продавалось с молотка. Помню, как однажды из мальчишеского любопытства я заглянул в тот соседский дом, где шел самый настоящий торг. Незнакомый мне мужчина называл какую-либо вещь и тут же объявлял ее цену, спрашивая у присутствовавших тут людей: «кто больше?» Полагаю, что среди сельских активистов был в этом деле какой-то свой меркантильный интерес, так как часть конфискованного имущества перекочевывала на их подворья.
Покончив с «кулаками», местная власть принялась за «середняков». Таких в селе была добрая половина. Их уже не просто агитировали вступать в местный колхоз, а применяли к этим людям «экономическое принуждение». Вызывали строптивого мужика-единоличника в сельсовет и объявляли, что он облагается «твердым заданием». Каждая конкретная семья в короткий срок должна была дополнительно сдать определенное количество зерна, мяса, молока, масла, яиц... За срыв этого задания, а оно давалось такое, что было заведомо невыполнимым, главу семьи обвиняли в саботаже решений власти со всеми вытекающими последствиями.
Именно эта участь постигла и нашу семью. Когда отец в очередной раз отказался вступать в колхоз, ему объявили, что он должен сдать государству 500 пудов зерна или 450 рублей деньгами. Понятно, что выполнить «твердое задание» отец был не в состоянии. Последовало раскулачивание нашего хозяйства. Всю живность забрали в колхоз. Также забрали две телеги, три хомута, две бороны, пароконный плуг. Торги по остальному имуществу проводить не стали, похоже, что «торговать» оказалось уже нечем. Вскоре за раскулачиванием последовало решение сельской избирательной комиссии о лишении родителей избирательных прав.
А в феврале 1930 года отца арестовали и по решению особой тройки полномочного представительства УНКВД Западно-Сибирского края (Хакасская автономная область тогда входила в его состав) выслали в Туруханский край. Остальные члены семьи пока оставались в Моноке, и моя мама Феоктиста Марковна (урожденная — Сипкина) все еще надеялась, что ее с четырьмя малолетними детьми не тронут. Но надежды её не оправдались. В мае 1931 года ее вызвали в сельсовет и объявили о выдворении нашей «кулацкой» семьи из села. Так не по своей воле мы оказались в категории той части граждан страны, которая именовалась «раскулаченными» или «спецпоселенцами».
Современный человек, читающий эти строки, вряд ли может представить себе жизнь в землянке в условиях суровой зимы, да еще в полуголодном состоянии. Продукты, взятые с собой из дома, были съедены еще по дороге в неволю. Долгое время нам приходилось существовать на весьма скудном продпайке, который выдавали в комендатуре спецпоселенцам. А это было мизерное количество муки, немного крупы и соли, изредка — мерзлая картошка. Ощущение голода было постоянным, не проходящим.
Чтобы не умереть, мы вынуждены были ходить по окрестным поселкам и просить милостыню. Подходили к дому и стучали в окно: тетенька (дяденька), подайте голодающим. Кто делился куском хлеба, кто давал по картофелине, кто наливал по чашке молока. Чтобы хоть как-то оправдать «сбор дани», стали петь под окнами отрывки из песен. Я пел еще более-менее сносно, а мои дружки по несчастью гнусавили по полной программе.
Чаще всего наше «хоровое пение» проникало в уши (а скорее - в души) сердобольных старушек. Вытерев кончиком платка намокшие от слез глаза, бабушки всегда подавали нам съестное. Однако в отдельных местах, случалось, принимали нашу самодеятельность довольно холодно, особенно когда узнавали, что мы из ссыльных. Навсегда осталось в моей детской памяти, как один молодой мужчина встретил нас, восьмилетних ребятишек, тирадой оскорбительных и ругательных слов в адрес наших родителей, называя их «белой контрой», «недорезанным кулачьем»... Горько и обидно было выслушивать нам подобное о своих самых-самых близких людях. Но в этих случаях мы оказывались совершенно беззащитными...
В конце августа 1932 года к нам неожиданно приехал из туруханской ссылки отец. Семья вновь была в полном составе. Однако так продолжалось недолго. Моих старших братьев, Михаила и Василия, вскоре перевели на другой участок лесозаготовок. Воспользовавшись их отсутствием, под благовидным предлогом бригадир переселил нас с мамой и больным отцом в холодную и сырую холодную землянку. Здоровье отца все ухудшалось, наконец, он окончательно слег, и вскоре его не стало...
Среди ссыльных ходили разговоры, что в ряде лесопунктов случаются побеги «спецконтингента». Так, в одном из писем сестра мамы Александра Марковна написала, что в Монок стали возвращаться некоторые ссыльные. Возникла идея — бежать. «Первопроходцем» в этом деле стал брат Василий, который сбежал из ссылки ранней весной 1933 года. Он чуть было не погиб по дороге на волю, попав в полынью реки. Это произошло буквально рядом с домом, когда брат стал переходить реку Абакан по тонкому льду. Воля к свободе оказалась сильней!
Нам с мамой без документов и денег также предстояло преодолеть многие сотни километров по незнакомой местности. Передвигались сначала пешком по тайге, затем удалось сесть на поезд, укрываясь от милиции и комендантского надзора на станциях. Добраться домой все-таки удалось. Переночевав одну ночь в Моноке, мы были вынуждены уйти жить в соседние Арбаты, где нас приютили родственники мамы. Сама она после опасного побега заболела и через несколько дней умерла. В свою семью меня забрала старшая сестра мамы.
…Сейчас, по прошествие почти восьми десятилетий жизни, мне совершенно понятно, что сталинская коллективизация и напрямую связанное с нею раскулачивание явились для страны самой настоящей этнической катастрофой. По существу партия большевиков организовала в те годы насильственное переселение огромных групп народа на необжитые, не приспособленные для жизни места. Этот процесс отличался от предыдущих большевистских чисток и кампаний еще и тем, что высылали целыми семьями, особенно не церемонясь. При этом ревниво следили, чтобы никто из детей «кулаков» не отбился, избежав тем самым наказания за отца, лишенного всех прав и имущества. Раздувание и раскрутка хлесткого термина «кулак» шли по стране неудержимо, и к началу 1930-х годов в советской деревне так именовали уже всех крепких хозяев: крепких в хозяйстве, крепких в труде, крепких в своих убеждениях»...
Иван БАЙКАЛОВ,
гвардии подполковник в отставке,
инвалид Великой Отечественной войны
Автор ушел из жизни в 2003 году. Однако остались его воспоминания — воспоминания одного из миллионов пострадавших в годы политических репрессий. на фото: 1. группа казаков. сидят: атаман Минусинского округа А.Г. Шахматов, рядом с ним А.И. Байкалов. стоят: казак Р.Ф. Сипкин и Ф.И. Байкалов. 2.автор воспоминаний И.А. Байкалов в 1945 г. 3. он же в 1941 г.
Сергей Байкалов