Родовая память
Здравствуйте! Недавно, буквально на этих днях, перебирая мамины вещи оставшиеся после её ухода, обнаружил на дне картонной коробки со всякими платёжками толстую тетрадь, в которой нашёл, можно сказать, исторический рукописный труд, написанный уже дрожащей рукой, но с вполне читаемым текстом. К сожалению работа не закончена до конца, так как болезнь оказалась беспощадна и забрала маму с собой в последний путь. Хочу предложить вниманию читателей это произведение, который я решил опубликовать на данном канале.
«Я памятник себе воздвиг не рукотворный...» А.С. Пушкин. Перефразируя слова великого поэта, я бы написала так: «Я памятник Вам воздвигла не рукотворный...» Пусть для себя, а кому это ещё нужно? Но вы со мной и во мне родные мои люди. Я помню о Вас, и Вы дороги мне, хоть большинство из вас уже ушло из жизни, и многих я знала только из рассказов родителей. Ну, а мне, зачем это нужно? Наверное, от совершенного одиночества и никакого будущего в перспективе. Вся я и мысли мои в прошлом. Общаюсь сама с собой, пока есть силы. Дёргаюсь ещё, а в мыслях уже там с ними, с моими родными и близкими.
Родовая память. Хотелось записать свои мысли. Тяга к письму появилась от одиночества и не понимания собеседников, которые иногда появлялись. Мне совсем расхотелось с кем-либо общаться, т.к. близко к сердцу принимаю непонимание, а ещё хуже грубость и хамство собеседника во время спора. А спор возникает сам по себе, из-за несовпадения точек зрения. Так вот, начала кое-что записывать, а из-за плохого состояния здоровья получилось одно нытьё. Пришлось всё порвать и выбросить. Начинаю вторую попытку. Не ныть хотелось, а поразмышлять, но первого оказалось значительно больше, чем второго, вследствие непреходящей депрессии, ставшей хронической. Начало… Мне всегда было интересно кто я, какой семьи, каких кровей. Еще, будучи маленькой девочкой, расспрашивала своих родителей и единственную, оставшуюся в живых, бабушку, мамину мать. Отец и бабушка были замечательными рассказчиками. Особенно бабуля знала уйму сказок, которые ей приходилось излагать у моей кровати, т.к. я очень часто болела. А если удавалось достать книгу, то и читала по складам. Папа больше рассказывал о своей семье, о которой у него остались самые добрые воспоминания. Говорил красочно, подробно, с юмором. Он был человеком добрым незлопамятным, но с большим недостатком. Любил изрядно выпить, все, что пахнет спиртом. Ради этой слабости готов был запродать душу дьяволу, не говоря уже о материальных ценностях семьи. Если чуял выпивку, для него уже ничего не существовало.Говорят, что судьбы и души, как и болезни, передаются по наследству. Я думаю, что отцу в «наследство» досталась душа его деда, Петра Воробьёва. Прадед был из казаков, рано овдовел и остался один с малолетним сынишкой Яшей. Толи с горя, толи вообще имел пристрастие к выпивке, запил страшно. Всё хозяйство спустил с рук. Остался совсем ни с чем. Оказался вынужден зарабатывать на пропитание, став хуторским пастухом. Вырыл землянку и жил там с сыном, который помогал ему пасти стадо коров, если тот был в очередном запое. Мальчишка оказался весьма любознательным и обладал пытливым умом. Бегал по вечерам к местному попу учиться грамоте. Да, хотела бы уточнить, что все мои деды и бабушки были 1888 года рождения. Жили Воробьёвы в хуторе Протопопьевском Цимлянской станицы. Однажды зимой, когда Яшки не было дома, с наступлением сумерек мой прадед хлебнул «немного» и решил завалиться спать, но для того чтобы не выветрилось тепло из землянки, закрыл заслонку в печи. Пацаненок, придя, домой обнаружил, что отец уже угорел, и он остался круглым сиротой. Общественность хутора помогала ему, чем могла. Жизнь шла своим чередом, по-старому. Яша пас коров и упорно учился у батюшки местного прихода. Когда подрос, он сдал экстерном экзамены за полный курс гимназии и, женившись на казачке, Плаховой Раисе Ивановне, стал учительствовать в своём хуторе. Своими стараниями они обзавелись тремя детьми. Дочку звали Надеждой(1912г.), а сыновей Николаем(01.01.1914г.) и Петром(28.12.1916г.).
Семья… Семья Плаховых была дружной, многодетной, справной и очень трудолюбивой. Прадед Иван свою воинскую повинность нёс в Польше, которая тогда входила в состав Российской империи, и привёз себе оттуда жену, красавицу полячку Феню, которая приняла православие, отказавшись ради супруга от католицизма. Женился видно по большой любви. Фенечка была доброй и трудолюбивой женщиной. Умела лечить травами и наговорами. Легко приняла перемену в быту и в жизни. Народилось у них тринадцать детей и только шестеро из них выжили и выросли. Прадед был человеком сильным, здоровым и уверенным в себе. Уверенность его и подвела. Однажды зимой поехал он в степь на санях за сеном для скота, где оно было скирдовано в стогах. Пока загружал сани, вспотел и снял тулуп. Погода выдалась ясной, а дорога укатанной. Загрузил стог выше человеческого роста, закинул наверх вилы и тулуп. Думал, наверное, быстро доехать до станицы. Пока ехал, разыгралась метель. Тулуп не смог достать с высоты, а сено жалко стало сбрасывать. Сколько труда было положено на это сено, рука не поднялась пустить его по ветру. Так и шёл раздетым рядом с санями. Продрог до самых костей и, проболев зиму, весной умер. В то время ему было чуть за сорок и старшие дети уже были взрослыми и семейными. С родителями жили два сына, Василий и Иван, да самая младшая дочь Рая, - моя бабушка. Замуж она вышла за моего деда Якова, уже после смерти отца. Жили они хорошо, пока деда не призвали в 1916г. на фронт офицером в неизвестном для меня чине. Шла 1-я мировая война. В том же году он погиб. Семья осталась без кормильца, а там две революции, вслед за которыми пришла гражданская война, принёсшая с собой жуткий голод и неисчислимые бедствия. Мой отец вместе с другими ребятишками лазил по весне по деревьям, опустошая птичьи гнёзда от яиц. Тем и жили, пока за ними не приехал из Цимлянской станицы материн брат, Плахов Василий и не забрал семью к себе на жительство. Если бы он не сделал этого, то вымерли бы бабушка Рая с детишками от голода, как их соседи, у которых не было мальчиков и естественно не было, кому лазить за сорочиными яйцами. Перебивались лягушками, но ни что им не помогло, все отдали богу душу. Да разве ж можно было прожить на одной лебеде с лягушками.
Плаховым тоже жилось не сладко, но значительно лучше. Семья была большой, работников много. Крутились все, что б не бедствовать, но война есть война. Красных сменяли белые и наоборот. Те и другие резали птицу, овец и конфисковывали лошадей. Быков уже давно забрали в обоз. Бывало, бросали своих больных лошадей, бабушка Феня их выхаживала, а следом приходили военные и забирали животину. С наступающими и отступающими частями пришёл тиф. Все дети переболели им по очереди, т.к. в курене отлёживались больные красноармейцы. Же��щины ухаживали за ними и первыми свалились в горячке. Мой отец первый раз заболел тифом, доев кислое молоко, оставшееся после больного. Потом был ещё возвратный брюшной тиф, и малярия. Как жив, только остался? Голод в то время зверствовал страшный. Отец вспоминал, как вынуждены они были, чтобы выжить, зарезать последнюю стельную коровёнку. Дядьки были забраны в обоз, Дома оставались только бабы с детишками. Скотину резать было некому. Взялся им помочь в этом деле муж родной отцовой тётки. Богатый был казак, его семья ни в чем не нуждалась, да и мимо рта ложку видно никогда не проносил. За свои труды он забрал её себе, а бедным родственникам оставил лишь масла, да не родившегося телёнка и это на десятерых то человек. Но и это помогло продержаться до возвращения дядьёв. Жизненный опыт отца говорил, что бедные люди гораздо добрее богатых. Легче помогают друг другу, делятся последним куском хлеба. Вспоминал, как переезжали они из хутора в станицу на быках, да и застряли посреди речушки, когда переезжали её в брод. Животные были измождены и не могли вытянуть арбу на берег. Переправлялся там же сытый богатый мужик и на просьбу о помощи ответил отказом и остались они там куковать не один час, пока их не вытащил казак на захудалой кляче.
Но всё потихоньку проходит, закончилась и гражданская. Стали восстанавливать хозяйство. Отец очень любил животных, особенно лошадей, и не уставал рассказывать мне о них. Всех животных, через столько лет, помнил по именам, помнил, сколько какая корова давала молока, скольких поросят приносила свинья, сколько было овец, не забыл даже их повадки характеры. Эта его страсть передалась и мне, я без животных сирота. И так постепенно стали вставать на ноги. Пахали, сеяли, растили скот и снова стали крепкими хозяевами. Было, кому работать и кого кормить, одних детей семеро душ. Когда приходила пора пахать, а возделывали землю тогда на быках, моего отца, как старшего мальчика, брали погонять скотину хворостиной. Однажды он до смерти надоел быку своим усердием, что тот в отместку так лягнул его задней ногой в живот, что малец чуть богу душу не отдал. Едва отходили. Мой отец с детства попадал в разные неприятности, а то и страшные переделки. Не устаю удивляться, как он выжил и дожил до 82 лет.
Рассказывал он, как при наводнениях рыбу ловили, чуть ли не руками, мешками. Какие были сочные и сладкие арбузы и дыни. Как варили из арбузов мёд-нардек. Заставляли ребятишек арбузную мякоть ложками выковыривать и в большой чан складывать. Трудились все с радостью и весельем перемазанные арбузным соком. Когда чан наполнялся, его ставили на огонь и варили, помешивая до тех пор, пока масса не становилась густой и тёмной. Этот арбузный сироп заменял сахар, который тогда негде было взять. С ним ели блины, оладьи, пампушки, которые делали из пресного теста, нарезанного маленькими кубиками, и жарили в кипящем жиру. Потом обмакивали в нардек и посыпали толчёнными арбузными семечками, которые оставались после варки. Молоко перетапливали в печи, снимали жирный каймак, который заменял и сметану, и сливочное масло. Часть квасили, делали кислое молоко, а часть употребляли пресным. Кроме молока пили ещё узвар - компот из сухофруктов. Из фруктов делали вино. Хлеб пекли из своей муки, но больше обходились пышками.
Мой отец был лакомкой и большим озорником, и за это ему часто попадало, а то случались и несчастья. Тайком проникал один в погреб лизать каймак и подъедать что-нибудь вкусненькое, если оно там было. За это бабушка Феня гоняла его хворостиной, а после жалела. О бабушке у него были самые приятные воспоминания, любил он её больше всех. Она была верующей женщиной и ходила часто в церковь, беря с собой ребятишек. Пошла раз на исповедь вместе с моим отцом. Научила, как батюшке отвечать, если натворил чего непотребного, а не сказала, как быть, если не шкодил. И вот настала его очередь исповедоваться. … Стал задавать поп всякие вопросы по поводу грешков: обманывал ли он или хулиганил и т. д. Отвечал отец искренне: «Грешен батюшка, грешен». – Да и немудрено было быть во всём повинным, непоседой слыл известным. И тут попался уличающий вопрос, возводящий напраслину, буквально обвиняющий в том, чего он никогда не делал, а как ответить в таком случае отец не знал, ну и брякнул следующее: «Святой батюшка, святой». Поп вначале остолбенел от такого заявления и, придя в себя от перенесённого шока, отходил самозванца крестом по темени, приговаривая: «Я тебе дам святого, антихрист несчастный, негодник ты этакий» … С тех пор Николай в церковь молиться перестал ходить и в боге разуверился на всю жизнь. Как-то раз на рождество гадать вздумалось ему. Услышал от кого-то, что нужно на ночь залезть в печную трубу, зажечь свечу и узреть своё будущее в зеркале. Так и сделал он, просидев там почти до утра, никому не сообщив заранее о своей затее. Когда свеча сгорела, а грядущее так и не открыло своих тайн, решил он выбираться наружу и как раз «вовремя». Мать встала печь затопить, а тут он лезет весь в сапухе, чёрный как сам чёрт и лишь белки глаз сверкают. Матушка перепугалась, чуть ли не до смерти, думая, что это домовой. Очень суеверными были тогда люди, и такими выходками можно было в гроб вогнать, если вдруг сердце окажется недостаточно сильным.
После гражданской войны, в степи развелось немыслимое количество волков, от чьих разбойничьих набегов просто спасу не было. Овцы с пастбища прибегали с вырванными задами, так, что кишки за ними тянулись по дороге. Бывали случаи нападения даже на людей. Зимой тоже покоя не давали, забираясь внутрь дворов в надежде поживиться домашней скотиной. И как-то раз, ночью, услышали они, как овцы встревожено заблеяли, свинья суматошно визжит, которая недавно только опоросилась, и корова ревёт не своим голосом, как перед забоем. Схватил дядька Ваня ружьё, выскочил на баз и стрельнул в воздух, чтобы страху навести. Во двор с катуха сиганул волк. Крышу окаянный разгребал, но во внутрь ещё не успел залезть, помешали. Кинулся он к плетню, где подкоп вырыл, да видно снегу намело, и застрял серый хищник в этой дырке основательно, головой наружу, а задом во дворе. Дядька возьми, да и дёрни его изо всех сил за хвост, пытаясь вернуть незваного гостя обратно, чтобы разобраться с ним основательно. Тут волк от страха облажался. Уделал дядьку дерьмом с ног до головы. Тут казаку стало не до матёрого, бросил его, проклиная на чём только свет стоит весь волчий род, а тот, почувствовав свободу смог как-то вывернуться и вылезти из-под плетня. На утро, обмывшись, дядька, пошёл посмотреть, что же стало с волком. По следу из кала, а после и крови нашёл он его за пять километров от станицы мёртвым. Содрал с него шкуру, и бабушка пошила знатную шапку. Воистину хищник до смерти перепугался. А однажды волку всё же удалось пробраться к свинье через соломенную крышу, сложенную из сухого камыша. Так та дралась с ним не на жизнь, а на смерть, защищая своих поросят пока хозяин не подоспел на подмогу, и серому пришлось уносить лапы восвояси, так ничем и не поживившись. После этого случая пришлось организовать ночные дежурства, для охраны домашнего скота.
А сейчас продолжим повествование причуд, в которых мой отец умудрялся принимать непосредственное участие вместе со своими братьями. На кухне у них в потолок был вкручен крюк, на который, когда появлялись груднички, вешали колыбель. Дети подросли, и надобность в данном приспособлении как-то сама отпала и торчала себе железяка в балке никому, не мешая, пока мальчишки не придумали для неё новое применение. Привязали к ней веревку, и давай на ней кататься, перелетая от одной койки до другой и обратно. Баловство это казалось весьма безопасным до тех самых пор, пока кто-то не открыл крышку подпола и ниспустился туда за припасами. Именно в этот момент моему отцу вздумалось изумить своей удалью всех присутствующих, проносясь с гиканьем над чернотой раскрытого люка. Трюк мог бы и удаться, если бы изрядно расшатанный крюк именно в этот момент не оборвался, и гимнаст-неудачник со всего маху не влетел внутрь погреба. Сам он оттуда уже не выбрался, его достали с отбитым нутром. Долго болел, но встал на ноги, бабушка выходила. Знатная была знахарка, вправляла кости, лечила даже сибирскую язву. Вообще отцу везло на неприятности всю жизнь. Однажды его дядька, подвыпивши, вздумал покатать мальца на плечах, изображая коня. Скакал, скакал по двору, а потом решил выскочить на улицу за ворота, а те были с притолокой, о которую Николашка на всём скаку «Сивки-Бурки» врезался лбом. Пару дней приводили его в чувства, без памяти лежал, но очухался.
Мальчишками, а их было четыре брата, Колька, Шурка, Женька и Петька, мечтали иметь коньки, а взять их было негде. Но как-то нашли один конёк и начали кататься зимой по очереди с горки на одной ноге. Игра увлекала своей рискованностью, что особенно нравилось сорванцам. И снова моему отцу не повезло. Разогнался изо всех сил, поджал ногу и ветер в ушах засвистел от скорости, когда покатился вниз, но надо же такому случиться, что на пути оказался маленький камешек, о который он споткнулся и со всего маху ударился плашмя оземь. На руках принесли его братья домой и опять не один день хлопотали над ним мать и бабушка Феня. Сестра Надежда не жила с ними, а воспитывалась и работала у богатых родственников Дьяковых, так как считалось, что она уже достаточно подросла, чтобы начать приносить деньги в дом. Все дети учились в станичной школе, но озорнику Кольке было основном не до наук, вся его неугомонная энергия уходила на всякого рода выдумки и не всегда хорошие, а чаще даже и дурные, да оно и не удивительно, столько раз головой то бился, от того и братьев соблазнял шухарить. Ещё в гражданскую войну, когда сидели на лебеде с молоком, поголовно все страдали поносами. Как-то увёл он свою банду за сараи и устроили они там соревнования, кто дальше из зада стрельнет, а чтобы виднее было выбрали мишенью беленую стену. Ну и начали стрелять, отмечая, кто дальше стоял и, кто больше заряда выпустил. В общем, изгадили сарайчик аж до самой крыши. Потом все четверо схлопотали вожжей и так же вместе белили стену.Где-то отец услышал, что кошкам нипочём любая высота, а также на горячем не обжигаются. Так придумали они своего кота с крыши бросать. Животное с честью выдержало испытание благодаря невысокому куреню. Тогда было решено запхать его в горячую духовку, чтобы подтвердить верность второй части общей теории. Одному претворять идею в жизнь оказалось несподручно, так как кот наотрез отказывался стать жертвой их опытов, тогда пришлось взять Кольке себе в подельники своего родного брата Петьку. Тот взялся засовывать обезумевшее от ужаса бедное животное, а мой отец готовился быстро закрыть тяжёлую чугунную крышку, отрезая тем самым все пути к спасению. Когда дело было практически сделано, и кот полностью скрылся в недрах печи, заводила всей этой страшной истории так быстро захлопнул дверку, что Петька просто не успел вовремя отдёрнуть руку, и вся мякоть с большого пальца была отрублена словно гильотиной. Было много крови, крика, ругани и наказания. Но мучения кота на этом не закончились. Животное это само по себе было хитрым и вороватым, и мой батя, пользуясь его дурной славой, частенько сваливал вину за съеденный каймак на не могущего оправдаться кота. А тот ещё и подливал масла в огонь тем, что любил перекусить между делом только что вылупившимся цыпленком. В конце концов, терпение у бабушки лопнуло. Она потребовала, чтобы кота немедленно унесли, куда ни будь подальше. Его завезли в глубь степи и на том успокоились. Но не тут то было. Спустя несколько дней тот вернулся в родные пенаты, с лёгкостью отыскав нужное направление в бескрайних донских просторах. Эта эпопея повторялась из раза в раз после каждого съеденного очередного цыплёнка. После пятого или шестого возвращения изгнанника и проглоченного по этому поводу пернатого птенца, бабушка Феня изловила уже порядком надоевшего ей кота, привязала ему на шею верёвку и велела Николаю повесить его на плетне. Новоявленный палач посадил приговоренного к казни у забора, и закинул верёвку за верхнюю перекладину. Как только всё было должным образом подготовлено, он начал подтягивать кота вверх пока у того лапы не повисли в воздухе. Мурзик заорал благим матом, и когда кричать стало невозможно, начал биться, махая лапами в поисках опоры, и каким-то образом извернувшись, вцепился всеми своими когтями в руку мучителю и стал драть её изо всех сил. Тут уже заорал Колька и, бросив кота с изорванной рукой, кинулся весь в крови домой. Его там полечили, пожалели, а кот с того времени пропал, на базу его больше не видели, наверное, понял, что его там хотят угробить. Вот такие были курьёзы.
В те не столь далёкие времена детей пугали цыганами. Мол, самых непослушных они крадут у родителей и увозят в неведомые дали прочь от отеческого дома. И вот однажды остановился табор неподалёку от станицы и ребятам наказали находиться в куренях, пока те не уйдут восвояси. Взрослым надо было работать по хозяйству на базу, а детишкам велели закрыться изнутри и открывать только своим. И вздумалось их мамам подшутить над мальцами и посмотреть, не откроют ли они двери посторонним. Постучали и изменёнными голосами потребовали впустить их внутрь, да побыстрее. Испугали деток этой выходкой до смерти. Те кричали не своими голосами, и ни какие уговоры не могли их привести в чувство. Взрослым никак не удавалось убедить их, что они свои. Дети от страха не узнавали своих родителей, даже видя их в окна. Прошёл ни один час, пока они не успокоились и не впустили родных в дом. Так и жили Плаховы-Воробьёвы где-то до 1926 года, до тех пор, пока не пошли слухи о коллективизации.
на фотографии мой дед, Воробьёв Николай Яковлевич.
Переезд… Собрались они как-то вместе, обсудили приближающиеся перспективы от грядущей коллективизации, и порешили продать всё своё хозяйство и уезжать в город. Так они всем табором и перебрались в Новочеркасск. Здесь разделились и жили каждый своей семьёй. Подворье в станице было продано в пол цены и все вырученные деньги ушли на приобретение жилья. Два брата купили дом на переулке им. Володарского. Здесь же в подвальном помещении стала обитать сестра Раиса со своими детьми. Пока устраивались в городе, бедовали. Дяди Ваня и Вася подрядились перегонять скот на продажу, и их часто не было дома. Женщины чтобы выжить подрабатывали у зажиточных людей домработницами. Моя бабушка, Рая, была хорошей портнихой, но пока приобрела свою клиентуру и стала на ноги, была вынуждена, спасая мальчишек от голода, отдать их в детский дом. Во время правления товарища Сталина, это считалось вполне нормальным явлением. Родителей даже агитировали отдавать своих детей на воспитание государству, а самим не покладая рук, день и ночь, работать, работать и работать. Пробыв в детдоме где-то с месяц, исхудав до крайности, Николай сбежал домой. Мать испуга-лась, увидев его, и поняла, что её дети никому больше не нужны, кроме неё самой. На следующий день, забрав Петьку, она дала слово, что больше никуда и никогда не отдаст их, а уж если придется умирать, так лучше вместе. Надежда уже училась в техникуме и пела в соборном хоре. Голос у неё был замечательный. После окончания техникума работала здесь же в городе на военном аэродроме по метеосводкам. Отец, будучи мальчишкой, стал подрабатывать, нося людям воду за символическую плату. Водопровода на улицах тогда не было, а пригодную для питья воду брали в бассейнах, разбросанных по всему городу. Заполнялись они из старого, царской постройки, водопровода и вода продавалась горожанам по одной копейке за ведро. Николай ходил к ближайшему водохранилищу, располагающемуся по проспекту Платовскому на территории ветеринарного, а сейчас мелиоративного, института, этим хоть как-то помогая, матери. Петька ходил в школу. Отец вспоминал, что тогда в пору НЭПа, магазины ломились от разносолов, но с работой было туго. И хоть цены были низкие, а покупать было не за что. Дядьки гоняли скот, оставляя документы на скотину, да и свои тоже, дома, чтобы не потерять. И вот однажды их уже недалеко от Ростова арестовали, как нелегалов, скот конфисковали. Месяц, просидев в тюрьме, они, наконец, с оказией передали семьям, где они и что нужны документы для доказательства их личности и законности трудовой деятельности. Жёны кинулись вызволять их из неволи. Привезли их домой опухших от голода. Обмыли, усадили за стол, выставив все, что было съестного. Василий ел осторожно, то и дело, останавливая Ивана, который жадно поглощал все, подряд не обращая внимания на предостережения. На утро он уже не встал с постели из-за резких болей в животе и через несколько дней, страшно промучившись, умер от заворота кишок. Похоронив брата, дядя Вася больше не стал заниматься скотом, слишком дорого доставались эти деньги. Вскоре устроился охранником в тюрьму и там проработал до самой своей смерти. Парни его ходили в школу. Потом Женька окончил ветеринарный институт, и уехал после войны в Марийскую АССР по распределению. Там женился и жил до конца своих дней. Сашка служил и воевал во флоте. После войны проходил службу в Керчи до пенсии, потом переехал в Азов на постоянное жительство. Там и сейчас живут его дети, два сына и дочь. В 1928 году мой отец устроился в столовую учеником повара и проработал там до 1941. Жизнь постепенно после переезда налаживалась, переходила в спокойное русло. Братья были очень дружны, да и друзья появились новые. Компания образовалась весьма весёлая. Все братья играли на струнных музыкальных инструментах. Ходили по улицам города, пели шуточные песни и частушки акампанируя себе с гитарой, мандолиной и балалайкой. Где-то в 1934 году, сестра Надежда вышла замуж за лётчика испытателя Власова. Через год у неё родился сын Владимир и в скорости во время очередного испытательного полёта, поздней осенью, ночью, у самолёта её мужа отказал мотор. С большим трудом посадил он машину на воду реки Дон, недалеко от берега. Удар был очень сильным, и он не смог самостоятельно выбраться из полузатопленной машины до утра, пока его не нашли поисковики. В последствии ему присвоили звание Героя Советского Союза за то, что он спас единственный испытательный образец нового самолёта. Умер он через несколько месяцев после аварии, от полученных травм и простуды от переохлаждения. Сын его в последствии тоже станет лётчиком, дослужится до высоких званий. Сейчас он проживает с семьёй в Москве. Сестра отца тоже проживает в столице с дочерью Татьяной 1940 года рождения. Через три года после смерти мужа она снова связала свою судьбу с лётчиком Григорием Галан и родила ему дочь. Перед войной их перевели служить в Москву, да так они там и прожили всю жизнь. Я её никогда не видела, она с нами не роднилась. За пару лет до кончины отца, прислала несколько писем. Он ей отвечал, но потом она сама прекратила переписку. Отец до конца ждал её весточек, но она, узнав, через жену Петра, что он пьёт, больше ему не писала. Ну и бог с ней. После переезда в Новочеркасск, семья пережила не один удар и утрату, потеряв четверых человек в тридцатые годы. После смерти Дяди Вани, через небольшой промежуток времени умерла его жена, мать Женьки и Сашки. Потом на девяностом году жизни скончалась бабушка Феня. В тридцать седьмом был арестован муж отцовой родной тётки, поляк Шиманский. Много болтал лишнего, был чем-то недоволен, так его больше никто не видел, сгинул. Тётка пыталась навести о нём справки, но её прогнали из ОГПУ, пригрозив арестом, и она больше не возобновляла своих поисков. Дядя Вася женился во второй раз. Время шло. Петро учился в ветеринарном институте, отец проживал с одной женщиной, продолжая работать поваром, а бабушка Рая портняжила. Приближались сороковые, пороховые.Война…В середине мая 1941 года отца призвали в армию на переподготовку и с такими же «партизанами» отправили в лагеря под Белую Церковь на Украине. Двадцать второго июня их срочно перебросили в Смоленск для укомплектования 16-ой армии, той самой легендарной армии, которая стала стеной и сколько могла, до полного своего уничтожения, задерживала немецко-фашистских захватчиков, рвавшихся к Москве. Началась война, великая бойня по масштабу убийств, зверств, разрушений. Бойня, которая ввергла в ужас одних и толкала на подвиг во имя Родины других. Мой отец был не герой, а обыкновенный рядовой 37-й дивизии, 214-го артполка, приставленный к кухне поваром. Бои были непрерывные, бомбёжки страшные. Одни самолёты улетали, а другие заходили на бомбометание. Кровь и внутренности людей и обозных лошадей были повсюду. На земле, на деревьях, на проводах… Артиллерия тогда передвигалась с помощью конной тяги, и больно было смотреть на покалеченных животных с оторванными конечностями и вспоротыми животами из последних сил стоящих на дороге в тёмно-алых лужах. Люди бежали и прятались, где только могли. Любая кочка, ямка, служили укрытием. Одна бомба попала в блиндаж командира полка. Все находящиеся внутри погибли. Как-то рано утром, во время ночного затишья, отец мыл кухню готовясь варить кашу бойцам. Когда он перегнулся в котёл, чтобы отскоблить дно, над ним пролетела мина и разорвалась буквально в нескольких метрах. Он всегда говорил, что если бы не кухня, то его бы убило. Потом их окружили, и отец один лесами выбирался к своим. Вместе с какими-то милиционерами переплывал Днепр. Один из них, не рассчитав своих сил, стал тонуть, отец его спас. Пере-правившись, разошлись каждый в свою сторону. В тот раз ему удалось выйти из окружения. Вышедших бойцов с оккупированной врагом территории собрали и отправили в тыл для проверки, потом разослали по своим частям, если те ещё существовали, а если нет, то пополняли ими имевшиеся. Отцу повезло. Его полк с большими потерями вышел из окружения, и стоял неподалёку от Смоленска, укомплектовываясь людьми и техникой. Его тут же снова приставили к кухне. Он, как и многие, был подавлен мощью немецкого наступления. Полк пополнялся невиданными пушками. Одни стволы, без каких-либо признаков щитовой защиты для обслуживающего расчёта. Видно их делали где-то неподалёку, и из-за нехватки метала, решили пренебречь защитой. Но жить всем хотелось, и командиры выражали своё недовольство таким вооружением, но им быстро закрыли рты. Солдатам выдали традиционные трёхлинейки. В войсках присутствовала паника. Появились дезертиры, самострелы, старались заразиться какой-нибудь болезнью и отправиться в тыл на лечение. Но СМЕРШ работал чётко, каждый случай расследовался и жестоко пресекался. У отца был шрам на вылет на икре левой ноги. Я как-то спросила его о ранении, и он подтвердил, что оно пулевое, полученное во время войны, но наотрез отказался сказать, где и при каких обстоятельствах оно было получено. Я думаю, что если это и был самострел в страшный момент его жизни, то потом, одумавшись, он никому ничего не сказал, а иначе его могли разоблачить и расстрелять. Просто ко всем несчастьям добавил себе ещё физическую боль. Но это всего лишь моё предположение, а не утверждение. Да оно и немудрено было потерять себя, видя те ужасы первых месяцев войны. Их фронтом командовал маршал Тимошенко. Сравнивая вооружение технику, напор немецкой армии с нашей, немногие могли, наверное, тогда похвастаться силой своего духа. Что говорить, если даже Сталин пребывал в шоке от происходящего на фронтах. Смогли опомниться, и остановиться только под Москвой, и лечь костьми, учась воевать и понимать, за что воюем, приобретая ратный опыт и силу духа для победы над врагом. Именно там под Смоленском постигались азы воинской доблести и чувства ответственности за свой род. Что значила одна жизнь в сравнении с гибелью всего рода, страны. Каждый знает, как умеют русские воевать. Не даром именно на нас, спокон веков ковались лучшие мечи, лились лучшие пушки, а сейчас ракеты и психологическое оружие. С грехом пополам полк укомплектовали, бойцов отмыли в бане, переодели и отправили под Вязьму, в самую мясорубку. Наших танков и самолётов в боях почти не участвовало. Лишь однажды мой отец видел как один «ястребок» напал на целую стаю вражеских самолётов, но вскоре его сбили. Лётчик смог выпрыгнуть с парашютом, а наши бойцы, толком не разобравшись, начали стрелять в него из винтовок. Потом пошли в лес искать его. Отец не знал, нашли ли его живым или нет. И так продолжалось до осе-ни. Армия, наверное, давно находилась в окружении, но сражалась, оттягивая на себя часть сил противника. Когда-то всё имеет свой конец. Началось планомерное уничтожение 16-й армии артиллерией и с воздуха. Немцы уже подходили к Москве, и не было ночи, чтобы через их тылы не вырывались с боями части Красной Армии, так что им приходилось зачищать уже захваченные территории, так как эти периодические удары в спину основательно заставляли нервничать противника. Некогда многотысячная армия прекратила своё существование смятая гусеницами немецких танков. Оставшиеся в живых красноармейцы бродили по лесам, стараясь идти на восток в надежде выйти к своим, среди них был и мой отец. Группой в шесть человек, они шли грязные и голодные, на звук далёкой канонады, избегая встреч с немцами. Однажды обнаружили брошенные машины с продовольствием и обмундированием. Переоделись в чистое, взяли по шинели, плащ-палатке, по два байковых одеяла, набили вещмешки продуктами. В общем, запаслись всем необходимым для длительного перехода. Переночевали, поужинав кашей из концентратов заправленной настоящим сливочным маслом, а на утро пошли дальше. Так они бродили не одну неделю, а своих так и не было. Немцы тем временем стали стягивать кольцо и прочёсывать леса. Была уже середина октября, начинались холода, моросил дождь.
Плен…Как-то отец, с товарищами подходя к опушке леса, услышали стрельбу. Решили разделиться по три человека и пересечь прогалину в разных местах. Так и поступили. Трое ушло в одну сторону, а они в другую. Вскоре оттуда, где скрылась первая группа раздались автоматные очереди. Затаились. Через какое-то время решили все-таки рывком пересечь прогалину. Один из товарищей вышел на опушку и, не увидев ничего подозрительного, позвал остальных. Они подошли, осмотрел��сь и двинулись дальше через поляну. И тут перед ними взорвалась мина, потом другая. Они упали на землю, ещё надеясь на чудо, что их не заметили, но взрывы всё ближе и ближе раздавались от того места, где они залегли. Их брали в «вилку». И тут кто-то из бойцов поднял белую тряпку. Обстрел тут же прекратился, а на противоположной опушке показались немцы, которые громко что-то кричали. Отец с товарищами по несчастью встали и подняв руки пошли в их сторону. Солдат тут же обыскали, вывернув вещмешки и разбив о деревья винтовки. Забрали одеяла, сливочное масло, тушёнку, оставив в их распоряжении лишь маргарин и перловые концентраты. Под конвоем их отправили в глубь леса, где у них стояли телеги, а возле сидело несколько десятков наших бойцов, к которым и присоединилась отцова группа. К вечеру, загрузив телеги каким-то имуществом и привязав пленных за руки к задкам, немцы поспешили покинуть лес. Они не просто спешили, а гнали лошадей галопом, не обращая внимания на упавших и волочащихся следом в грязи солдат. Приехав в какую-то деревню, уцелевших пленных согнали в карьер находящимся за селом, где уже находились многие тысячи красноармейцев. Карьер усиленно охранялся. Один из товарищей отца пытался совершить побег, но упал сражённый автоматной очередью, так и не обретя свободы. Оставшиеся в живых двое от всей прежней группы договорились держаться вместе, по очереди отдыхать и сторожить вещи, чтобы не украли. Но, пробыв так пару недель, отец, однажды проснувшись, обнаружил, что его товарищ исчез вместе с вещмешками и даже котелок прихватил. Искать его не имело смысла, так как людей в этом карьере находилось за двадцать тысяч. Фашисты совсем не заботились о пленных, кормили раз в день, какой-то бурдой из брюквы. Отец называл её баландой. Военно-пленные болели, непрерывно шли дожди, донимали вши. Голод и дизентерия косили людей. Из 20 000, через месяц, когда оставшихся в живых отправили в концентрационный лагерь под Молодечно, их оставалось около 4000 человек. В лагере пленных разместили по баракам. Какую выполняли они там работу, я не помню. Отец говорил, что их гоняли на принудительный труд через населённый пункт, и однажды из одного дома вышла женщина с ведром помоев в руках. Сверху плавал спрессованный шар на два или три килограмма пищевых отходов. Николай, быстро среагировав, обратился к конвойному с просьбой взять из ведра этот шар и тот брезгливо ухмыляясь, разрешил. Отец подошёл к женщине с аналогичной просьбой. Она испугалась, стала говорить, что это есть нельзя, что это она для свиней несёт. Но он всё же переложил объедки в котелок и ел их целую неделю. Кормили их два раза в день по черпаку баланды и кусочком гнилого хлеба. Выжить в таких условиях было почти невозможно. В Молодечно отец заболел дизентерией, но помня бабушки Фени наказы по врачеванию, смог с большим трудом раздобыть горсть поваренной соли и сделав крепкий до горького рассол, выпил его, что ему весьма помогло. Пленные в этом лагере гибли как мухи, особенно жители Кавказа и Средней Азии не выносили таких условий. Утро начиналось с уборки трупов. Их выносили из бараков и складывали во дворе штабелями. Потом специальная команда вывозила трупы с территории лагеря туда, где уже были вырыты другими пленными большие ямы-рвы. Мертвецов слаживали в эти ямы, обильно посыпая каждый слой известью с хлоркой и землёй засыпали лишь по мере заполнения. Ко всему привыкает человек, даже к кошмару и смерти, а иначе все по сходили бы с ума, и палачи, и их жертвы. Тоже произошло и с моим отцом, который, уже не задумываясь, выполнял эти страшные работы. Истощены были до предела. Как-то отец хотел попытаться бежать, но не смог, ноги едва двигались, и сердце стало заходиться. Такой мор происходил до тех пор, пока в лагерь не прибыл новый комендант, фронтовик. Его после ранения направили на лёгкий труд. По прибытии, он велел построить военнопленных и устроил смотр, во время которого был шокирован видом и состоянием измученных людей. Офицер оказался сердобольным человеком и в первую же неделю своего пребывания на новой должности, он создал бригаду из пленных в несколько подвод, которые с конвоем ездили по близ лежавшим сёлам за подаянием. Как говорят у нас русских, кто что подаст. Отцу повезло, как он тогда думал, он попал туда возчиком, так как хорошо знал лошадей и умел с ними обращаться. Знал бы он тогда, как этот случай повлияет на его жизнь. Да, впрочем, если даже и знал, что он мог изменить, разве что умереть. Кто его там спрашивал, что он хочет делать, где работать? Плен, да и вообще не свобода, - это где даже не приказывают, а просто гоняют, заставляя делать то, что вздумается сильным, то есть власть предержащим, только за похлёбку и надежду выжить если повезёт. На положении концлагеря сейчас у нас вся страна. Кто бы думал, что такое может случиться с великой державой, но это произошло и, наверное, уже поздно после драки махать кулаками. Не будем отвлекаться, - это другая тема.Этот комендант пробыл в лагере месяца два, но и этого времени хватило, чтобы снизилась смертность, и пленные стали приобретать более или менее человеческий вид. Потом он также исчез, как и появился. За свою мягкотелость к врагу, он был отправлен обратно на восточный фронт. После его смещения, всё вернулось на круги свои. Бригаду ездовых расформировали отправив на общие работы и если бы отец вскоре не заразился чесоткой, и его с группой таких же больных не отправили в лазарет г. Вильно (сейчас Вильнюс), может он и не дожил бы до конца войны. Всем известно, что Польша во время войны вся была сплошь покрыта концентрационными лагерями. Это была европейская фабрика смерти, где проводился эксперимент эффективного и быстрого уничтожения людей, а также всевозможных опытов над людьми. Немцы не просто уничтожали себе подобных, они это делали творчески, поставив всё на научную основу. Новым НЕДОЧЕЛОВЕКАМ сейчас пригодились их опыты, и они с огромной энергией продолжают их в масштабах всей планеты и моей Родины в частности, только более хитро под знамёнами «всеобщего благоденствия и процветания». В Молодечно отец пробыл где-то год с небольшим. В Вильно от чесотки их лечили дёгтем. Обмазав им с ног до головы. Там же в лазарете они узнали о разгроме немцев под Сталинградом. Объявив траур, германское руководство само сообщило всему миру о своём сокрушительном поражении. После лазарета отца отправили в другой лагерь находившийся около г. Кививели, местечко Котлояр в Эстонии, на сланцевые шахты. Вместо обычной обуви пленным выдали деревянные сабо, отец называл их колодками. Мозоли на подошвах, особенно на пальцах после такой обувки стали твёрже кости, которые сохранились у отца до самой смерти и доставляли ему массу неприятностей и боли. После работы каждый пленный нёс с собой кусок сланца, чтобы растопить в бараке печурку и обсушиться, так как в шахте было очень сыро. Работали по щиколотку в воде, которая текла сверху прямо на головы, так что на поверхность люди выходили вымокшие до последней нитки. Что в Молодечно, что в Котлояре свирепствовали полицаи больше чем сами немцы. Особой злобой и ненавистью к русским военнопленным отличались полицейские из украинцев и эстонцев. Тех хоть хлебом не корми, только дай в сласть поизмываться над Москалями. В Эстонии всё же было полегче, больше оказалось возможностей для выживания. Германия нуждалась в топливе, а значит и в рабочих для его добычи, вследствие чего кормили довольно сносно. Пытались вербовать пленных в РОА и некоторые, чтобы вырваться из ада, записывались. Отец предпочёл плен предательству и прошёл весь путь Советского солдата, попавшего в плен к врагу до самого освобождения союзниками. Когда Советские войска вплотную подошли к Прибалтике, их срочно погрузили в трюм огромной баржи и отбуксировали в открытое море, держа путь на запад. Перед погрузкой дали по две селёдки и столько же галет. Многие их тут же съели, а в пути потом страшно мучались от жажды, так как воды не давали. Раньше я думала, что у немцев патологическая потребность к садизму, что, даже так, не давая людям напиться, они получали удовольствие. Сейчас поняла, что солёное задерживает воду в организме, не давая обезвоживаться, а выводить пленных в туалет без риска быть ими захваченными, не было никакой возможности. Потому их и накормили солёной селёдкой, чтобы они не потонули в трюме в собственных нечистотах. Отец хлеб съел, а рыбу оставил на потом. Место в трюме занял над люком, чтобы легче было дышать. Наступила ночь. Лежал и смотрел через открытый люк на звёздное небо. Вдруг ка-кой-то человек заглянул в трюм и что-то бросил вниз. Отец, пошарив рукой, нащупал две буханки хлеба и быстро подгрёб их под шинель, на которой лежал. Через какое-то время сверху посыпалось множество кусков хлеба, люди кинулись его подбирать, едва не затоптав отца, который отполз в сторону, прижимая к груди свою надежду на жизнь. Хлеб помог ему продержаться всю дорогу. Как после выяснилось, жалость к военнопленным проявили солдаты из РОА, которые также входили в конвой. Так плыли они несколько дней с одной остановкой в Данциге. Наконец прибыли в пункт назначения, г. Гановера в Германии. Выгрузившись, строем их погнали в лагерь находящийся за городом, в котором находились не только советские военнопленные, но и союзники. Правда, ограждены они были друг от друга колючей проволокой, чтобы предотвратить общение между ними. Подходить к забору было конечно запрещено, но охрана закрывала глаза, если происходили контакты с той и другой стороны и не спешила применять репрессии в отношении ослушавшихся. Время было не то, к границам Германии приближались Советские войска, и уже был открыт второй фронт. Самолёты союзников бомбили крупные и портовые города. Пленных гоняли на раскопки развалин после очередных авианалётов. Отец был поражён размерами американских самолётов и глубиной воронок от их бомб. Он недоумевал, почему же американцы, имея такое вооружение, до сих пор не победили, но сознание мощи армии США той поры осталось у него на всю жизнь. Город сильно бомбили и наши пленные не сидели, сложа руки. Союзников на работы не гоняли, им жилось гораздо лучше. Быт и питание у них были организованы как у людей, получали письма и посылки из дома. Парни они были добродушные, часто подкармливали наших через колючку, также передавали сигареты. Наверное, жалели совершенно истощённых, измотанных, всегда голодных наших людей, доведённых чуть ли не до скотского состояния. В этом лагере отец и встретил окончание войны.
Из неволи в неволю…Потихому сменилась охрана с немецкой на американскую и они там ещё пробыли где-то до осени. Правда, на работы уже не гоняли, по лагерю передвигаться можно было свободно в любое время суток, да и кормить стали намного лучше прежнего. А что ещё нужно было людям четыре года, находящихся в жёстких рамках поведения, и единственным желанием которых были заглушить голод, согреться и не умереть. Послабление режима для них было уже счастьем и чуть ли не свободой. Американская администрация с каждым проводила беседы на тему, что не желает ли пленный остаться на западе. С отцом тоже разговаривали на эту тему предупредив, что при возвращении на родину его ждут сибирские лагеря как изменника. Не зная за собой ни каких грехов, он не поверил ни единому их слову и наотрез отказался остаться на чужбине. Да и тоска по дому была настолько велика, что ни о чём другом думать не мог и не хотел. Где-то в сентябре 1945 года их передали нашим работникам НКВД. Тут начались проверки, дознания, поиск врагов народа. Допросы проходили в манере сочувствующей беседы. Не знаю, как другие, но отец на радостях, что, наконец, кругом свои и в предчувствии скорого возвращения домой, подробно всё рассказывал о годах, проведённых в плену. Говорил эмоционально с пояснениями, сколько он повидал горя и зла, а вот попадались и добрые люди, как тот немец комендант, который не дал им умереть с голода. Он всегда во всём старался найти зерно хорошего, так и здесь. От радости, потеряв чувство опасности, общался со следователем, как с родным человеком, да, наверное, он ему тогда и казался самым близким после стольких лет чужой речи, зверского обращения, сжавшегося как пружина что бы не оступиться, расплата за что была жизнь. А тут размяк, а в органах явно был свой план и процент по выявлению врагов народа. Ну и зацепились, что «работал» он, дескать, возчиком в продовольственной команде у немцев. И поехал мой отец не домой, а на десять лет рубить Кузбасский уголёк, а в родных краях его счита-ли без вести пропавшим. В 1982 году, я хлопотала в городском военкомате по поводу ветеранских льгот для отца и так же правдиво и искренне рассказала военкому о всех его злоключениях, где был, что делал. Он послал запрос в Кемеровское КГБ. Оттуда пришло толстое дело и заключение, почему отец не имеет права купить один килограмм колбасы по государственным ценам и проехать бесплатно в городском автотранспорте. Вызвав к себе и тыкая этими бумагами в лицо, он начал меня стыдить за наглость, которую я себе позволила, придя к нему хлопотать за недостойного человека. Мне стало плохо. В голову пришло самое страшное, что отец был предателем и участвовал в карательных акциях, а иначе, почему такой натиск и оскорбления. Рыдая, я спросила военкома об этом. Он сказал, что ничего подобного не было, и показал заключение суда, по которому отца осудили именно потому, что он был возчиком в известный период своей жизни. Потом он отпаивал меня водой и извинялся за грубость. Наше поколение тоже в какой-то мере жертвы той войны, как и наши родители. Бедный отец был настолько затуркан этой судимостью и клеймом предателя, что сам, наверное, верил в свои несуществующие грехи. Я, на самом деле зная подробно всю его судьбу, даже не предполагала, что в Кузбассе он был по судимости, и жил в поселениях работая откатчиком вагонеток с углём в шахте. Живя на поселении, возле города Белово, создавалась видимость свободы. Вроде бы никто не охранял, получали зарплату, но необходимо было только один раз в неделю отмечаться в правоохранительных органах, и вёлся строгий контроль по месту работы. Персонально разбирался каждый случай опоздания и прогула и строго наказывался. Такой режим ответственности был не только на поселениях, а по всей стране. СССР в рекордные сроки восстанавливала народное хозяйство, и разгильдяйство не прощалось, вплоть до заключения на разные сроки. Расслабившись без конвоиров, отец с двумя приятелями решили бежать домой. Очень тосковал по Донским краям, а тут ещё в 1946 году пришло письмо с известием о смерти матери и это подтолкнуло на необдуманный поступок. Ушли в тайгу в в��ходной день якобы за грибами-ягодами и не вернулись. Через пару дней кончились харчи, и пришлось искать по дороге съестное. Какое-то время продержались на лесных ягодах, начали тощать. Выбрели на деревушку и принялись шарить по чужим огородам, думая разжиться картошкой. Тут их и повязали тунгусы, местные жители, и передали милиции. Прикинувшись заблудившимися, они покаялись и обещали, что такого больше не повторится. В тот раз их пожалели и не стали возбуждать уголовного дела, а, строго предупредив, препроводили обратно на поселение и жизнь пошла своим чередом. Отца долго мучили кошмары. Он стал заливать их водкой, благо появились деньги, да и компания была подходящая. Люди, окружавшие его, все были с разными, но одинаково страшными, судьбами. И испытывали тот же синдром войны, что и он. Так продолжалось до тех пор, пока у моего отца не стала, от тяжёлой работы, ущемляться паховая грыжа, доставляя ему невыразимую боль. Едва передвигаясь, он пошёл на приём к врачу. Ему предложили операцию и дали направление в больницу, а там его попросили явиться на следующий день, так как не было свободных мест. И так он проходил три дня, а свободной койки так и не было. Имея на руках направление на операцию, и восприняв его как освобождение, он само собой всё это время на работе не появлялся, Посетив больницу в третий раз и получив отказ, он решил зайти в шахтоуправление получить деньги, так как в этот день выдавали заработную плату. Подал кассирше свой пропуск. Та попросила его немного подождать и закрыла окошко. Через какое-то время из её помещения вышли двое здоровых мужиков, заломили отцу руки назад и поволокли в милицию. Тут же появился следователь и стал допрашивать, где он был три дня и почему прогулял. Перепуганный Николай показал ему злосчастное направление, и рассказал, всё как было. Тот не стал с ним долго возиться, и тут же порвав и выбросив его бумажку, завёл уголовное дело, а на завтра уже состоялся суд, отправивший бедолагу на два года лагерей. Вот это скорость, аж диву даёшься. Из зала суда он вышел уже под конвоем. С тоской смотрел арестант на идущих с шахты товарищей, закончивших свою трудовую смену. Конвоир посочувствовал и посоветовал не горевать, так как дома он раньше их окажется. Новая судимость покрыла ту пресловутую 58-ю статью, и действительно, летом 1948 года он оказался на свободе. Как говорится, было бы счастье, да несчастье по-могло. А так таскать бы ему свою вагонетку аж до самого 1955 года, и ещё неизвестно как в таком случае всё обернулось. Рассказывал, что лезли в шахту и не знали, вернутся ли назад. Техники безопасности фактически почти не было, То и дело гибли люди под обвалами породы и от взрывов газа. Кому они, бывшие военнопленные, нужны были по тем временам считавшиеся предателями, да и средств на ТБ после такой войны у государства просто не было. Восстанавливали страну, работая на износ, все без исключения. После суда его перевели из Белово. Бывал он в лагерях Ленинска Кузнецкого, Прокопьевска, Гурьевска. В лагере ему повезло, и его взяли на кухню поваром. Там с ним работала, отбывая свой срок, не знаю за что, молодая женщина, бывшая учительница из-под Пензы. У отца с ней были романтические отношения. Они вместе в 48-м году освободи-лись из заключения. Она пригласила его к себе в гости, и он гостил у неё пару месяцев. Всю жизнь вспоминал Пензенские грибы. Просила остаться и жить вместе, и он обещал вернуться, но обещанного три года ждут, как говорится. У него другое было горячее желание, как мания. Родина звала его, не давала осесть на другом месте. Вроде бы и не ждал его никто особенно, матери уже не было, а душа рвалась в дорогу, домой. Правда, пока был в Сибири, братья не забывали его, писали. Особенно помогала сестра Надежда посылками и деньгами.
Стиль текста и орфография как в оригинале. Без изменений.