«Обмен — это аванс, который я получил». Большое интервью с Андреем Пивоваровым, которого освободили из российской колонии
В конце мая 2021 года в петербургском аэропорту Пулково сняли с рейса в Варшаву и задержали бывшего руководителя «Открытой России» Андрея Пивоварова. Через три года и два месяца он оказался в Германии в результате обмена политзаключенных на сотрудников российской разведки и киллера Вадима Красикова. Пивоваров рассказал «Вот Так», как его сажали в тюрьму, об условиях содержании в печально известной колонии в Сегеже и о том, чем планирует заниматься в эмиграции.
— Ты помнишь свои ощущения в тот день, когда тебя задержали в Петербурге?
— В тот день сменилась для меня эпоха, начался новый этап в моей личной жизни. Конечно, ничего не предвещало. Я прошел в аэропорту Пулково нормально паспортный контроль, никаких претензий не было.
Тогда вышло какое-то новое расследование Навального, как раз, по-моему, про нашего земляка [Фёдора] Горожанко (бывший активист петербургского штаба Навального, который стал фигурантом расследования об утечке данных. — Ред.). Скачал себе его на телефон, сел к окошку — ну, думаю, посмотрю, пока буду лететь.
В какой-то момент самолет выруливает на взлетку и останавливается. По ретранслятору по-польски, а потом по-английски сообщается, что аэропорт просит нас вернуться.
Думаю, всякое бывает, наверное, что-то сломалось. Возвращаемся обратно, я сижу у окна, из которого виден трап. И вижу, как к этому трапу подъезжает белый микроавтобус. Из него выходят два мужика — и тут становится тревожно, потому что есть такие лица людей, по которым прямо видно, что это менты или ФСБ-шники. Это и были ФСБ-шники.
Поднимаются на борт, такая легкая тревога уже появляется. Проводницы объявляют: «Андрей Пивоваров, просим вас подойти». Быстренько успеваю написать близким, чтобы вызвали адвоката. Выясняется, что за мной пришли из Федеральной службы безопасности — сказали, что вы должны пройти с нами.
Собираю вещи, спрашиваю об основании. Говорят, вы задержаны, потому что находитесь в розыске. Затем меня отводят в микроавтобус, забирают загранпаспорт сразу же — я его с тех пор не видел.
Меня отводят в какое-то помещение. Пока не отняли телефон, я успеваю что-то написать, кого-то проинформировать. Мы кого-то ждем, проходят большие переговоры, но я ограничен этим маленьким закоулком, в который меня заперли. Через какое-то время приезжает новое количество оперативников, много их было — наверное, человек шесть-восемь приехало, они окружили меня, запретили пользоваться телефоном и сказали, что я задержан. Повезли в Следственный комитет.
Меня физически зажали два плотных, как я потом узнал, сотрудника центра «Э» (Главного управления по борьбе с экстремизмом МВД РФ. — Ред.). Перед нами еще с включенной «люстрой» несется гаишная машина. Я понимаю, что, видимо, кому-то серьезно насолил, что с мигалками через перегороженный Московский проспект мы едем в Следственный комитет.
— На самом деле, те времена уже воспринимаются как, может быть, даже светлые для многих, хотя нам казалось, что там тоже уже репрессии-репрессии были, хотя бы потому что давали кому-то условные сроки.
В то время казалось, что жесть — это когда тебя для участия в выборах не регистрируют. То есть мы не предполагали, что будет дальше, но тогда уже казалось нам, что гаечки закручиваются. За месяц [до задержания в аэропорту] в Беларуси посадили самолет с [Романом] Протасевичем.
И это прямо очень похоже было на то, как его сажали. Тоже был у нас иностранный самолет [польской авиакомпании LOT] — аналогии для многих сыграли.
Поднимаемся в квартиру, я помню, что там был достаточно молодой следак, крупный, я говорю: «Слушай, понятно, что здесь все серьезно, но давай я хоть с сыном прощусь — хотя бы наручники сними». Вокруг стоят шесть или восемь оперативников, которые в мою квартиру зашли, парню моему было тогда четыре года, но следователь, скотина, не дал мне снять наручники. Я вот это хорошо запомнил.
Там еще был прекрасный момент, когда мы ехали на обыск. Эти опера долго ругались, что мы едем на Васильевский остров, а мосты разведены (летом во время навигации ночью разводят мосты через Неву. — Ред.), и надо платить 400 рублей за проезд по ЗСД (Западный скоростной диаметр, платная дорога с вантовым мостом через Неву. — Ред.).
И прямо вот до крика они исходились: «Почему мы должны платить 400 рублей, пускай гаишники бесплатно провозят». Я даже думал, может быть, подкинуть им 400 рублей на этот проезд, потом одумался. Пускай мучаются сами.
После обыска меня на ночь завезли в центр «Э», это на набережной Обводного канала. Там я переночевал, часа два-три поспать дали. И с утра поехали обратно в Пулково в аэропорт, там передали краснодарским операм. Они в шоке были.
Говорят, нам с утра сказали ехать в Питер. Денег у них не было, билеты покупали на обычный рейс. И вот мы с ними втроем. И полный самолет мам с детьми. Курортный сезон. Мы летим в Анапу. Дети тыкают пальцами на дядю в наручниках.
А полицейские переживают: говорят, слушай, мы не знаем, кого конвоируем. Ты, мол, выглядишь как-то странно. Я говорю: «Мужики, не переживайте». Нашли с ними общий язык, они казались футбольными болельщиками.
В Краснодаре мы тоже ехали с «люстрами». Полицейские говорят: «Ну, ты не переживай, может быть, сейчас тебя еще и не арестуют». Я говорю: «Видишь, машина впереди? Ты думаешь, что если мы таким эскортом едем, то мы едем не в тюрьму?» А он отвечает: «Ну да, тюрьма у нас хорошая». Не обманул.
— Какова жизнь в колонии? Как к политическим относятся обычные уголовники?
— Меня сразу изолировали. Последние год и семь месяцев я провел в одиночке. Меня когда привезли, отправили в изолятор, потом в ПКТ (помещение камерного типа), потом я смог выбраться в СУС (строгие условия содержания), но пересечения с другими заключенными не было.
Таким образом они тебя отсекают от остальных, поэтому с декабря 2022 года я с другими осужденными почти не пересекался. Один раз мы в больничку ездили, я смог с кем-то пообщаться. В остальное время те, кто мне приносил еду, мимо кого я шел, им категорически запрещено было общаться.
У меня был день рождения, мне хотелось как-то отпраздновать его. И был человек, который приносил мне еду. Я не ходил в столовую. И чтобы угостить его конфетами, я должен был получить разрешение от оперативника, который дал команду прапорщику разрешить. Я ему говорю, мол, угощайся — и на обеде протягиваю ему конфеты. Он отпрянул от меня — нельзя. Ему прапорщик говорит: «Можно, можно, берите». Он берет. То есть настолько люди забиты там, настолько они запуганы. В Краснодаре шансов было больше пообщаться, там тюрьма.
По поводу отношения — есть большое уважение к политическим. Очень хорошее отношение. И на бытовом, и на понятийном уровне. Но и я проявлял себя как человек, который готов помогать. Я писать жалобы помогал. Когда ты объясняешь, за что сидишь, свои принципы, они вызывают только хорошее отношение. Причем как среди обычных осужденных, так и среди людей авторитетных в тюрьме.
В Краснодаре меня заперли на спецблок. Это такая тюрьма внутри тюрьмы. Там сидят люди, уже имеющие авторитет. Первая тюремная школа проходила как раз среди таких вот самых уважаемых учителей.
— Расскажи, пожалуйста, как проходит день человека, который сидит в изоляции.
— Первый месяц для меня сложный был, когда я только приехал с этапа. Ты приезжаешь в колонию и попадаешь в ПКТ. У тебя отнимают все. На первом этапе носки мне оставили, но даже трусы даются местные. На тебе форма с надписью «ПКТ». Из вещей в камере есть зубная щетка, зубная паста и мыло.
На полтора часа ты получаешь ручку и бумагу — больше ничего. Камера примерно три на четыре метра. Посередине стоит стол. И табуретка, приваренная к нему. Сбоку нары, которые поднимаются и опускаются.
Весь день играет радио. В Карелии [в колонии в городе Сегеже] у них единственная радиостанция играет — это «Такси FM». В общем там неплохая музыка. Бывает «ДДТ» и еще что-то. Но эта музыка одна и та же каждый день. Я любую песню узнавал с трех нот. До сих пор, когда она заиграет, я могу узнать ее очень легко. И это тебя зомбирует.
Нет новостей, нет событий. Единственный раз в день ты выходишь из камеры для того, чтобы на полтора часа пойти на прогулку. С тобой не разговаривают. А еще с утра выходишь на медосмотр, так как ты находишься в камере. И всё.
С тобой не ведут дискуссии, с тобой не разговаривают ни по каким вопросам, кроме бытовых. Событий нет. Дальше бывают разные смены, когда ты можешь почитать книгу, а в другую смену ты не можешь читать, кроме личного времени.
Это похоже на «День сурка» в полной мере. Ты не знаешь, что происходит на воле. В первые дни сидения в ПКТ я был уверен, что со мной повторят историю Фургала (губернатора Хабаровского края Сергея Фургала. — Ред.), которого после ареста изолировали от всего. Я думал, что такой же этап мне предстоит. Конечно, это морально тяжеловато. Потом привыкаешь. Сам себе выстраиваешь в голове какие-то мысли.
Ты думаешь: «Ага, чем бы заняться?» Нельзя в этот день читать, потому что суровая смена. Соответственно, ты начинаешь ходить по камере. Ты должен пройти столько-то тысяч шагов. Сам себе придумываешь какие-то дела.
Изоляция — одна из наиболее неприятных вещей. Говорят, что страшны пытки и избиения. Ко мне это не применялось. Но сам факт изоляции, он может быть даже более болезненным для мозга.
Ты проснулся в 5 утра, у тебя зарядка прямо в камере, тебя никуда не выводят. Соответственно, после этого в 5.30 завтрак. Дальше с 5.30 до 8.00 ничего не происходит, но ты не можешь спать. Если смена плохая, не можешь читать.
В 8 утра проходит медосмотр. Приходит медик, спрашивает, что-то болит − не болит. Тебя заводят обратно. Час-полтора ты можешь писать. Берешь ручку и бумагу, пишешь. Потом в 10.30 прием пищи. После чего снова начинает либо работать радио, либо включают диск с ПВР (правила внутреннего распорядка).
Дальше прогулка на полтора часа. Потом снова сидишь и ничего не делаешь. Потом ужин. Весь твой день так проходит. В 8.40 [вечера] ты получаешь матрас. И в 9.00 отбой. Четко прямо. Опускаются нары. Самое мерзкое — это отсутствие событий и новостей.
— Год и семь месяцев ты провел в таком режиме?
Да, и самое неприятное, что на тебя смотрит камера. У меня был инспектор, который за мной наблюдал индивидуально. То есть во ФСИН большая нехватка людей. Но у меня он был собственный, отдельный. И он следил по камерам.
Нужно к этому привыкнуть и как-то себя контролировать, чтобы не дать повода для провокации. Это неприятная история.
В конце концов ты адаптируешься. То есть понимаешь, что да, там есть сложности, но себя настраиваешь на то, что ты должен собраться, должен себя структурировать. Когда есть время написать, ты должен писать. Когда можешь читать, ты читаешь.
— У тебя много было времени для того, чтобы подумать. Скажи, ты думал о том, почему мы попали сейчас в эту ситуацию? Идет война, кто-то уехал, кого-то посадили, большинство сидит и молчит. Что было сделано не так, как ты думаешь?
— Более того, я же сидя там, за пять дней до начала военных действий, писал статью, что это невозможно, приводил, как мне казалось, самые трезвые аргументы.
Кажется, что наш политический противник оказался достаточно хитрым, разумным. Он не сразу показывал свое истинное лицо, а постепенно приходил к этому. Не сразу падал занавес, а становилось темнее, темнее, темнее.
Наша ошибка была в том, что мы не могли сразу распознать, насколько враг опасен. Мы занимались политикой. Считали, что есть какие-то линии, которые они не перейдут и которые мы переходить не должны. Мы были слишком наивны. Жесткой риторики не хватало.
В 2012 году надо было действовать более жестко, когда был большой протестный потенциал. Но мы каждый раз не предполагали, что следующий шаг властей будет еще более отмороженным.
Я в первую очередь раздумывал над Болотными протестами 2012 года, когда было огромное количество людей на улице и был момент, когда власть растерялась. В этот момент надо было действовать решительно. Не дожали. Было ощущение эйфории — многочисленные митинги в Москве и Петербурге. Это немного расслабило, а оппонент пришел в себя и начал закручивать гайки. Если бы тогда мы дожали, это была бы другая страна. Это был шанс на хороший исход.
— Как может эффективно работать российская оппозиция, оказавшаяся за пределами страны?
На мой взгляд, даже находясь вне страны, важно оставаться российским политиком. У меня было много свободного времени. Я смотрел со стороны, что можно сделать, что не по душе из того, что происходит. На мой взгляд, я не вижу повестки у оппозиции по отношению к обычным людям.
Есть какие-то информационные ресурсы, какие-то обращения, но нет ответа на простой вопрос: что делать с тем обычным россиянином, который не готов выходить на уличные протесты, но в его в душе есть антивоенное настроение, ему не нравится, что происходит, ему бы хотелось изменить ситуацию, либо сделать какой-то вклад, чтобы морально оправдать себя. Если мы просто предложим простые шаги, эффект может быть направлен на ослабление военной машины — чтобы денег на войну было меньше, чтобы настроение в обществе переменилось.
Для меня странным было на пресс-конференции, что у кого-то вызвали сомнения тезисы о том, что Россия — это не Путин. Этот момент для меня вообще базовый. Я считаю, что именно российские политики должны работать с российским народом.
— Кто из российских политиков, находящихся за рубежом, тебе наиболее близок?
— Мне оказывали поддержку [в заключении] разные структуры. Так как я последние два с половиной года находился в условном «домике», я был защищен от каких-то споров. Сейчас я вышел из «домика», поэтому считаю, что это некий плюс, потому что я могу общаться со всеми — и пока я не встречал никаких противоречий, только теплые приятные эмоции.
Меня все эти годы поддерживали мои друзья и соратники из «Открытой России». Поэтому я буду опираться на них, но для меня важно, чтобы мы если не объединялись, то находили общие точки соприкосновения со всеми силами. И у меня пока это получается, поэтому никаких конфликтов — я бы хотел взаимодействовать со всеми.
— Что будешь делать в ближайшие месяцы?
— Честно говоря, очень хочется выдохнуть, заняться документами, встречами с близкими. Три года — это немаленький срок, и надо немного прийти в себя, но я думаю, что уже с начала сентября вернусь в строй. Обмен — это аванс, который я получил. Важно сделать так, чтобы те люди, которые им занимались, не пожалели.
Моя работа, моя дальнейшая деятельность должна доказать, что все не зря — и благодаря ей в том числе на свободу выйдут новые люди. Потому что 16 человек по отношению к 1,2 тысячи политзаключенных, которых на самом деле больше, — это капля. Надо сделать так, чтобы больше людей выходило на свободу. Самое главное, чтобы ситуация в России начала меняться изнутри. Эта работа может быть сделана только россиянами и только российскими политиками.
— Как ты думаешь, в какие сроки ты сможешь вернуться в Россию и сможешь ли вообще?
— Я искренне верю, что это вопрос краткой и среднесрочной перспективы. Я понимаю, что у многих есть апатия, особенно когда в 2022 году были алармистские прогнозы экономистов, что сейчас все рухнет и все станет плохо [в России], но этого не случилось.
С другой стороны, я был в российской тюрьме, смотрел изнутри, видел российскую пропаганду. И я понимаю, что все это очень похоже на блеф. То есть всем рассказывается, что мы хорошо живем, что у нас есть сплошные успехи на фронте, что Запад загнивает и все у них рушится. В то же время в моем тюремном магазине цены растут на 100% в год, а то и выше. И вот этот блеф прорывается.
Это не может продолжаться вечно. Есть и военные очень сложные ситуации в Курской области. Мы видим, что происходит с экономикой даже на сегодняшний день. Видим, что посыпался рубль. Мы видим, что с июля месяца поднялась ставка рефинансирования Центробанка до 18% — и поднимется выше.
Ситуация в России не такая, которую нам транслируют — очень часто даже те люди, которых мы считаем независимыми экспертами. Когда они говорят, что санкции не работают, что в Москве все пьют милкшейки и гуляют по бульварам.
Ребята, в Москве может быть и так. А вот в городе Сегежа, в республике Карелия, все не так. И за пределами Петербурга, и в Ленинградской области жизнь тоже не сахар.
Не верю, что это может долго продолжаться. Наша задача — подтолкнуть еще больше ситуацию к переменам. Мы заинтересованы в том, чтобы Россия стала нормальной демократической страной и не была врагом для своих соседей. Мне трудно называть какие-то сроки, но я вижу эти моменты, когда этот блеф расползается, и я ставлю на среднесрочную перспективу, никаким образом не на долгую.