«Настоящий учитель должен лечить душу» — разговор с Николаем Жариновым
О человеке культуры
— Николай, кто по вашему мнению сегодня является человеком культуры?
— Да все. Ну что вы вкладываете в это понятие? Если вы говорите «человек культуры», то любой из нас существует в ней. Не важно, что вы слушаете, не важно чем вы занимаетесь. Если вы человек, вы так или иначе существуете в определённой культурной парадигме. Давайте конкретнее, что вы вкладываете в это понятие?
— Мы имеем в виду человека, который занимается самообразованием, интересуется искусством. Кого по вашему мнению тогда можно назвать?
— Да без культуры человек в принципе не может. Кем бы он ни был, какое бы образование он не получал. Потому что вся жизнь человека выстраивается вокруг культуры. С другой стороны, стоит вопрос её сложности, того, как она влияет на формирование мозга. Понимаете, я видел столько образованных дураков в своей жизни. И видел столько умных, но совершенно необразованных людей, что я просто не могу ответить на этот вопрос.
Вообще, не делаю такое разделение. Так же как я никого не сужу по их знаниям. Во-первых, память человека несовершенна, даже профессора часто ошибаются. Я думаю, что вы это не раз замечали. Это абсолютно нормальная история. Самое главное, что должно быть у человека — это стремление познать. Нужно стремиться к развитию, а не просто на чем-то останавливаться.
О миссии просветителя и сложностях преподавания в России
— Вы большую часть своей жизни просвещаете людей, рассказываете об искусстве и культуре. Какую высшую миссию вы в этом видите?
— Знаете поговорку «у самурая нет цели — только путь»? Вот и я так же двигаюсь. Потому что когда какую-то цель ставишь, то всё равно разочаровываешься. Если ты её достиг, то достиг не так или не тем путём, которым хотел. Как сказано в одной мудрой книжке «Хрупкое равновесие»: «Что есть жизнь человека? Это хрупкое равновесие между отчаянием и надеждой». Поэтому я не ставлю себе цели.
— В какой момент вы поняли, что хотите просвещать людей?
— Да как-то, наверное, в детстве. Но дело в том, что я не люблю ответственность. Я совершенно безответственный человек. И у меня три выбора было. Первый — пойти в хирургию. Мне это нравилось всегда, но ты себе в этот момент перестаёшь принадлежать. Ты должен быть всегда на работе, особенно в первые годы практики. Второй вариант был связан с актёрской профессией. Но я понял, что это выглядит привлекательно, а изнутри жутко. Потому что актёр несамостоятельная единица, он всё равно очень сильно зависит от автора, режиссёра. Вот вам пример: есть великолепный актёр Добронравов. Если вы никогда не видели спектакль Римаса Туминаса «Евгений Онегин», посмотрите, как он играет заглавного героя. Вы увидите блестящий пример актёрской игры, а потом увидите его в той же роли у Сарика Андреасяна.. И это абсолютная творческая импотенция. Почему? Потому что актёр несамостоятельная единица. Если режиссёр дундук, то и он будет выглядеть как дундук. И ничего с этим не сделаешь.
Выбор оставался один — стать педагогом. Во-первых, потому что это круто. Ты примерно на одном уровне с Буддой, Христом. У них, конечно, не было диплома, но было звание учитель. Во-вторых, эта профессия очень интересная, потому что ты никогда не видишь результат своих усилий. Даже не можешь его предсказать, потому что всегда работаешь на дальнюю дистанцию. Перед тобой дети сидят, ты им что-то говоришь, а они сидят и вообще информацию не воспринимают. Им вообще похрену. Если кому-то отзовётся, то вполне вероятно, что пройдёт десять-двадцать лет прежде чем это возымеет эффект. А ты его всё равно не увидишь, потому что они от тебя через пять лет уйдут и всё. Поминай как звали. В лучшем случае с кем-то случайно встретишься. С одной стороны, идея неблагодарная совершенно, а с другой — благородная. Потому что если врач лечит тело, то настоящий учитель должен лечить душу. Давать человеку смыслы, которые, возможно, будут для него ориентирами в жизни.
— Когда вы преподавали, у вас было ощущение, что лечили душу?
— Нет. Нет такого ощущения. Я пошутил только про Будду и Христа. Да я рассказывал просто интересные истории о литературе, чтобы людям привить желание читать. В чем-то мне удалось это сделать. Но я достаточно быстро вышел из института Высшей школы. Под конец восьмого года меня уже тошнило. Я не мог приезжать в институт, на всё это смотреть, повторять одну и ту же информацию. А тебе приходится это делать. Студенты приходят новые, ничего не знают. Так раз за разом. И у тебя один сплошной день сурка получается на 8 лет. Как бы ты ни импровизировал, что бы нового ни придумывал — всё равно будешь повторяться. А нет ничего хуже, чем самоповторы. Не верите мне — почитайте Пелевина. У него там всё в последнее время на этом строится. Это момент, когда у тебя вначале застой, а потом деградация.
– Вы также говорили о том, что в России не готовят преподавателей. Ситуация будет ухудшаться или она может наладиться?
– Для того, чтобы она наладилась, нужны очень важные структурные изменения. А для этого необходимо полностью переформатировать всю систему образования. Надо тратить деньги не на то, на что тратим сейчас. Потому что вклад в образование – это вклад в будущее. Но вы вот при этом представьте себе, какая каторжная профессия у учителя. Я, например, в институте долго не выдержал, а в средней школе все намного хуже. У любого преподавателя, конечно, есть усталость от своего предмета, и для того, чтобы он не впадал в рутину, чтобы у него был какой-то стимул к развитию, должны быть постоянно изменения.
Есть хорошие примеры, допустим, с той же самой системой образования в Финляндии. Там учитель не работает в одной школе больше пяти лет, потому что иначе он привыкает и, соответственно, начинает теряться качество образования, которое он дает. У него всё меньше стимула, он начинает повторяться. Поэтому там проводят ротацию: государство оплачивает переезд на новые места с новой программой. А смена места — это всегда что-то новое, то, что дает эндорфин.
Ещё важен статус социальный. В тот момент, когда после последней реформы образования педагог был назван поставщиком образовательных услуг, хуже не смогло быть ничего. По сути дела, ранг педагога нивелируется до ранга курьера. От этого такой голод на рынке образования. Как вы думаете, по какой причине в определенный момент появились марафоны, онлайн-платформы, все эти ужасные курсы успешного успеха? Люди стали готовы платить большие деньги, потому что возник голод образовательный. Жажда знаний есть, но в учебных заведениях скучно.
– Учусь на первом курсе кафедры искусствоведения и, безусловно, в восторге от всего того, что мы изучаем. Мне это нравится. Но изо дня в день меня мучает один вопрос, который задаёт каждый человек, который узнает, где я учусь: «Кем ты будешь работать?» Это, конечно, все очень интересно, но работать в госучреждении, водить экскурсии за 20 тысяч рублей…
– Вы живете в удивительную эпоху. Это эпоха цифровизации, вы не поверите. Когда я в определенный момент шел на филологический факультет, мне практически все одноклассники говорили: «Куда ты идёшь, чем ты будешь заниматься, на чём зарабатывать?». Я не продаю курсы успешного успеха, но, в общем-то, могу сказать, что у меня нет вопросов с тем, как себя прокормить. Мне удается там и путешествовать спокойно, и разъезжать. Если у вас сейчас есть информация и способы интересного донесения информации, то с медийностью не возникнет никаких проблем. Потому что мы с вами живем в совершенно уникальную эпоху, которой до этого момента не было.
— Многие люди, которые занимаются просветительской деятельностью на YouTube, нередко рекламируют сервисы быстрого образования по типу «Правого полушария интроверта». Как вы думаете, это хороший способ расширить свой кругозор, или же это бессмысленно?
— Зависит от того, какую цель вы перед собой ставите. Если не хотите конкретики, а понимания процессов, тогда все эти курсы только в плюс. Вы начинаете смотреть не отдельно на какую-то книгу, а учитесь видеть её в потоке литературного процесса. Ваш контекст восприятия становится интереснее.
Сам проект «Правое полушарие интроверта» никогда не рекламировал, только посматривал их иногда и могу сказать, что это абсолютно нормальная история. Ну, то есть, действительно, допустим, читать Канта – это ужасно. Это даже не все философы делают, честно могу вам сказать. Брат мой, кандидат философских наук, Канта читал один раз, плевался дико и сказал, что больше никогда к этому не вернется. Для этого надо быть извращенцем особенного уровня, чтобы по ночам всё время открывать, почитывать ради интереса. А там в принципе за 10 минут все основные положения говорят. Плохо это? Нет, это очень хорошо.
О своём детстве и юности
— Ваш отец, Евгений Викторович, тоже преподаватель. Как он вас воспитывал, приобщал к культуре и искусству?
— Честно? Да оно само так выходило. Когда рядом с тобой есть среда, которая максимально увлекает, то волей-неволей будешь постепенно втягиваться. Мне в детстве много книжек читали, их всегда было очень много рядом. А ещё мой отец всегда умел красиво говорить. Иногда хрень говорил, правда, но красиво. И это завораживало. Ты на это ориентировался, потому что, когда у тебя есть пример интересной, хорошо построенной речи, то оно тебя затягивает. Мы же все обезьянки, у нас всё с детства строится на повторении. Любой гений начинал с того, что копировал что-то. Это одна из первых ступеней образования любого человека.
— Какие у вас были любимые книги в детстве, которые вам посоветовал ваш отец?
— Стивен Кинг в подростковом возрасте. Он мне его подкинул, я до этого ничего особо не читал. Разве что «Пеппи длинный чулок», ещё какую-то фигню. А Кинг меня так затянул — вы не поверите. После него угадайте, какую книгу я прочитал? «Божественную комедию» Данте Алигьери. Нихрена не понял, но было очень интересно.
— Какое у вас самое светлое воспоминание осталось из детства?
— Светлое... Я до сих пор переживаю за одну черепаху. Очень сильно. Мы в 98 году ходили по Булонскому лесу в Париже. Тогда такое было уникально, потому что это сейчас у нас страна как-то с колен привстала, а в 90-е годы этого не было. И когда я впервые в Булонском лесу увидел в парке живность, я обалдел. Представляете себе, кролики бегают по парку. В Москве бы этих кролей не осталось моментально, их бы сожрали. И белок тоже. А тут ещё и черепахи были. Я так обалдел от того, что увидел черепаху, что решил потянуться, а она от меня решила убежать. Странно звучит, конечно, но сделала это как могла. И плюхнулась в воду. Я до сих пор не знаю, она умерла или нет. Они в общем-то есть водоплавающие, но эта вроде была сухопутной. А канал глубокий. Может, она, как подводная лодка, прошла по дну и вышла с другой стороны. Но может быть и нет.
Не думаю, что это светлое воспоминание. Но Булонский лес точно. И вообще та поездка в Париж была удивительной — я впервые в такой европейской столице оказался. Это, конечно, крышеснос.
— Не всё я могу рассказать при аудитории. Да вообще кринжовые истории. В канал писал, как отец решил зарядить из газового пистолета в воздух. И вся семья рыдала, потому что газ был слезоточивый.
Потом отец купил себе дробовой пистолет и расстреливал Ленина. Ну, собрание сочинений, проверяя силу оружия. Кто на ком, а отец на Ленине. Помню, как мы спасли Библию начала XVIII века с помойки в Вешняках(и). Вот такое было время, когда подобные книги могли оказаться на окраине Москвы в мусорном контейнере. В деревню ездили, но там не светлые воспоминания. Вот вы смотрите фильмы Балабанова 90-х годов — у меня примерно такая юность была. Без няшечек, кошечек, ещё чего-то подобного. Игрушек было не очень много.
Знаете, когда я, смотря телевизор, впервые почувствовал приобщение к славе? Когда в программе «Дорожный патруль» увидел свой подъезд, в котором арестовывали крупнейших наркодилеров, торговавших героином.. Операция была в прямом эфире. Я такой: «Нихрена себе, это ж мы». Стреляли там не раз. Весело было, короче.
О литературе прошлого
— На семейном подкасте об атеизме вы говорили, что вашей религией является литература. Кто тогда ваши апостолы?
— Я в определённый момент себе сделал в Москве крафтовую карту «Тройка» с Альбером Камю, Оноре де Бальзаком и Джоном Стейнбеком. Но это же меняется всё равно. Сейчас, наверное, Рюноске Акутагава, Гюнтер Грасс и Стейнбек тоже.
— Какие их книги вы можете посоветовать?
— У Гюнтера Грасса «Жестяной барабан» — это одно из самых сильных его произведений. У Рюноскэ Акутагавы только рассказы и есть. Весь двухтомник можно брать. Есть вообще шедевры: «Генерал», «Бататовая каша», «Ворота Расёмон». У Стейнбека самый сильный роман — «К востоку от Эдема». И ещё «Зима тревоги нашей».
– В чём, по вашему мнению, секрет малой литературной формы – рассказов. Каких авторов назовёте?
Из лучших авторов, естественно, Антон Павлович Чехов, Ги де Мопассан, Акутагава Рюноске, Эрнест Хемингуэй, ранний Джон Стейнбек. Ещё Лю Цысинь из современных. А секрет, наверное, именно в коротком дыхании. Дело в том, что рассказ в чём-то и сложнее, чем крупная литературная форма. Именно из-за короткого дыхания: нужно в очень сжатой создать историю, цельный образ, добиться максимального драматического накала. Я в принципе думаю, что на самом деле, не столько за романом, сколько именно за рассказом сейчас будущая литература. Так же, как в определенный момент этот жанр всё поменял в 19 веке в связи с публичным изданием газет. Когда стало дешево печататься, как раз и пошел взрыв формы рассказов.
— Можете назвать примеры литературных произведений, где на героев влияет музыка?
— Много такого. «Волшебная гора», «Доктор Фауст» Томаса Манна — там всё на музыке основано. Доктор Фауст вообще жесть. Один из самых занудных, жутких романов, которые только есть. И вы поймёте его прелесть, только если вы лютый задрот. Причем именно в музыке, потому что там вся красота открывается в определенном повторении гаммы. А так вы прочтёте, подумаете, что хрень какая-то и закроете. Есть из более простого Милан Кундера. У Кундеры очень большую роль играет музыка, он к ней постоянно обращается, он сам занимался преподаванием истории музыки. Есть Марсель Пруст, и у него она тоже значит очень много, на её описании строится практически всё. Да даже тот же самый Толстой и его «Крейцерова соната». Короче, полно. Практически все авторы так или иначе взаимодействовали с музыкой.
— Как повысить мотивацию у молодых людей читать именно художественную литературу, ведь профильная кажется более прикладной?
— Профильная литература это, конечно, очень хорошо, но она вам ни черта не даст. По той причине, что вы получите знания, которые, скорее всего, не подтверждены эмпирическим опытом. А такие знания всегда являются не особо релевантными. То есть, зная, например, как люди ведут себя в отношениях, но не имея никакой возможности с этим взаимодействовать, ты в итоге получаешь особенно не нужный груз, который также спокойно удаляется из твоей головы.
Художественная литература даёт тебе эстетическое восприятие. Эстетическое восприятие же даёт одну из самых интересных форм наполненности жизни. Потому что, видя красоту определенного момента, ты получаешь даже на химическом уровне такой выплеск эндорфинов в кровь и мозг, как и в моменты радости или даже счастья. Я думаю, каждый из вас испытывал подобный момент, когда вы, например, идёте на концерт, когда вы слушаете музыку, которая вам по-настоящему нравится, и вы вдруг ощущаете вот этот прилив невероятного счастья. Этого вам ни одна профильная литература не даст.
Второй момент в том, что для изучения человека больше всего подходят не психологические трактаты, а именно художественные тексты. И самое лучшее в этом смысле определение художественному тексту дал Марсель Пруст. Это не моя выдумка, это из его романа «По направлению к Свану». Там в первой части есть одно из, наверное, лучших рассуждений вообще о значении и пользе литературы. Дело в том, что каждый из нас, каждый человек, находясь в своем временном промежутке, никогда не имеет возможности сравнения. То, как вы себя помните, это не то, кем вы были. Это лишь то, как вы себя помните. Любой человек находится здесь и сейчас, он практически без сил определить собственное развитие, потому что оно для него нерелевантно. Вы не имеете возможности даже понять, как, например, развивалась ваша мысль, чувство, многие другие вещи.
Литература же делает одну очень простую вещь. Из-за того, что она совершенно иначе обращается со временем, из-за того, что писатель наблюдает со стороны, он может показать вам весь путь изменения того или иного героя. И он показывает, каким чувства были в начале, каким стали в конце, с максимально сжатым времени, что у вас, как у человека, в жизни просто не существует, вы не можете так оперировать со временем. Имея эти реперные точки в отношении каждого героя, всех психотипов, типов героя, всего остального, вы совершенно по-другому начинаете прикладывать это и к своей собственной жизни, то есть получаете возможность самопознания.
Поэтому когда вам говорят, например, зачем читать выдуманные истории, я всегда отвечаю фразой другого гениального автора Акутагава Рюноске: «Любая история выдуманная, потому что память человека несовершенна». Всё, что вы вспоминаете о себе, это тоже на самом деле выдумка. Потому что этого, скорее всего, никогда не было. Вы точно убеждены, что оно так было, но, скорее всего, его никогда так не было. Просто вы это так запомнили. И не более того. Поэтому и наша жизнь вокруг почти везде выдумана, кроме этого одного конкретного момента, в котором мы находимся. За счет чтения выдумок, вроде как, других людей, ты получаешь те точки сравнения, которых обычно нет ни у кого. Имея больше данных для сравнения, ты иначе начинаешь воспринимать свою жизнь, иначе к ней относиться, по-другому её анализировать. Она для тебя становится интересней, осмысленней во многих моментах.
О литературе настоящего, трудностях перевода, ИИ и рэп-поэзии
— Вы говорили преимущественно об авторах прошлого. Почему современных реже называют? Сейчас литература хуже?
— Есть один специалист по современной литературе, главное открытие которого в том, что, чтобы стать классиком, надо умереть. Если ты ещё жив, то хрен поймёшь — классик ты или нет. Может ещё что напишет, и будет полная параша или вообще куда-то не туда скатишься. Вот поэтому мы и любим авторов, когда инцидент исчерпан.
Нельзя сказать, что современная литература хуже. Есть и были хорошие авторы: Джулиан Бартс, Мишель Турнье, Паскаль Киньяр. Пол Линч достаточно неплохой. Переводы, правда, ужасные.
Вот главная проблема. У Пола Линча замечательный совершенно вышел роман «Благодать», но ты читаешь перевод и понимаешь, что в глаза долбишься. Есть такая переводчица Шаша Мартынова, и это кирдык во всех смыслах. Потому что, когда ты занимаешься переводом, нужно понимать, что он не должен быть буквальным. Ты это делаешь для человека определенного культурного кода, соответственно, ты должен всё под него подрабатывать. А когда делаешь буквальный перевод, получаешь идиотизм.
Единственное, что мне позволило эту книгу нормально прочитать, — это то, что я знаю английский, и понимаю, что на нём это смотрится хорошо. А на русском нет. Там есть название главы «Мчать в волчьей пасти»… Что? Это абсолютный пример, когда переводчик ни черта не понимает, что ему нужно сделать. Потому что «волчья пасть» на английском — это идиоматическое выражение, которое обозначает безвыходную ситуацию. Смысл названия — попытка побега от неизбежного. И таких примеров много.
— Ситуация с переводами действительно настолько плохая?
— Понимаете, у нас убита русская школа переводчиков. У нас сейчас почти нет нормальных дельных специалистов, которые этим занимаются. Они появляются, но очень редко, потому что за это платят сущие копейки. То есть снова вопрос экономический. Человек не понимает, зачем ему так напрягаться, когда можно всё делать проще, понятнее. Яркий пример – перевод Маркеса «Сто лет одиночества». Есть перевод 60-х годов, очень поэтичный, очень хороший, очень красивый. А есть вышедший в 90-х — буквальный, точный. Там женщина прямо говорила: «Я точно переведу Маркеса, без добавлений». И вышло очень коряво, потому что она не учитывал одну очень важную вещь. Я говорю о разнице языков. Испанский совершенно по-другому звучит. Там ты, даже говоря достаточно простые вещи, слышишь, что они обладают эстетически красивым звучанием. В русском языке, это не всегда достигается. Из-за этого даже какая-то простая фраза, сказанная на испанском языке, если ты буквально переведёшь её на русский, будет выглядеть как хрень. Из-за отсутствия именно этого внутреннего звучания, семантики. И поэтому приходится делать добавление, что прекрасно понимали переводчики старой школы. Лучше всего, конечно, в этой ситуации изучать как можно больше языков, читать в оригинале. Я всегда об этом говорил.
— Кого из российских современных писателей можете назвать?
— Да никого, пожалуй. Все, кто есть, уже померли. Кроме Соколова, но он сам сказал, что больше ничего писать не будет. То, что есть сейчас: Водолазкин, Пелевин, Татьяна Толстая — это последствия очень серьёзного кризисного явления, которое русская литература ещё не пережила. Я не говорю, что она умерла. Но то, что в России сейчас нет нормального литературного процесса — очевидный факт. Потому что весь рынок в определённый момент был занят коммерческими предложениями.
У нас сейчас нет нормальной интеллектуальной прозы. Нет тех, кто занимается её изданием для определённых групп людей, что есть, кстати, на Западе. А у нас всё меряется исключительно по продажам, рейтингам и остальному.
Я в особенности с этим столкнулся, когда стал вести Youtube-канал. Начинаешь книжки рекламировать, к тебе приходят разные сервисы. Они все говорят: «А нашу тоже прорекламируйте». Ты смотришь, и это полная чертовщина. Из серии Тани Гроттер. Отвечаешь им: «Ребята, я не хочу. У меня выпуск про Толстого, а вы хотите, чтобы я про Таню Гроттер рассказывал».
Всё потому, что самое важное на книжном рынке — просто повысить продажи. Почему все последние романы Пелевина невозможно читать? Там мало того, что самоповтор на самоповторе — там нет никакой идеи, совершенно тупо выдуманная вселенная. Ясно, что он пишет это исключительно ради денег, и у каждой книги идёт лютейший пиар, потому что надо продать все экземпляры. Вкладываются в рекламу, и это единственная задача. Там нет цели оставить своё слово, высказаться.
Представьте себе ситуацию, когда Гоголь начинает писать по роману в год. Или Толстой. Как обязаловка просто. Плевать на идеи и всё остальное, давай, вдохновение по заказу. Надо продавать твои произведения на всю Россию, ты же современный классик. Такого ни один писатель не выдержит, потому что любая настоящая, хорошая книга — это внутреннее переживание, сублимация эмоций. В общем, не то, что ты выдаёшь по заказу. По заказу ты можешь выдать поделки.
— А из современной поэзии что-то можете выделить?
— Читал сборник очень неплохой «ЖЫ». Антология современной поэзии за 17 или 18 год. Там Арбенина была. Она, кстати, очень неплохие стихи пишет. Был Лёха Никонов — у него тоже с этим всё хорошо. Всех не вспомню.
— Как на ваш взгляд можно изменить ситуацию с отсутствием интеллектуальной прозы?
— Это не так просто сделать. Литература, как и любое искусство, не существует отдельно от определённого исторического момента. В 90-е годы произошёл коренной перелом не только экономической системы, произошло полное переформатирование общественных отношений. Резко возник дикий капитализм, а всё, что было связано с Советским союзом, ушло. В СССР ты мог издавать свои книги, если был членом Союза писателей. Он и сейчас существует, но это атавизм абсолютный.
Вот и представьте, что были члены Союза писателей, и вдруг они оказались абсолютно не у дел. При этом интерес к литературе у людей в 90-е максимально падает, потому что нужно тупо выживать. И вместо этого выходит на ринг популярная литература. Она лёгкая, понятная, доступная. Из серии Донцовой, Незнанского, за которых вообще литературные негры работали. Пелевин тот же самый и многие другие. Они начинают продавать. А все, кто до этого находились в авангардном движении литературы, вообще не продолжают карьеру. Мамлеев, Ерофеев, Соколов — по-настоящему сильные авторы, произведения которых имели вес на мировой арене. Они не вписались в этот процесс, потому что оказались не нужны, будучи про искусство, а не про коммерцию. Вот и разрыв.
— Вы сказали, что текст в целом стал очень простым. Что же с ним будет через 50 лет, например?
— Я не берусь на такие временные дали рассуждать. Я не Нострадамус, не Елена Блиновская, не могу способствовать зачатию детей. Ясно, что ситуация будет меняться, но как именно — не имею понятия. Язык постоянно меняется. Способы коммуникации другими становятся, люди меньше читают. Я захожу в комментарии иногда и офигеваю. Люди вообще разучились передавать мысли. Человек начинает писать предложение, а к концу забывает, о чём оно. Нет строгого логического мышления. Это я ещё не говорю про ошибки и всё остальное. Причина в том, что нас перестали учить рассуждать. Последствия будут, и очень скоро. Мне как педагогу за это особенно больно.
Просто знайте, что до 7 лет (а лучше и больше) ребёнку вообще нельзя в руки давать смартфон. Даже если родителям хочется, чтобы он заткнулся, посмотрел мультики и отстал. В этом возрасте у ребёнка проходит главный этап взросления, и он учится взаимодействовать с миром. Один из самых важных элементов — тактильное восприятие. Оно с детства остаётся с вами. Если ребёнку давать книжки, и он приучится, что трогать их приятно, то у него автоматически потом будут вырабатываться эндорфины. Он сразу запомнит: это хорошо и оно мне нужно. А если вы даёте ему смартфон в момент взаимодействия с миром, то не расширяете его кругозор, а наоборот сужаете. Он видит яркую картинку, и с ней может взаимодействовать только через самые простые элементы, вроде свайпа. В итоге это влияет на развитие его мозга. А сейчас огромное количество детей растёт так. На первые курсы института уже пошли люди, которые родились в эпоху смартфонов. Вот и увидим, как оно.
— Искусственный интеллект сейчас научился писать тексты и продолжает развиваться в этом направлении. Прививка от него есть или нет?
— Это инструмент, и ему совсем не нужно противиться. Потому что он снимает большое количество совершенно ненужных задач. Если вы берёте идею написания рекламного текста, то за каким чёртом вам содержать огромную базу копирайтеров, если всё легко выполняет искусственный интеллект?
Массовая литература тоже по сути автора не имеет. Какая вам разница: прочитаете вы Дарью Донцову или ИИ под неё? А хорошую художественную литературу он никогда не заменит. Она строится помимо алгоритма, а нейросеть, пока не обладает сознанием, не может мыслить иначе.
Был один пример, я тестировал разные нейросети. Брал короткий рассказ Бунина «Лапти» и давал задачу написать что-то похожее. Это был полный шлак. Очень каноничная история, но абсолютно тупая, потому что всё строится по алгоритму.
Сюжет рассказа таков: жил-был мужик в деревне русской. И вот однажды он шёл у леса и видит, что в снегу торчат старые сапоги. Он такой: «Класс, сапоги! Буду их носить, мне давно не хватало хорошей обуви». Чего? Дальше у ИИ была гениальная фраза: «Они стали для него не только средством передвижения, но надеждой и опорой по жизни». Вот мужик ходил в них, пока в деревню его не приехал какой-то цыган. Наш главный герой, поняв, что у его внучки день рождения, а денег у него нет, решил продать свои сапоги. Но когда вернулся назад, увидел, что его дом сгорел.
И так со многими вещами. Мне советовали мультсериал «Царство падальщиков». Все говорили, что он отличный, рейтинг 8.6, тема интересная, дикая планета, выживальщики высаживаются... Я начинаю смотреть и думаю: что за хрень? Когда ты знаешь большое количество таких алгоритмов, то понимаешь, как всё закончится, и тебе просто неинтересно. Потому что, помимо сюжета, это уже ничего не несёт в себе.
Пока у ИИ нет сознания, он не сможет создавать ничего действительно ценного. А когда появится, мы все умрём. И тогда это будет уже совершенно неважно.
– Когда-то в далеком 2017 году Быков* сказал, что рэп – это русская энергетическая поэзия. Вы не прослеживаете эту тенденцию?
– Честно сказать, мне очень нравится «Кровосток». Я понимаю прекрасно, что в стихах Шило есть образ визуальный, неожиданно интересное сравнение, классные метафоры. Это стилистически хорошо. Это – поэзия, несмотря на всю свою простоту.
Почти любой дилетант, когда он начинает писать стихи, думает, что поэзия — это всё, что рифмуется. Если он немного прокачался, то узнаёт ещё про размер. Но дальше этого уровня дилетантства обычно мало кто идет, потому что не знают, что, на самом деле, у поэзии есть другая очень важная вещь. Я о понятии визуального образа, который должен переходить из раза в раз, за счет которого должны быть связаны все части стиха. Ни один образ у не может быть дан просто так. Потому что это все рождает у тебя в голове визуализацию, что ведет к лучшему запоминанию, очень сильно оживляет текст. Он перестает быть мертвым, он начинает совершенно по-другому звучать.
Один из самых ярких примеров, вот возьмите, пожалуйста, Есенина, возьмите его стихотворение «Письмо к женщине», и посмотрите, как он там использует образ корабля. Сначала так: «Земля — корабль! / Но кто-то вдруг / За новой жизнью, новой славой / В прямую гущу бурь и вьюг / Ее направил величаво…» Потом у вас этот образ остается: Но кто из нас на палубе большой Не падал не блевал и не ругался? / Их мало с опытной душой / Кто трезвом в качке оставался». Вам изображение качки и дальше: «Тогда и я под дикий шум, / Но, трезво знающий работу, / Спустился в корабельный трюм / Чтоб не смотреть людскую рвоту». А дальше у вас контрапункт: «Тот трюм был русским кабаком / И я склонился над стаканом, / Чтоб не загадывая ни о ком / Себя сгубить в угаре пьяном». Вот вам и связь образов.
То же самое вы можете видеть у Шило. Это не Есенин, конечно, речь идет исключительно развитии образа. Берёте, например, песню «Куртец» и понимаете, что это один из лучших примеров по сторителлингу: есть деталь, через неё идёт развитие истории.
О магии кино и проблемах экранизаций
— Вы видели последнее интервью Сарика Андреасяна? Как оно вам?
— Это полная жесть, но она очень хорошо отображает эпоху. Режиссёр на полном серьёзе говорит, что ненавидит Тарковского и авторское кино. По его фильмам это видно. То, что Сарик Андреасян вообще не режиссёр, предельно понятно, исходя из того, как он работает с текстами. Когда он взялся за «Евгения Онегина», я увидел такой уровень творческой импотенции, который нигде и никогда до этого не встречал. Это в принципе не кино.
Но дело ещё и в том, что рейтинг у фильма 7.6. Когда я выпустил обзор на эту картину, где прямым текстом говорил, почему это вообще не кино, люди в комментариях на полном серьёзе пишут: «Да вы ничего не поняли. Сарик Андреасян очень уважительно отнёсся к тексту. Там же Пушкина читают». И у них не возникает вопроса: а зачем там цитаты из Пушкина? Идёт развитие линии Онегина и Татьяны, тут вдруг параллельно появляется какой-то чёрт с бакенбардами, который стихи начинает читать. Непонятно, он пытался создать реальную историю, чтобы мы поверили в неё, или макет, как у Уэса Андерсона. Он всё напутал, но так оно не работает. А людям нормально. Актёры красивые, кадр хорошо поставлен, хромакей не стробит. Он на Тарковского покусился. Выдал то, что болит. Это как если бы он сказал, что Пушкин — хренотень.
— Как в экранизации найти грань между текстом произведения и авторской задумкой?
— Единственная грань — талант. И она, к огромному сожалению, не определима. Если вы смотрите, как Кубрик работал с текстами, то понимаете, что он делал это очень интересно. Или Тарковский с «Пикником на обочине». Видно, насколько это глубокая проработка. Потому что каждый из этих режиссёров, поскольку прекрасно разбирался в вопросе, понимал, что не должен снимать иллюстрацию. У кино совершенно другой язык, оно доводит смысл до зрителя иным образом, чем литература.
Есть произведения, которые вообще не перенесёшь в кинематограф. Например, «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Поставить это в театре — предельно сложная задача, доступная только гению. Там всё построено на внутреннем монологе. То же самое с «В поисках утраченного времени» с Прустом. В кино нет инструмента, который бы на сто процентов передал внутренние переживания человека. Актёр может изобразить, дать намёк на чувство, но он никогда не покажет это так же подробно, как писатель. А если использовать закадровый текст, то это уже не кино. Оно должно говорить визуально.
Когда смотрим, что сейчас делает «Кинопоиск» с «Преступлением и наказанием», то видим главную проблему. Проблему образования. Я был во ВГИКе, мой брат и отец там преподают. Знаю, как готовят режиссёров — плохо. Потому что они ни черта не смотрят, им не дают никакую базу кино. Им объясняют, как снимать клипы.
Самый яркий пример — последняя экранизация «Мастера и Маргариты». Это ведь жуть, а как хорошо воспринята. Но если разбирать фильм с точки зрения классического кино, то видите, что не доведена до конца ни одна сценарная линия. Дыра на дыре и дырой погоняет. Нет нормального развития истории. Они попытались что-то сделать с текстом, но создали просто клип. Он красивый, но это не кино. Да и люди сейчас разучились его смотреть, потому что для них теперь кино — завораживающий клип. Поэтому, когда они видят эту прикольную картинку от Локшина, сказочную Москву, летающую Маргариту, говорят, что экранизация — супер. А потом начинаешь задавать вопросы. Например, к чему в этом фильме линия Пилата? И все садятся в лужу, в том числе и Локшин. Он говорит, что снимает по мотивам, но зачем-то оставляет сцену, которая была в романе, но в фильме ни к чему не приводит. Этому на курсах сценаристов должны учить: всё должно быть приведено к общему знаменателю. Когда открываешь текст Булгакова, понимаешь, к чему это приводит. Смотря фильм, просто теряете время.
– Какие вы можете посоветовать хорошие современные экранизации по классике? Не обязательно русской, можно даже зарубежной.
– Есть просто хорошие фильмы. «С широко закрытыми глазами» Кубрика, например. Это экранизация «Новеллы о снах» Шницлера, и она круче, чем изначальный текст, который, в общем-то, достаточно бедный и простой. Понимаете, в чем дело? Вы спрашиваете, современность, а я в этот момент вспоминаю выступление Квентина Тарантино на фестивале Sundance в этом году. Когда его спросили, работает ли он над новым фильмом, он сказал, что вообще из кино ушел. Захотели узнать, почему, а он говорит: «Да я теперь работаю в театре. Кино умерло».
– Из-за того что оно стало более на бизнес направлено?
– Не совсем. Это история со стриминговыми сервисами. Это Тарантино объясняет очень просто: нет больше магии, художнику неинтересно работать. Он до этого момента снимал фильмы зачем? Потому что видел, что люди приходят в кинотеатр, реагируют и происходит магия. Художнику это дает наибольший заряд, потому что он делится с публикой тем, что для него дорого, я творю для них.
Сейчас, когда есть стриминговые сервисы и всё остальное, то проводится несколько показов в кинотеатре, а потом это моментально выкладывается на все стриминги. И люди сидят уже дома, у тебя пропадает вся магия, потому что это становится копируемым, общедоступным. Поэтому всё меньше становится авторского кино и Тарантино уходит в театр. Потому что там никто не может ничего записать, у тебя не будет смартфонов, ты не будешь ни на что отвлекаться. Ты прямо здесь, сейчас находишься, и это уникальный момент, неповторимый.
И не только же в российском кино кризис. Даже в мировом нельзя сказать, что много хороших режиссеров. Одно из самых ярких фильмов, последних которых я видел, был фильм, который почти все разрушали — «Субстанция» Корали Фаржа. А я смотрел, и мне было в кайф, потому что абсолютно все равно на то, какой трэш там показывается — передо мной кино. Потому что я смотрю на этот фильм и думаю о том, как хорошо здесь цитируется Кубрик. Там есть потрясающие кадры, которые передают магию кино. Когда нужно показать отвратительное ощущение главной героини, Фаржа это делает при помощи камеры. Вы понимаете, насколько персонажу в кадре плохо. Причём вам не говорится об этом ни слова.
Экранизации я хорошие видел. Сейчас сериал «Сто лет одиночества» смотрю. Неплохо сделан. Ну, вот именно, что как бы неплохо и всё. А книга-то гениальная. Хочется чего-то другого, не того, что сделали. Плюс у вас вообще сейчас проблемы, все уходит на стриминг. У вас умирает кино как таковое. Оно будет очень сильно переформатироваться, потому что на это есть запрос. Сейчас нет особенного смысла снимать, например, фильм на 2,5-3 часа. Потому что тебе проще эту историю растянуть, сделать сериал. Яркий пример — это «Игра престолов», которая показала вам, что ты можешь владеть вниманием аудитории 9 лет. Это для любых продюсеров и всех остальных куда более выгодная история.
О вере, любви и милосердии
— Николай, почему важно помнить о вере, любви и милосердии?
— Посмотрите, в чём дело. Вера дает вам определенные ориентиры. Потому что человек, который живет без веры, знаете, как корабль без руля.
Любовь... Любовь тебе необходима. Потому что, как, в общем-то, было правильно очень сказано в послании коринфянам от Павла: «На что я, если любви не имею?» Потому что она наполняет человека смыслом. Она делает его какой-то цельной большой единицей, которая может собой что-то представлять.
Ну и последнее, милосердие. Заметьте, именно не жалость, а милосердие. Да и даже, я бы сказал иначе. Вот Бальзак, например, про жалость говорил, как про оскорбительную нежность, потому что она всегда направлена сверху вниз. Ты нисходишь до человека. И милосердие тоже подразумевает отчасти это же. Я бы, наверное, здесь говорил не о милосердии, а о сочувствии. Потому что оно не предполагает никакого вектора «сверху вниз». Оно о понимании чувств другого человека: когда ты просто испытываешь то же, что испытывает другой. А это очень важно, чтобы не замыкаться в себе, чтобы существовать в этом мире. Потому что когда ты способен чувствовать то, что чувствуют другие люди, это формирует тебя как личность.