Рожденный бурей

Августин пришёл в себя.
Хорошо. И неожиданно.
Он должен был быть мёртв.
Он лежал с закрытыми глазами и ровно дышал. Слушал. Чувствовал.
Пробовал на вкус. Постепенно, на основе данных от разных органов чувств, исключая зрение, в его голове сформировалась общая картина места, где он сейчас находился. Это было невероятно. Как только он осознал сей факт, он тут же открыл глаза и от увиденного у него перехватило дыхание.
Над ним, заполонив половину иллюминатора, висел Марс.
Марс. Опоясанный кольцом орбитальных станций, с раскиданными по всей поверхности гигантскими производственными анклавами и вздымающимися рокритовыми шпилями, напоминающими с такого расстояния канцелярские кнопки.
— А ты не спешил просыпаться.
Августин огляделся по сторонам. Двигать можно было только головой, ибо он был крепко-накрепко привязан ремнями к каталке. Рядом, в такой же каталке, лежал ещё один парень. А за ним ещё один, и ещё один.
— Эй, посмотрите-ка, наш соня наконец-то проснулся, — громко произнёс его сосед. Слова были встречены свистом, руганью и пожеланиями сдохнуть, но это его, похоже, совсем не волновало и он повернулся лицом к Августину.
— Здорово, ты проснулся как раз вовремя. Меня зовут Монтадо. В каком полку служил?
— Что значит вовремя? — вместо ответа задал встречный вопрос Августин.
— Мы как раз прибыли, — пояснил Монтадо. — Должно быть, тебя разбудил звук стыковки. В конце концов, что-то же тебя должно было разбудить, ведь ты и так проспал всю дорогу, — Монтадо кивнул на планету, заполонившую иллюминатор. — Видишь, он приветствует нас своим недовольным взором.
Августин поднял взгляд на нависающую планету, наполовину освещённую, наполовину погруженную во тьму, и увидел что северное полушарие было полностью скрыто огромными, клубящимися облаками, в недрах которых то и дело вспыхивали молнии, следуя некоему загадочному ритму.
— Поговаривают, будто Марс сейчас объят столь мощными грозовыми
бурями, коих не видали вот уже несколько тысячелетий, — произнёс Монтадо. — Из-за них мы на орбите так долго и проторчали. Должно быть, они решили, что с нас уже хватит.
Он взглянул на Августина:
— А ты не сильно разговорчивый, да?
Вместо ответа Августин просто отвернулся. Спустя некоторое время он
услышал характерный шипящий звук, возникающий при компенсации перепадов воздушного давления. Дверь в помещение начала открываться.
Вереница сервиторов, шаркая, вошла в отсек и начала по очереди вывозить из помещения каталки с молодыми людьми. Когда забирали Монтадо, тот выкрикнул на прощанье Августину:
— Эй, по крайней мере мы всё ещё живы.
Августин кивнул и перевёл взгляд на обрюзгшее лицо приближающегося сервитора. Ему подумалось что, возможно, его дальнейшая жизнь будет не столь радужной.
Недели. Года. Столетия.
Тысячелетия.
Да, так долго.
Без начала, без конца. Обрывки воспоминаний. Образы. Мысли. Словно
кошмарный сон, от которого оставалось лишь ощущение ужаса. Они превращали его в кого-то другого, безжалостно отсекая всё то, что
делало его тем, кем он был прежде.
Августин прошёл через всё это, крепко держась, словно за якорь, за один единственный образ. То было лицо его отца. Он намертво держал его в памяти и отчаянно противостоял всем попыткам полностью стереть его прошлое. Пусть забирают воспоминания о жизни в жилом комплексе, о бандах, о мрачном сером небе. Но только не об отце.
— Самопожертвование. Самоотверженная служба требует
самопожертвования.
С ним что-то разговаривало. Было ли оно человеком? Он не знал. Зато знал, что с этим голосом всегда приходила боль.
Провал.
Его катили по коридорам. Тишина. Штабеля мёртвых тел. Остановка.
Прояснение. Люди, такие же как и он. Живые, лежащие и ждущие прихода боли.
Провал.
Свет. Невероятно яркий, проникающий повсюду свет. Его обездвижили.
Голова зажата в тисках. Веки подняты и зафиксированы – никакой защиты от льющегося со всех сторон света. Свет...
Провал.
Металл. Повсюду холодный, отполированный до зеркального блеска,
металл. Везде, на каждой стене и на потолке, его отражения – лежащее тело со вскрытой грудной клеткой и разведёнными в стороны рёбрами.
Провал.
Пальцы. Но не из плоти – из металла. Ловкие и на удивление тёплые, они скользили по его лицу. Гладили щёку. Они успокаивали, ободряли. Крики. Эхо его криков затихло где-то в глубине помещения.
Зал боли. Зал становления.
Провал.
За быстро сменяющимися днями, неделями, годами было невозможно
уследить. Они то проносились невероятно быстро, то замедлялись и полностью останавливались. Его тело по-прежнему лежало ровно и неподвижно. Но оно росло. Шёл процесс становления. А он мог лишь наблюдать за тем, как на нём оседала пыль.
Провал.
Пробуждение. Пробуждение…
Он смотрел на своё тело и не узнавал его. Усовершенствованные органы чувств, обострённое восприятие, готовность моментально среагировать на любую угрозу. Гулкое сердцебиение бьющихся в его собственной груди двух сердец. Он пробует на прочность ремни, которыми примотан к каталке. Те рвутся, словно бумага. Освободившись, Августин встаёт во весь рост. Оковы пали.
Он стоит. И, запрокинув голову, издаёт вопль. Рёв. Крик.
Напрягает память, ища то самое, заветное воспоминание.
Осознаёт, что его больше нет.
Он забыл лицо своего отца.
Самопожертвование.
Провал.

Из рассказа "Рожденный бурей" Эдоардо Альберта