История маленького Ваньнина — спойлер. 238-241 главы
материал подготовлен тгк Западный Ветер
Великий мастер Хуайцзуй сидел в зале для медитаций. За плотно закрытыми окнами и дверями компанию ему составлял лишь одинокий голубой свет масляной лампы, да статуя Будды*. Снова и снова Хуайцзуй резал по дереву и полировал. Естественно, он не был настолько самонадеян, чтобы сразу вырезать человека из Яньди-шэньму, и прежде создал множество деревянных статуэток из обычного дерева. Он усердно практиковался, пока ему не удалось в точности воплотить сохранившийся в его памяти образ Чу Ланя.
青灯古佛 qīng dēng gǔ fó цин ден гу фо «голубой свет масляной лампы и древний Будда» — обр. одиночество верующего
В этот вечер Хуайцзуй, наконец, бережно взял в руки кусок священного дерева Яньди. Он очень долго осматривал его, прежде чем осторожно сделал первый аккуратный надрез.
Парящая в воздухе древесная стружка, опускаясь на пол, тут же рассыпалась золотой пылью.
Он старался изо всех сил, каждым надрезом воссоздавая образы пары умерших людей, что как живые стояли у него перед глазами. Десятилетия его долгой жизни опали под резцом, словно древесная стружка, открыв так долго скрытое в голове старого монаха и грозящее сломать ему шею чувство вины за совершенный когда-то страшный грех.
Тело, вырезанное из священного дерева Яньди острым ножом вины и раскаяния.
Совсем крохотное, но с внешностью Чу Ваньнина в детстве.
Этим поздним вечером в сумерках раздавалось эхо колокольного звона. Между небом и землей осталась лишь полоска пламенеющего заката. Словно алая капля крови, последний луч солнца просочился через оконный переплет и осветил поверхность стола.
Предзакатный благовест разнесся по всему храму. В наружном дворе монахи жгли хвою сосны и ветки кипариса. В насыщенном пряном аромате дыма все еще ощущались горечь и холод.
С ночью порог храма переступили тишина и покой*.
安宁 ānníng аньнин «спокойствие и тишина»; умиротворенность; безмятежность; покой.
От переводчика: отсылка к имени 楚晚宁 Chǔ Wǎnníng Чу Ваньнин.
С последним ударом большого колокола стоящий перед статуей Хуайцзуй тихо прошептал:
— Тогда так тебя и назову, Чу Ваньнин!
Он прокусил себе кончик пальца. Стоило капле крови, наполненной духовной энергией металлической природы, упасть на дерево, и вся комната в один миг наполнилась ярким сиянием.
Мо Жань увидел маленького Чу Ваньнина, который сидел рядом с Хуайцзуем и, уплетая танхулу, спрашивал у него:
— Учитель, ты все время говоришь, что вытащил меня из снега у дороги. Так откуда ты возвращался, когда меня нашел?
Взгляд Хуайцзуя устремился на далекие горные вершины. На миг потеряв самообладание, он тихо выдохнул лишь одно слово:
— Но я никогда не покидал храм и понятия не имею, на что похож Линьань, — Чу Ваньнин выглядел немного расстроенным. — Учитель, я хочу спуститься с горы и посмотреть на внешний мир. Я… хотел бы увидеть Линьань.
Призрачный образ постепенно побледнел и пропал вместе с Храмом Убэй. В следующей сцене яркое сияющее солнце озаряло летний пейзаж Цзяннани.
Стоял июнь — время, когда цветущие лотосы радуют глаз свежей прелестью и совершенством форм, сбивая с ног своим ароматом. Маленький Чу Ваньнин, который на вид был даже младше Ся Сыни, подпрыгивая, топал по брусчатой дорожке из голубовато-серого известняка, а Хуайцзуй неспешно следовал за ним.
— Ваньнин, иди медленно. Осторожнее, не упади.
Чу Ваньнин рассмеялся и обернулся.
В то время Чу Ваньнин носил скромное темно-серое одеяние послушника. Он еще не принял постриг, поэтому его волосы были убраны в маленький пучок, прикрытый на макушке листом лотоса. Сочный зеленый лист, на котором словно изысканное украшение поблескивали капли росы, оттенял лицо Чу Ваньнина, делая его еще более чистым, ясным и живым.
Поравнявшись, Хуайцзуй взял его за руку:
— Ладно, на озеро Сиху мы посмотрели, куда теперь ты хочешь пойти?
— Может, пойдем, съедим что-нибудь вкусное?
— Тогда… — Хуайцзуй на миг задумался, — пошли в город.
Увидев Учителя, Чу Ваньнин с улыбкой сказал:
— Учитель, эти пирожные на вид очень вкусные.
На лице Хуайцзуя появилось отрешенное выражение:
— На самом деле, они нравятся вам обоим…
Услышав его слова, Чу Ваньнин широко раскрыл глаза и простодушно спросил:
Хуайцзуй сжал губы, а потом сказал:
— …Не важно. Учитель просто вспомнил о старом друге.
Он купил целых три цветочных пирожных из клейкого риса, а после задумчиво наблюдал, как Чу Ваньнин откусил сразу большой кусок. Поднявшийся от пирожного пар на миг размыл его детские черты.
Хуайцзуй тихо вздохнул и закрыл глаза.
Вдруг кто-то потянул его за рукав. Опустив голову, он увидел разломанное пополам пирожное с видневшейся внутри мягкой и нежной начинкой из бобовой пасты, от которой шел горячий и ароматный пар.
— Большая половина для Учителя, меньшая половина мне.
— Учитель выше, ему надо больше есть.
_________________________________________________________________________________________________________________________________
Этот улыбающийся малыш с зеленым листом лотоса на макушке, что вприпрыжку бежит по дороге.
Этот ребенок, что так бережно разломил пирожное, чтобы отдать больший кусок Учителю, а себе взять тот, что поменьше.
Он еще так мал, но по сравнению со множеством людей, такой любящий и добросердечный, такой необычайно яркий и любознательный.
Он не хуже любого, кто изначально был создан из плоти и крови, его жизнь ничем им не уступает и не менее важна.
На горной дороге появились Хуайцзуй и Чу Ваньнин, который нес за спиной нагруженную духовными камнями ветхую плетеную корзину. В теплом хлопковом плаще с капюшоном он неспешно шел рядом с монахом.
— Учитель, — внезапно Чу Ваньнин замедлил шаг и, повернув голову, посмотрел на склон холма с примятой грязной травой, — похоже, там кто-то есть?
Они подошли ближе. После того как тонкие белые пальцы Чу Ваньнина раздвинули траву, его глаза широко распахнулись от изумления:
Он тут же повернулся, чтобы позвать Хуайцзуя:
— Учитель, иди сюда. Скорее взгляни на него, что с ним случилось?
Лишь выросший при храме Чу Ваньнин мог в шоке от увиденного задать такой глупый вопрос.
Нахмурившись, Хуайцзуй сказал:
— Оставь его и возвращайся. Я сам за ним присмотрю.
Чу Ваньнин всецело доверял своему учителю, поэтому сразу же послушно поднялся, но, не успел он отойти, как в полу его плаща вцепилась маленькая грязная рука.
Эта рука была такой слабой, что сила, с которой она потянула за одежду, напоминала попытку новорожденного щенка зацепиться за него когтями.
Чу Ваньнин посмотрел вниз и увидел маленькое чумазое лицо, черты которого почти невозможно было различить под толстым слоем грязи.
Голос этого ребенка был тише комариного писка. Казалось, хватит и снежинки, чтобы окончательно раздавить его хилое тельце.
Ошеломленный Чу Ваньнин растерянно замер:
— Еда… — всхлипнул ребенок. Он поднял черное от грязи личико, на котором двумя яркими белыми пятнами выделялись только белки его глаз, и дрожащей рукой сделал движение рукой, словно сгребая еду. — Есть…
Этот юный Чу Ваньнин ведь искренне верил, что мир людей светел и прекрасен. До этого дня он никогда не видел настолько истощенного ребенка, который выглядел как брошенный умирать от голода и холода на краю дороги костлявый котенок или щенок. Съежившись в траве под снегопадом, защищенный от холода лишь превратившейся в лохмотья рубашкой, которую даже летом носить стыдно, он ухватился за него, в силах выговорить лишь два слова...
— Возвращайся сейчас же, — строго сказал Хуайцзуй.
Но на этот раз Чу Ваньнин его будто не слышал. Глядя на этого тощего ребенка, похожего на извалявшегося в грязи щенка, он почувствовал, что его сердце сжалось от невыносимой боли, и поспешно скинул свой плащ, чтобы завернуть в него малыша.
От беспокойства его сердце горело словно в огне. В этот момент ему казалось, что он сам чувствует все страдания этого ребенка.
— Ты голоден? — спросил он. — Подожди, у меня тут есть жидкая рисовая каша, сейчас, я накормлю тебя рисовой кашей.
Он пошел к Хуайцзую, чтобы попросить у него кашу, но тот строго сдвинул брови:
— Я сказал тебе возвращаться. Это никак тебя не касается.
— Почему это меня не касается? — ничего не понимая, спросил Чу Ваньнин. — Он… он такой жалкий, Учитель, неужели ты не видишь? Он всего лишь попросил немножечко еды, иначе он может умереть от голода или замерзнуть насмерть.
Стоило ему упомянуть об этом, он понял, что все это очень странно, и пробормотал себе под нос:
— Но почему так случилось? Разве Учитель не говорил, что в мире царит покой и процветание? Так почему же…
Чу Ваньнин был поражен, не понимая, почему Хуайцзуй внезапно повел себя подобным образом, однако, в конце концов, он закусил губу и сказал:
— Я хочу дать ему немного рисовой каши…
— Я не смог переубедить его и в итоге все-таки дал свое согласие, — подхваченный вьюгой и рассеянный по ветру полный сожаления ясный и глубокий голос Хуайцзуя достиг ушей Мо Жаня. — Я выделил горшок* с рисовой кашей из наших походных запасов и разрешил ему лично накормить и спасти этого так некстати подвернувшегося на нашем пути ребенка. В то время я пребывал в блаженном неведении, не зная, что в тот момент чувствовал Чу Ваньнин, и какой выбор из-за этого он сделает позже.
壶 hú ху сосуд (кувшин, чайник, горшок и бутыль в одном флаконе) с горлышком из тыквы горлянки (хулу) или бамбука, плотно закрывающийся крышкой
Этот Чу Ваньнин обеспокоенно спросил его:
Маленький Мо Жань больше не мог говорить: из его горла вырвался лишь слабый всхлип. Чуть приоткрыв свои черные глаза, он с трудом поднял взгляд на своего юного благодетеля.
— Тогда я помогу и немного налью тебе. Не переживай из-за этого.
Открутив горлышко, он налил жидкую рисовую кашу себе в ладонь и осторожно вытянул руку, пытаясь не расплескать ни капли. На какой-то миг он засомневался, должно быть, подумав, что его рука все же немного грязная, и наверное этот ребенок не захочет из нее пить.
— Не торопись, помедленнее, если не хватит, есть еще, — расстроенный до глубины души, Чу Ваньнин в изумлении и ужасе смотрел на грязную маленькую головку ребенка, склонившуюся над его ладонью. Такой душераздирающе жалкий, он словно дорвавшийся до воды мелкий зверек, жадно слизывал языком жидкую рисовую кашу с его руки.
— Откуда ты взялся?.. — не подумав, спросил он.
Но Мо Жань лишь тихо всхлипнул в ответ. Каша почти закончилась и только в линиях ладони осталось совсем немного жидкости. Конечно, он не мог оставить ее там и продолжил вылизывать ладонь этого сердобольного старшего братца, да так старательно, что Чу Ваньнин почувствовал невыносимую боль и зуд.
— Все в порядке, есть еще. Я тебе еще немного налью.
После того дня Ваньнин много раз упоминал, что хотел бы спуститься с горы, чтобы следовать по пути помощи нуждающимся, но я не разрешал ему. Дошло до того, что я укорял его в том, что его сердце* нестабильно, а упрямство, словно брошенный в воду валун, разрушает покой его открытой к созерцанию истины души**. Поэтому я наказал его, отправив на гору Лунсюэ обдумывать свои проступки, и удерживал там взаперти сто шестьдесят четыре дня.
道心 dào xīn дао синь «сердце дао» — стремление к истинному пути, добру и справедливости.
禅心 chán xīn чань синь«жертвенное сердце» — душа в созерцании; сердце, открытое для восприятия истины.
— Сначала он просил выпустить его, но потом, видимо, разочаровавшись и потеряв всякую надежду, вовсе перестал со мной разговаривать. Каждый из этих ста шестидесяти четырех дней я приходил к нему и спрашивал, уразумел ли он, что я хотел донести до него. Изо дня в день я не оставлял надежды, что он сможет поменять свое мнение, однако от начала и до конца он всегда давал один и тот же ответ: всего три слова, — словно хлопья снега, тяжелый вздох Хуайцзуя упал среди пустоты и безмолвия, — войти в мир.
— Впоследствии он сжег канонические книги, что я передал ему, и взбунтовался. Я был очень обеспокоен и, решив, что просто выбрал неправильный метод воспитания, разрешил ему покинуть заточение. Я планировал несколько изменить подход к его обучению, а через год, когда его духовное ядро окончательно стабилизируется, сразу же отвести его в призрачный мир и, наконец, все закончить… Но, чего я никак не ожидал, так это что вечером того же дня, когда, обдумав свои ошибки, я пришел к этому решению, Чу Ваньнин уйдет не попрощавшись. В своей келье для медитаций он оставил мне письмо. Там говорилось, что пусть и прошло много времени, однако каждый раз вспоминая встречу с тем ребенком, он чувствовал тоску и душевную боль, поэтому решил спуститься в смертный мир и странствовать по нему десять дней. Побоявшись, что я снова запру его под замок, он ушел до того, как забрезжил рассвет. Держа это письмо в руках, я опять злился и волновался, но ничего не мог поделать, — Хуайцзуй тяжело вздохнул. — Я понятия не имел, куда он направился.
Начало проясняться и перед глазами возникла новая сцена.
На этот раз это был все тот же внутренний двор храма Убэй.
Чу Ваньнин вернулся. С ног до головы в грязи и крови, но в серебристом свете луны его глаза сияли особенно ярко и одухотворенно.
В этой сцене из свитка воспоминаний Чу Ваньнин опустился на колени и поклонился до земли.
— Это еще зачем? – нахмурился Хуайцзуй.
— Возможно, Учитель долгое время был оторван от мирского, поэтому не знает, что теперь внешний мир очень отличается от того, что рассказывал о нем Учитель. Этот ученик от всего сердца умоляет Учителя спуститься и посмотреть. Со слов Учителя, мир людей похож Персиковый Источник, но теперь это скорее безбрежное море скорби и страданий.
Хуайцзуй тут же разгневался и вспылил:
— Чушь! Ты сам-то знаешь, о чем говоришь?
— Учитель всегда наставлял этого ученика, что должно заботиться о печалях и бедах других людей, как о своих собственных… За эти десять дней этот ученик обошел двадцать три деревни в пределах Верхнего и Нижнего Царств и увиденное поразило меня до глубины души. Если бы Учитель спустился с горы, он бы тоже…
Не успел он договорить, как разгневанный Хуайцзуй прервал его:
— Кто разрешил тебе самовольно покинуть храм?! Мирское не властно* над этой горой. В первую очередь ты должен заботиться о том, чтобы взрастить плод праведности** и вознестись. Так почему же, постигнув тайны божественного провидения***, ты так безрассудно спустился с горы и вмешался в дела бренного мира?!.. Из поколения в поколение мир людей пребывает в страданиях, так как ты, один-единственный юный заклинатель с посредственным талантом, можешь это изменить? Ты такого высокого мнения о себе?!
无日月 wúrìyuè ужиюэ «нет солнца и луны» — обр. нет [власти] времени, нет жизни (мирского).
修成正果 xiūchéng zhèngguǒ сючэн чжэнго — достичь состояния Будды (безразличия к искушениям, добру и злу) через последовательные усилия по преодолению алчности, ненависти, невежества, бедствий и страданий духа и плоти.
天机 tiānjī тяньцзи — тайны природы [божественный замысел]; механизм вращения небесной сферы.
Чем больше Хуайцзуй говорил, тем больше он злился, и тем шире открывались глаза Чу Ваньнина.
— Ты признаешь свою ошибку?! — в гневе крикнул Хуайцзуй.
— Этот ученик, — Чу Ваньнин на миг замолк, а потом голосом твердым, как сталь, закончил, — не признает.
— Наглец! — Хуайцзуй отвесил ему хлесткую пощечину.
На щеке Чу Ваньнина сразу проступил красный отпечаток, но он тут же снова вскинул голову. В его глазах недоумение сменилось негодованием:
— Учитель, на протяжении многих лет ты учил меня праведной жизни и наставлял заботиться о других людях и судьбе мира. Почему же сейчас, когда мир действительно столкнулся с большим бедствием, ты хочешь, чтобы я сделал вид, будто ничего не происходит, оставшись безучастным зрителем?
— …Это не одно и то же, – процедил Хуайцзуй. — Ты… спустившись сейчас с горы, что ты сможешь сделать? Ты действительно имеешь хорошие врожденные способности, но смертный мир в корне своем полон зла и куда опаснее, чем ты можешь себе представить. Так ради чего ты хочешь войти в него? Чтобы обмануть надежды и ожидания своего наставника, что четырнадцать лет с любовью заботился о тебе? Чтобы необдуманно пожертвовать собой, импульсивно бросившись кому-то на помощь?
Он сделал паузу, прежде чем произнести слова, что как металлический слиток со звоном упали на землю.
— Чу Ваньнин, ты не можешь спасти себя, а берешься спасать других людей*?!
你尚不能渡己，又拿什么来渡人 nǐ shàng bùnéng dù jǐ, yòu ná shénme lái dù rén «ты сам не можешь переправиться, а берешься переправлять людей». От переводчика: эту фразу и ответ Чу Ваньнина (ниже) можно трактовать по-разному — есть множество значений одного иероглифа: 度 dù — мера; измерять; переходить, переплывать; переживать; помогать; будд. спасать (душу); обращать (в веру).
В этот момент Чу Ваньнин с гневом и печалью взглянул на своего учителя.
Прежде Хуайцзуй никогда не видел слез в глазах Чу Ваньнина, и теперь эти капли воды немного потушили огонь гнева в его сердце. Он растерянно замер и нерешительно сказал:
— Ты… ай, да ладно, я ведь тебя просто ударил, неужели так больно?
Но наблюдающий со стороны Мо Жань ясно понимал, что дело не в этом.
Чу Ваньнину и правда было очень больно, но вовсе не из-за пощечины. Ему было невыносимо тяжело оттого, что воспитавший его с пеленок уважаемый отец-наставник, при всем своем красноречии, сейчас в своих суждениях так разительно отличался от того возвышенного образа, что он создал в его сердце.
— Не узнав, как спасти других, как я смогу спасти себя*, — сказал он.
不知度人，何以度己 bùzhī duó rén, héyǐ dù jǐ «не узнав людскую меру, как измерить себя».
Слегка охрипшим голосом Чу Ваньнин продолжил:
— Чтобы увидеть страдания смертного мира, далеко ходить не нужно — достаточно выйти за ворота. Пусть Учитель простит своего глупого ученика, но мне сложно понять, почему такой просветленный человек, закрыв глаза, целыми днями сидит в горах, мечтая лишь о вознесении.
Сказав это, он медленно поднялся.
В лунном сиянии его запятнанное грязью и кровью одеяние больше не было таким ослепительно белым.
Но, несмотря ни на что, он был все таким же статным и решительным, исполненным достоинства и одухотворенности, буквально излучающим белоснежную ауру истинного небожителя.
— Этот бессмертный больше не будет совершенствовать свой дух.
Ярость захлестнула Хуайцзуя, в голове помутилось от гнева, и он сурово выкрикнул:
— Отступник*, ты сам понимаешь, что тут наговорил?!
逆徒 nìtú ниту «непокорный/строптивый ученик» или «идущий наперекор» — бунтарь, инакомыслящий.
— Я лишь хочу делать то, чему ты учил меня с детства, — тело Чу Ваньнина, словно натянутая до предела тетива, слегка дрожало от напряжения, глаза же были полны отчаянием и печалью. — Разве все, чему ты наставлял меня, просто слова, написанные на бумаге?! Неужели, пока каждый день тысячи лишившихся крова людей страдают и осиротевшие дети умирают от голода и холода, вместо того, чтобы спуститься с горы, чтобы помочь, я должен под светом Будды* медитировать, пытаясь достигнуть просветления?!
青灯古佛 qīng dēng gǔ fó цин ден гу фо «голубой свет масляной лампы и древний Будда» — обр. одиночество верующего.
Хуайцзуй взревел, от гнева у него даже глаза вылезли из орбит:
— После того, как достигнешь просветления и вознесешься, сможешь совершить множество добрых дел!
Чу Ваньнин уставился в лицо Хуайцзуя. Он смотрел на него так, словно никогда прежде не видел.
В конце концов, его глаза немного покраснели, и он хрипло сказал:
— Учитель, я совершенствовался не для освобождения от бренного мира. Неужели совершенствование нужно только для того, чтобы вознестись? Если это так, то я предпочту не практиковать вовсе. Лучше уж я брошу все на полпути, лучше не достигну никаких успехов, лучше останусь в мире людей.
— Тогда верни мне все, что я дал тебе, и умри от истощения сил.
— Учитель, возносись. Когда я спасу всех, кого смогу спасти, я сразу же последую за тобой.
Как эта вырезанная из дерева статуя посмела так высокомерно и сурово учить праведности человека, что даровал ей жизнь? Да что «оно» о себе возомнило?!
Глаза Хуайцзуя налились кровью, в зрачках вспыхнул опасный огонь.
Он не мог излить свою злобу и раскрыть свою тайну.
В итоге он окликнул уже сделавшего шаг за порог двора Чу Ваньнина и ледяным голосом приказал:
Этот окрик отзвенел, как вечерний колокол, возвещавший о конце последнего дня этого мира.
Упрямо нахмурив свои похожие на мечи черные брови, Чу Ваньнин с непреклонным и решительным выражением лица смело встретил взгляд Хуайцзуя.
Чу Ваньнин не ушел. Стройный и стойкий, как вековая сосна, он шаг за шагом подходил все ближе к Хуайцзую, пока, наконец, не остановился напротив него. Подхваченные порывом ветра убранные в высокий хвост длинные волосы спутались, окровавленные и испачканные грязью белые одежды жалобно затрепетали.
Губы Хуайцзуя открывались и закрывались, медленно дробя и выплевывая каждое слово:
— Желаешь покинуть храм и спуститься с горы? Допустим, это возможно.
— Учитель? — глаза Чу Ваньнина чуть расширились. В то время еще не знакомый с людским коварством, занесенный над ним тесак палача он принял за показавшийся в оконце серп луны и на мгновение был даже тронут и обрадован.
Он подумал, что Хуайцзуй наконец-то понял его.
Но не знающая жалости холодная сталь уже зависла у него над головой, и убийственное намерение полностью захватило сердце Хуайцзуя:
— Если сегодня вечером ты опять выйдешь за эти ворота, то больше не будешь считаться человеком из Храма Убэй, — сказал он. — Четырнадцатилетняя привязанность, а также наша связь ученика и наставника будут разорваны раз и навсегда.
— … — глаза феникса были все также широко открыты, вот только былая радость в них медленно сменилась изумлением, а потом безмерной скорбью.
Чу Ваньнин никогда не думал, что Хуайцзуй может быть таким непреклонным. В ступоре он замер на месте, и только губы его слегка пошевелились.
Чу Ваньнин встал на колени перед ним.
— … — Хуайцзуй в испуге застыл.
В оцепенении он продолжал мысленно твердить: «Нет, он не сможет решиться окончательно разорвать все и пойти своим путем».
Чу Ваньнин же поклонился ему до земли.
Один, два, девять земных поклонов.
Юноша поднял лицо. Его щеки были влажными, но в чистых и ясных глазах не было слез.
— Ученик Чу Ваньнин благодарит Учителя за кров и заботу, обучение и наставление, любовь и доброту. Отныне… — он тяжело сглотнул. Отныне — что? Он не понимал и не мог это выговорить.
Может, дело было в ночном холоде или в том, что погода переменилась, но в какой-то момент тело Хуайцзуя покачнулось, монашеская ряса, путаясь, затрепетала, когда новый шквальный порыв ветра наполнил его рукава. Его лицо потемнело, взгляд наполнился лютым холодом, а с губ совсем пропал цвет. Он уставился на стоящего перед ним на коленях.
Глаза Чу Ваньнина в этот момент были на удивление спокойны. Первоначальные растерянность и ужас уже исчезли, а сильнейшая душевная боль, отразившаяся на его лице, когда Хуайцзуй бросил ему этот нож, постепенно отступила. Казалось, что он даже испытывает некоторое облегчение.
— Если Учитель хочет мою жизнь, я, конечно, ее верну, — сказал Чу Ваньнин, — Жить четырнадцать лет или сто сорок, если все эти годы просто просидеть здесь, то, на самом деле, нет никакой разницы.
— Я хочу забрать твое духовное ядро, — чуть прищурив глаза, сказал Хуайцзуй.
Он хотел духовное ядро Чу Ваньнина.
Чу Ваньнин некоторое время просто смотрел на него. Внутри храма мерцал свет и двигались тени. Подобно благоуханию сожженых во славу Будды благовоний из сандалового дерева, издали доносились отголоски голосов монахов, читающих вечерние сутры в главном зале храма*.
大雄宝殿 «Зал Великой Славы» — зал махавира; главный зал буддийского храма.
У него на глазах, превозмогая боль, Чу Ваньнин наложил на свое тело заклятие, которое не позволило ему потерять сознание от болевого шока, а потом медленно, миллиметр за миллиметром, вонзил нож себе в грудь. Теперь его горячая кровь была повсюду.
Обжигающая, стремительная и пылающая.
Так почему он не живой человек?
Рассеченная плоть была человеческой плотью.
Ярко-красная, со сладковатым запахом сырого мяса, так легко разорванная в клочья.
Разве может он быть не живым человеком?! Как это может быть?!
Потом перед его глазами появилась комната на постоялом дворе, где Чу Ваньнин незаметно обмахивал медитирующего Хуайцзуя маленьким веером из пальмовых листьев, помогая тому охладиться.
Он увидел, как Чу Ваньнин в первый раз ест приготовленный на пару корень лотоса с клейким рисом. Вымазав весь рот в медово-сладком соусе, он со смехом повернулся к Хуайцзую.
Под конец в этой иллюзии появилась сцена одного из прекраснейших летних вечеров. Это был берег пруда с бирюзово-изумрудными листьями и цветами лотоса в полном цвету до самого горизонта, над которыми грациозно скользили красные стрекозы.
Подражая Хуайцзую, пятилетний улыбающийся Чу Ваньнин сидел, скрестив ноги в позе для медитации. Пара черных как смоль блестящих глаз с теплотой и нежностью смотрела на наставника:
— Учитель, ну пожалуйста, давай поиграем еще, сыграем всего разочек.
— Больше никаких игр, твоему отцу-наставнику нужно идти в трапезную, чтобы прочесть сутры за упокой старого друга, отошедшего в мир иной, — ответил Хуайцзуй.
— Сыграем один раз и пойдем. Всего один последний раз. Правда последний.
Не дожидаясь, пока монах ответит, малыш закатал рукава своего серо-голубого монашеского одеяния маленького послушника. Цветы лотоса покачивались на поверхности воды. Он протянул свою маленькую ручку и с огромным воодушевлением коснулся руки не обращающего на него внимания Хуайцзуя. Его чистый и звонкий детский голос был таким же нежным, свежим и сладким, как корень лотоса:
— Ты отвечай раз, я отвечаю раз: что расцветает в воде? Лотос расцветает, расцветает в воде. Ты отвечай два, я отвечаю два: что расцветает гроздью? Вяз расцветает, расцветает гроздью.
Глядя на его улыбающееся лицо, Хуайцзую ничего не оставалось, кроме как, покачав головой, рассмеяться и начать хлопать в ладоши, играя в глупую детскую игру.
— Ты отвечай девять, я отвечаю девять: что, расцветая, следует за ветром? Одуванчик расцветая, расцветая следует за ветром. Ты отвечай десять, я отвечаю десять: что расцветает без листвы? Химонант* расцветает, расцветает без листвы.
腊梅 làméi ламэй «зимняя дикая слива» химонант скороспелый (лат. Chimonanthus praecox): цветы похожи на цветы сливы.
Во дворе храма Хуайцзуй закрыл глаза.
Да, это… кусок обструганного дерева.
Но чистый смех из прошлого все еще звучал у него в ушах.
— Что расцветает в воде? Ха-ха-ха, Учитель такой глупый, лотос расцветает в воде!
Да, это пустая оболочка, плоть, которую он хотел принести в жертву Чу Сюню. Дерево искупления, на поиски которого он потратил сто лет! Это не настоящий живой человек! У него нет души!
— Учитель, я разделю пирожное пополам. Большая половина для Учителя, меньшая половина мне.
Слезы потекли по лицу Хуайцзуя.
Охваченный ужасом, он содрогнулся и тут же бросился к своему мальчику, который уже вонзил в сердце нож, и чье духовное ядро уже начало трескаться.
Опустившись на колени, он обнял Чу Ваньнина и взревел от боли. Он кричал до тех пор, пока его голос не охрип и силы не иссякли.
Все это время он просто закрывал глаза, чтобы не видеть, и затыкал уши, чтобы не слышать.
Он всегда знал… В сердце своем он всегда это знал.
В улыбке и серьезности Чу Ваньнина, в терпимости и мягкости Чу Ваньнина, в упрямстве и настойчивости Чу Ваньнина, он всегда ясно видел душу этого человека.
Для собственной выгоды, для своего так называемого искупления, он притворился слепым и глухим, чтобы усыпить свою бдительность и совесть.
Чу Ваньнин никогда не был деревянной куклой и пустой оболочкой.
Он самый настоящий человек из плоти и крови, который может и плакать, и смеяться…
Хуайцзуй схватил Чу Ваньнина за руку и заблокировал его духовную силу. Как только заклинание перестало действовать, Чу Ваньнин почти сразу же потерял сознание от боли.
Хуайцзуй прижал к себе это стремительно истекающее обжигающе горячей кровью живое тело.
Его Чу Ваньнин был непокорным, упрямым и гордым. У него были собственные маленькие слабости и привычки, например, спать, не накрывшись одеялом, или во время еды под влиянием сильных эмоций или усталости он, в оцепенении глядя в одну точку, сам того не замечая, начинал кусать палочки. Также Чу Ваньнин никогда не любил стирать одежду и обычно просто брал ее в охапку и бросал в воду.
— В конце концов, я все-таки понял, что никогда не давал ему ни жизни, ни души. Все это было его собственным, потому что… потому что такой подлый и слабый грешник, как я, никогда не смог бы создать такую стойкую в своих убеждениях праведную жизнь. Никогда не смог бы.
На рассвете Хуайцзуй сидел в зале для медитаций, слушал шум дождя, перебирал пятнистые бусины четок* и читал сутры. Вдруг из приоткрытой двери в комнату ворвалась полоска яркого света. Не поворачивая головы, Хуайцзуй снова ударил по деревянной рыбе** и со вздохом спросил:
— Учитель, зачем было снова спасать меня?
— Это храм Убэй, здесь не должно быть крови.
— Чтобы доказать свою правоту, ты был готов вырезать сердце из своей груди. Ты смог донести до меня свою волю и теперь сам спустишься с горы и уйдешь. Отныне тебе не следует возвращаться назад.
星月菩提子 xīng yuè xīng yuè «луна и звезды на плодах познания» — четки из семян ротанга: светлые семена, покрытые черными точками, что символизирует в буддизме луну и звезды.
木鱼 mùyú муюй — будд. деревянная рыба: щелевой барабан в виде рыбы, использующийся буддийскими монахами для удержания ритма во время церемоний и молитв.
Чу Ваньнин не пошел собирать вещи. В свете свечей и дымке благовоний, под тихий шепот молитвы во славу Будды он долго смотрел на такой знакомый силуэт сидящего к нему спиной человека, прежде чем произнес:
А что еще он должен был сказать? На этом развернуться и уйти? Или сначала поблагодарить за великую милость?
Скрытая повязкой рана на его груди до сих пор кровоточила. Нож был выдернут, но сердце все еще терзала боль.
Почти пятнадцать лет полного доверия в обмен на одну фразу Хуайцзуя «я хочу твое духовное ядро». Все эти годы он искренне считал, что его наставник — самый добрый и милосердный человек на земле, болеющий сердцем за каждую примятую травинку, жалеющий самую мелкую букашку. Он ведь и правда верил, что от стен Линьаня до границ Нижнего Царства в мире царит мир и благоденствие, безопасность и стабильность.
Однако все было подделкой. Хуайцзуй обманывал его.
И для него это стало в тысячи раз более страшным и болезненным испытанием, чем раскол его духовного ядра.
Чу Ваньнин закрыл глаза, и наконец сказал:
— Тогда прощайте… великий мастер.
Свою нежность, доверчивость и наивность он оставил в этом величественном храме. Все это когда-то дал ему Хуайцзуй, а потом забрал вместе с пролившейся кровью и треснувшим духовным ядром.
