«Большая трагедия в маленьких вещах»
MeHR ßcerдa дuko nёp фeHomeH npoßaла, Heyда4u, HeлoßkoсTu. О6ocpaTbcR, co3дaTb 4To-To o6pe4ёHHoe, aлRnoßaToe, Heлenoe — coßepшuTb оwu6ky — эTo camoe cnacuTeлbHoe u жußoe ß mupe ow,yw,eHue.
На саmоm деле R хо4y uHоrда nuсаTb nлохuе TеkсTbI, хо4y uсnbITbIßаTb сTbIд u сTpах, 4yßсTßоßаTb се6R rлynо, nоTоmy 4To umeHHo meждy «HopmaлbHocTbю» c её ka4ecTßom, kpacoToũ, no6eдoũ — u noлHbIm a6cypдom, HenpaßuлbnocTbю, дuckomфopTom, npoßaлom, cTbIдom, HaходиTсR ßсё Ha100Rw,ee.
UmeHHo ß эTom norpaHu4Hom pakypce cyw,ecTßyeT «MemeHTo Mopu»: mew kpacoToũ u ypoдcTßom, жu3Hbю u cmepTbю, penom u aHTu-penom.
ЭTo o4eHb cneųuфu4Hая, oco6eHHaR nлacTuHka; no cTeneHu эmoųuoHaлbHоro ßo3деũcTßuR лu4Ho Ha meHR еũ НеТ paßHbIх ß pycckom xun-xone. HaßepHoe, noTomy u TekcT эToT roToßuлcя Tak долro: co6upaлcR u3 pa3HbIх 3ameTok, 6eckoHe4HbIx nepecлywußaHuũ u nepe4uTbIßaHuũ, u noлy4uлсR Takim rpomo3дkum.
Я nonbITaлcR ßbIpa3uTb ßce, 4To Hakonuлocb 3a ßpemR «o6w,eHuя» c эTum aлb6omom, o6'bRTb ero cлoжHbIũ noлuфoHu4eckuũ meToд u, ßnepßbIe для camoro ce6R, cдeлaTb ßbIßoд o Tom, 4To ßoo6w,e Takoe «MemeHTo Mopu»
И вот тот момент, когда драма перерастает в трагедию
Перед вами нас100ящий анти-реп альбом, сломанный реп-альбом. Такие вот записки юродивого, захлебывающегося в своих неудачах. Альбом-момент «когда драма перерастает в трагедию».
Сам по себе реп — это история успеха. Если утрировано взглянуть на реп-канон, получится примерно следующее: сначала репер рассказывает о том, как поднимался; потом о том, что происходит с ним, когда получилось; потом снова о том, как поднялся, но уже ретроспективно, переосмысливая свой путь. У этого сотни разных надстроек и настроений: кто-то додумался до того, что деньги тоже могут стать проблемой, кто-то выбирает себя, а не статус мессии. Здесь всегда есть место драме, но очень редко — трагедии. Потому что, несмотря на трудности, репер рассказывает именно историю преодоления.
«Мементо Мори» — своеобразная инверсия реп-канона: захотел подняться, преодолеть, а пал еще ниже. Точнее нет: не захотел подняться, не захотел преодолеть — и пал еще ниже. Если квинтэссенция репа — это стейдждайвинг в полный зал фанатов, то реп Овсянкина — это «стейдждайвинг на саундчеке».
Кирилл хочет прыгнуть в пустой зал и разбиться, чтобы высказаться, очиститься и жить дальше свою обычную жизнь без маски; Кирилл исследует неудачу, ошибку, стыд, распад, деградацию — оборот жизни — все по-настоящему трагичное и окончательно поломанное, все анти-реперское, противоположное этой культуре и ее ценностям.
Кто вы, ребята? Кто мы? Никто! Куда мы плывем? Никуда Существуем ли мы? Кто знает… Как видите, мы омерзительное сборище негодяев, отбросов и подонков Приятно познакомиться Присоединяйся к нам, рассказывай нам свою печальную историю…
Реп научил культивировать и продавать успех не хуже любых курсов успешного успеха, — и так хочется тоже стать репером или ютубером, который делает видики про репера, или, на худой конец, автором текста про репера.
Великий уральский мастер церемоний Витя Ака однажды подарил вечности строчку: «Девочки, срите в колготки, парни стараются для вас», — и был в тот момент ближе всего к образности Овсянкина. Людям ведь хочется стараться хотя бы ради чего-то. Хоть ради обдристанных колготок. Уже как-то и стыдно быть обычным. Но ладно обычным… а вот быть полнейшим аутсайдером — это вообще. Все начинает чесаться, если люди вокруг занимаются десятками дел (и преуспевают), а ты в это время просто «остаешься статичным, как ложка в домашней сметане». Таких людей как бы никто не замечает — они как бы не существуют.
Именно интерес к не-существованию, интерес к нелепой, упаднической и подчас абсурдной части жизни и влечет Кирилла, — влечет куда больше, чем исследование успеха других людей или фиксация своего успеха.
Хип-хоп — это же всегда про некую личность, что стоит за ним, вы знаете; это самый эгоцентричный жанр в мире, и весь его грув построен на том, чтобы продать человеку ощущение безмерной крутости. История Овсянкина же полностью построена на деперсонализации: нет голоса, нет лица, нет лирического героя, нет напомаженных битов, нет флоу, — нет ничего, кроме «душераздирающих присказок», как у попрошаек у метро, как у бомжей из интерлюдий.
Все персонажи альбома «Мементо Мори» бесконечно деградируют, и Овсянкин — главный трубадур деградации — изучает до какого еще дна может достать его герой, живущий как бы на обочине того мира, который только и делает что развивается и улучшается, растет, стремится к качеству, комфорту… в общем, запрограммированному успеху.
За обезличиванием, за бесконечными масками прячутся падшие люди, опустившиеся и законченные. Все они зафиксированы в пограничном состоянии — между жизнью и смертью, — и все они в той или иной степени морально разлагаются:
влюбленный в вебкамщицу чувак, вич-инфицированный романтик, крокодиловый наркоман, скуфчик, палящий в фильмы «категории Б», «Симпсонов» и «ЧГК», тюремный заключенный, кирилл овсянкин, селфхармер, дмсщик, собирательный образ одноклассников, над которым потешались, и постаревших одноклассниц, с которыми встречаешься через 20 лет на вечере выпускников и видишь осунувшихся и уставших женщин, от которых остались лишь заматеревшие татуировки, «сделанные по дурости», бомжи-поэты, витающие в тумане города, в тумане алкоголя, в тумане неизвестности, в тумане подкрадывающейся смерти. «Мементо Мори» немного смахивает на полифонический рассказ — когда разные голоса показывают разные перспективы, иногда перекрикивают друг друга, иногда плачут в унисон, соединяясь в один, — голос самого Кирилла, — размытый и спрятавшийся, но прокрадывающийся в сюжеты редкими строчками искорками-искренностями. Он оказывается одним из героев, а может и всеми этими героями сразу?
И вот мне ничего не остается, только бахвалиться знакомством с людьми-бутербродами И умением обходить собачьи мины тропами А ты бахнешь дезоморфина с тропиком И попятишься, как Сергей Алексеич Нораев по ступеням А мы дышали токсинами, назло под парами тупели Но нам пора по тоннелям, где у каждого будет свой параграф С бесплатной «Виагрой» и букетом из глаз вороньих И мечтой, что она в твой адрес ещё фраз проронит И все литры выпиты не напрасно Но это с вероятностью побега из Алькатраса
Что поделать, если твоя музыка похожа на залежалый огузок?
Вот что Овсянкин думает про свой реп. Музыка, похожая на залежалый огузок, — точнее и краше не выразить. Сложно представить репера, который скажет так про свое творчество. Овсянкин же постоянно настаивает на полуразваленном, сдавленном, аутсайдерском образе. И даже главный инструмент хип-хоп артиста — его флоу — здесь уничижительно высмеивается самим Кириллом:
Пою рэп, но как будто зубами уложил на поребрик Дерек Виньярд
Покуда репер выебывается читкой, Кирилл как бы стесняется, бубнит. Сочиняет угловатые, анти-мелодичные припевы, которые должны резать слух, но почему-то наоборот цепляют своей неидеальностью. Это даже не речитатив, а бытовая мелодекламация под аккомпанемент кипящего чайника, который размочит лапшу быстрого приготовления; в этом музле хочется раствориться вместе со всеми дешманскими специями, круглешком лука и мазиком «Красная цена».
Стыдно таким кичиться, если по-реперски, но хочется выплюнуть, высказать, спеть ртами, умами и чувствами, жизнями героев альбома. Ну а им всем какой нахуй реп, какой флоу, этим доходягам?
Вы меня видите, но вам нравлюсь не я, а мой образ Но это разные вещи, мадам, как любить посрать и любить копро Вот она — правда, словно я попал на красную пленку «Коника» Пропускаю каждое слово, ничего не запомню, я в режиме инкогнито
Для Кирилла маски и персонажи — красная пленка «Коника», через которую он видит себя полностью раздетого, и стыдится всего, что смотрит на него изнутри. Стыд — одна из основным тем альбома, и она тоже нетипична для жанра. Опять же, реп — это про фиксацию крутости. Реп не любит быть про что-то неловкое, он культивирует ощущение пиздатости преодоления. Кирилл же пишет местами настолько отвратительные вещи, что начинаешь невольно чувствовать себя как-то неуютно; он рассказывает истории людей, за которых стыдно. И, конечно, в этот момент вскрывает свои гнойники.
Сначала мы видим лишь тот стыд, что на поверхности. Но прямо под ним — второй — авторский слой, устыженный первым: стыд за то, что был так слаб, чтобы прибегнуть к стыду, стыд за свою потребность в стыде. За маской, за персонажами куда проще выложить свои личные страхи и тот самый второй слой стыда.
Стыдится Кирилл в том числе и того, что его «музыка похожа на залежалый огузок», и того, что «поет рэп, но как будто зубами уложил на поребрик Дерек Виньярд».
А когда Овсянкин сбрасывает «пробитый хитин» образов, старается зайти с другого края, заменить второй слой стыда искренним признанием, получается альбом «bugchasing» — трогательное, но немного нудное и однобокое произведение, в котором невозможность посмеяться над самим собой и отсутствие художественной правды приводит к альбому-функции, альбому-перечислению: тугих фактов, мутных воспоминаний, плаксивых сюжетов.
«bugchasing» — это не совсем удачная, но очень романтичная (и потому местами все же влюбляющая в себя) версия альбома «Россия 34»: если Славе документалистика и избавление от образности позволило стать еще более убедительным, то Кириллу оно не дало ничего толкового относительно «Мементо Мори». Зато теперь мы точно можем понять разницу между «любить посрать и любить копро»...
Вы меня видите, но вам нравлюсь не я, а мой образ Но это разные вещи, мадам, как любить посрать и любить копро
Нарочитая публицистичность «bugchasing» почему-то всегда напоминала мне «Выбранные места из переписки» Гоголя: когда пропал и смех, и литературность, и мифотворчество, и персонажи, а на их место пришла одинокая правда, назидательность, оголенная сентиментальность и раздражительность, то стало как-то пусто и грустно, — в этом есть много авторской боли, много честности, но читать-то невозможно.
Как только Гоголь перестал смеяться и писать смешно — тут же проиграл своим страхам и стал частью овсянкинского нарратива. Поджечь свою же поэму, которая была задумана как более светлая, добрая, спасительная часть, относительно первой — поступок в духе героя «Мементо Мори», сжигающего свою личность в порции «золотого укола».
Искрятся волшебные блики света. Я хотел бы стать чистым Заедаю проблемы слепо, вот пора бы и причаститься Ведь откормил себя, как Картер, food заменил foot fetish Ресторанный дворик — макабр, а кого ты в расстройствах обвинишь? Когда отец — пограничник, а ты хочешь быть похожим на отца Когда вот он твой хищник, но отвечаешь «нет» на «отсядь» И при каждом взрыве становлюсь эмоциональнее Аскерова Обжираюсь, давлюсь, пусть, но проёбываю в себе аскета И так постоянно, да, вот ты уже как Климович Все постоят там в стороне, а тебе нужна помощь Чтобы сохранить, как в письме, себя, волосы остриг Это вызвало лишь смех, но море все простит
Художественная правда «Мементо Мори» и художественная правда Гоголя — вся эта лихорадка образов, синусоида слов от самых высокопарных к простым, выдуманный мир, насмешка, — все это не просто прием, а способ борьбы, способ преодоления смерти (разница «преодолений» репера и поэта как раз в том, что первый старается преодолеть тяжбы внешних обстоятельств, а второй — смерть). Особенно важно, пытаясь преодолеть смерть, уметь смеяться. Зачастую, лирика «Мементо Мори» кишит угарами. Да, моментами — мерзко, моментами — грустно, моментами — жутко откровенно, моментами — похабно или вычурно, моментами, наоборот, очень красиво, но главное, что это реально очень смешно.
«Смешно, как подарить на 8 Марта маме чёрные носки», — ну это же просто пиздец, а не строчка. Если носки на 23 — это просто избитый веселый штамп, то маме на 8 марта — это уже за гранью добра и зла: это и невероятный какой-то мрак, и черная комедия, и полное моральное разложение. И все это сразу.
Все подумали: «Пиздос», — когда я в офисе сказал клерку: «Вафля здесь ты, а это печенье в клетку
Уволен по статье, теперь свободен, как клозет Но свободен, потому что кто-то сходил мимо Так я описываю себя, пригласив даму на десерт А она говорит, что это в общем-то не так уж и мило [лучшие 4 строчки Овсянкина]
Инфантильное творчество — мои ботинки из бетона Я эгоистичен, испорчен, закрываю раздачи торрента
Вы меня видите, но вам нравлюсь не я, а мой образ Но это разные вещи, мадам, как любить посрать и любить копро
Последняя цитата очень хорошо иллюстрирует мою мысль: казалось бы, интроспективная строчка, в которой автор выходит на первый план и говорит о себе, пытается отрефлексировать свою музыку — и тут же все это уничтожает угарнейшим панчем про говно.
Смех спасает от смерти. Он не дает альбому погрязнуть во мраке и раствориться, срастись с темнотой окончательно и уйти в огромной депрессивный сгусток энергии; он одновременно является тем самым «пробитым хитином» и сбрасывает его, чтобы спастись. Спасает это и слушателя, который, не будь здесь тонны угаров, просто не выдержал бы наплыва эмоций и уничижения, стыда, смрада. Именно на чувстве абсолютно искренней улыбки ко всему, что находится в упадке, альбом заставляет жить, а не умирать.
Ведь все герои «Мементо Мори» — это ходячие трупы, если приглядеться. Не физически, но морально. Кирилл пытается запечатлеть этот процесс увядания, подавления себя, процесс «избавления от последней приметы». Мертвые души в пакетах-майках бродят по улицам, никем не замеченные, пока сами не стрельнут у тебя сигарету, почти бестелесные, почти прозрачные. Их судьбы и проблемы кажутся такими далекими, что мы проходим мимо, а Кирилл — остановился, включил диктофон, записал их истории и рассказал нам всем так, чтобы через угар отразить всю боль в том единственном виде, который позволяет наконец разглядеть их.
Еще лучше эта параллель, конечно, раскрывается в мире «Сельпо», — там все персонажи натурально мертвы и по ним поют дембельские поминальные, но и здесь дает о себе знать. Кирилл и есть тот, кто читает «нам всем вслух похоронку», — что на «Сельпо», что на «Мементо Мори».
И похоронку нам всем вслух Зачтёт наш местный участковый И вот потерян лучший друг И мать увозят сразу в скорой
И так тут просто каждый день: Хоронят взрослых и детей Хоронят жениха на свадьбе И похоронят нас тут с вами
Кто лучше сосёт: вип-шлюха или пылесос «Самсунг»?
Другой классик, Лев Николаевич Толстой, как-то пизданул, что счастливы все одинаково, а несчастливы по-своему. В этих своеобразных оттенках желто-серой грусти Кирилл копается, как в куче опавших осенних листьев — и постоянно натыкается на кусок говна.
Все его образы рано или поздно упираются во что-то мерзкое, постыдное, противное и… безумно-смешное. Это не просто беспросветная серость, тьма и увядание, но и угар, абсурд, и одновременно какой-то стыд, унижение, неловкость, и вместе с тем, кристально чистая поэзия.
Опять же — пограничность: жизнь и смерть, смех и слезы, злость и милость, высокое и низкое:
Ведь я уже и сам никому не интересен, как мученик без гроша в кармане Как кусочек хлеба с плесенью, — даже бродяги не подобрали
Строчкой «ведь я уже и сам никому не интересен, как мученик без гроша в кармане» Овсянкин отсылает к Л-Ф. Селину, который на противопоставлении высокого и низкого построил свой литературный стиль. Именно такому творческому методу следует и Кирилл: мешает тлен, грязь, упадок и пышнотелые обороты, поэтические пассажи, звучащие чисто, красиво, очень выверенно. Часто у него появляется великолепная строчка, полная поэтического пафоса — и тут же разбивается нахуй о следующую, про говно и залупу.
Гардеробщики дворцов культуры видят свой театр крыс А для меня каждый поход посрать в кабинку — катарсис
Ну красиво же: «Гардеробщики дворцов культуры видят свой театр крыс»
Кирилл придумывает какой-то сильный, неочевидный, но стилистически выверенный образ, а потом просто разбивает его вдребезги, как бы не желая уходить в плоскость «литературы», не желая идти на поводу у этого сюжета. Как только он начинает «поднимать уровень» и уходить в чистую поэзию или заумь, персонажи, будто вопрошающе смотрят на него, — и он тут же отпускает сальную шуточку или докидывает генитальную подробность, которая им понятна.
Я бы назвал его бытописателем-стилистом. Кирилл старается выписывать героев языком этих героев, быть с ними на одном уровне, упрощать и постоянно уходить от лишних языковых изысков, а точнее — прятать их под слоями черни. И у него очень хорошо получается мимикрировать: он постоянно выковыривает из себя жаргонные словечки, оперирует тюремными понятиями, фольклором, заставляя язык быть еще одним персонажем действа — хрупким организмом, который вместе со всем миром «Мементо Мори» живет на разделительной точке между чистым, красивым, продуманным образом и просторечием, мертвым и застывшим в стенах времени анекдотом, кухонной пошлостью.
А еще есть великие строчки, в которых то, что я хочу сказать, уже сказано куда лучше:
Кто лучше сосёт: вип-шлюха или пылесос «Самсунг»? Можно читать «Голод» Кнута Гамсуна и одновременно есть самсу?
Знаете, есть у Кирюхи несколько философских вопросов, на которые я до сих пор затрудняюсь дать точный ответ, но они хорошо объясняют, на чем строится его метод: балансирование между интеллектуальной прозой и самсой, веселой похабщиной, анекдотом и угнетающей мерзостью.
Пишите в комментариях, можно ли наслаждаться ларёчной самсой под аккомпанемент «Голода»? ну и главное, пишите: кто же сосет лучше? Это вопрос важный и дискуссионный. Честно говоря, я думаю, что если пылесос дорогой и новый, то…
Ты не знаешь, как я хочу быть фригидным Проводя по мудям затупленной бритвой Довожу себя до состояния каши из тыквы Смотря на тебя, не могу нажать «выкл» Остальные моей маске глаза бы выкололи Они пытаются меня наебать, спрятав под языком пикули А ты на камеру сикала, изливалась соками Ты видишь солнце только из окон Я вижу солнце, заглядывая в твою комнату через монитор Внутри моего болота загорается торф Чувствую, как кипит кровь, отправляя тебе токены Ты моя, не хочу, чтобы тебя остальные трогали Я не знаю, в Москве ты или в Токио Но ты моя любимая вебкам-модель Люблю, как любили говно Сальвадор и Амадей
Большая трагедия в маленьких вещах, но с детством тоже нужно прощаться
Во многих песнях Овсянкин отсылается к фильмам и сериалам категории Б, ужастикам, историям из телевизионных передач 00-ых, в которых постоянно показывали всякий жестяк (и ведь люди это с удовольствием, между прочим, смотрели!), историям маньяков, вплоть до Вельского маньяка, катающегося на говновозе (загуглите — там полный трукрайм). Этот говновоз тоже становится олицетворением образности Кирилла: одновременно страшная, жуткая, мерзкая и крайне смешная, до абсурда нелепая картина убийств, опуститься до которой может лишь тот, кто уже сам давно опустел.
Все герои — униженные и оскорбленные — они выглядят взрослыми, у которых что-то в жизни не вышло. Кирилл фиксирует их в этом состоянии, хотя на самом деле (и особенно четко это прослеживается в клипе на «Тебе стыдно») они очень маленькие, слабые и боязливые.
Они — повзрослевшие дети, неспособные преодолеть свой инфантилизм и вписаться в нормальность, стать, так сказать, «людьми». Овсянкин очень хорошо чувствует тот самый момент, когда драма в их жизнях перерастает в трагедию. Ведь драмы случаются у всех нормальных людей — и они с ними как-нибудь нет-нет да справляются. А вот трагедия — это полный упадок. Это невозможность преодоления. Когда назад дороги нет. Драмы Кириллу уже совсем не интересны. Не интересны и люди, которые смогли выкарабкаться, повзрослели и стали нормальными, выбрались из детства, преодолев череду самых банальных неурядиц, путаницу обстоятельств, страхов и проблем, которые преследуют их с самого детства.
Один из главных лейтмотивов альбома — мультики: тут полно вырезок из Симпсонов, отсылок на Футураму, Южный парк, Мистера Пиклза, Спанч Боба. В них герои залипали с детства, но так и не отлипли насовсем. Их мир состоит из серий и цитат мультфильмов, сцен, которые они постоянно угадывают в реальности, но только и могут сказать: «О, это уже было в Симпсонах».
Это не какой-то «комментарий» к действительности, — вот, мол, все уже было. Это важный акцент и окрас героев, ему посвящен отдельный трек. Мир вокруг как таковой персонажам «Мементо Мори» не очень-то интересен. Чтобы там ни происходило — «это уже было в Симпсонах». Упадничество ведь приходит не только от каких-то неудач и невзгод, но и от полной бездеятельности, от разочарования и нежелания жить, чувствовать.
Героям Овсянкина скучно жить — и куда веселее оставаться внутри своего мультипликационного смирения, «избавляться от последней приметы», отличающей одного от другого, становясь бесконечной серией Симпсонов, которая смотрит и угадывает самое себя.
Кирилл и сам говорил, что в детстве много дичи творил, которая сейчас бы вообще показалась жутью, а тогда была вполне нормальной. И через воспаленные, извращенные временем детские воспоминания, он знакомит с героями еще ближе. Мультики — их защита от внешнего мира, их панцирь, их хитин, пускай уже пробитый, но все еще позволяющий как-то жить, не тонуть во мраке окончательно, а смеяться над ним, как смеются сами над собой и своим положением бомжи, у которых ничего нет, как хохочет радиоприемник после очередного сального нуждика, как смеется ребенок, еще не понимающий, что перед ним — настоящая трагедия, начавшаяся с самой безобидной и маленькой вещи.
Мои песни — истории на диване, как было в «Симпсонах» О том, как меня наебали, спрятав петарду в том же «Винстоне» И вот он опять перед вами: с синюшными болтами С постиранным кошельком со своей нищенской зарплатой Эти образы юродивого засели в меня намертво Да так, что не осталось места для радужных заплаток
Под всем этим, конечно, прячется тату-мастер Овсянкин, — такой же доходяга, джанки-домосед, любитель сладкого. Он и создал все это на основе своего детства, просмотренных фильмов и прочитанных книжек, прослушанных (надо полагать, в армии анекдотов — не будет же он просто слушать?), но наполненных такой художественной силой, которая позволяет полностью оторваться от земли, разделить автора и его альбом, засунуть под маску кого угодно.
Наверное, сильнее всего эта художественная сила проявляется в песне «Татуировки бывших одноклассников» — моей любимой с альбома. Здесь сплетаются все самые болезненные концы: и детство, и мерзкие эротические неудачи, и стыд за прошлое, и ненависть пополам с апатией к окружающему миру, и такое скабрезное желание отомстить из последних сил, свалив всю вину на других, — на этих самых одноклассниц. Эти образы и сама идея достигает пелевинского размаха, а люди превращаются в персонажей «Жизни насекомых», только если у Пелевина был налет романтизма, ностальгии и теплоты, то здесь все обернуто в язвительно-смешной пасквиль.
И даже не пытайся узнать, где находится нофелет Мамка выведет блядей в татухах — вот тебе дефиле Отбитое раскрашенное филе вокруг влагалища Выбирай любую, всё равно ты будешь падальщиком Хуй не стоит на эту роспись, проститутка засмеяла И эта картина мрачнее икон Станислава Смеяна Будто женщины — деревья леса Аокигахара Будто над борделем светится надпись «Дахау» И от «стометровки» я бегу самую быструю стометровку Такие результаты стоило показывать в школьное время Чтобы заручиться поддержкой и всеобщей любовью До того, как все школьные фотографии в пожаре сгорели А в памяти остались татуировки, сделанные по дурости Ведь только они неизменны. Постарели курвы те С которыми в первые разы упивался ночами в ноль Хотел видеть молодые тела, тогда это могло нравиться Я заёбывал их, как синтезатор на Заливной Чтобы они показались реверсом или аверсом Но сам я был далёк от живописи из-за строгих родителей Никто не давал, а я остался чистеньким, за что им спасибо Стою перед шлюхой, которая не дала в восьмом классе в Питере Хуй на тебя не встанет, но я заплатил, так что соси мне
«Мементо Мори» — не про романтизацию или драматизацию, хотя так может показаться из-за сильного художественного воздействия. Столь красиво и объемно выписанные вещи становятся в силу своей поэтичности притягательными, — и это круто. Это сила художественного приема, до уровня которой мало кто может дотянуться и в хип-хопе, и в анти-хип-хопе. Поэтому, кстати, Овсянкина и прочую подобную музыку так любят маленькие девчонки, которых он сам и высмеивает в «Девочке с Лиговского». Эти девчонки интуитивно лучше всего впитывают поэтику декаданса, им нравится упадок, хтонические образы, от которых «хочется сходить в туалет», «подростковые шалости». Все это притягательно, необычно и так живо, что они, даже, возможно, не понимая, о чем в альбоме речь, заслушиваются им.
Он вам все испортит, даже и не начинайте просроченный тортик без упаковки в пакете-майке
Для меня «Мементо Мори» целиком умещается в этих двух строчках.
Весь альбом — это просроченный, развалившийся тортик без упаковки в пакете-майке. Невозможно представить этот грязный, убитый пакет на одной витрине с красиво упакованными тортиками реп-альбомами. А герои альбома — это месиво внутри пакета. Такие же просроченные, проебавшие свое время, расхлябанные и бесформенные многослойные существа. Овсянкин отражает не только и не столько гипертрофированного себя, а весь мир вокруг. Точнее, он этот мир создает, а в нас он находит отражение.
И этот мир и правда состоит из таких вот неказистых незнакомцев и их печальных историй. Поэтому в альбоме хватает почти документальных вставок с бомжами, кусочков маргинальных передач, фильмов. Герои альбома — они либо герои этих фильмов, либо герои этих передач, либо зрители всего этого. Отчасти, за всеми художественными наслоениями кроется документалистский слой и чутье журналистского разлива — со всеми этими полевыми заметками, вырезками, отсылками, — вспарывающее реальность вокруг, о которой никто больше не скажет.
Кирилл действительно в определенном смысле создал мир: на «Очереди в Сельпо» — деревенский, мистический, фольклорный, на «Мементо Мори» — городской, бытовой, кухонный. Я никогда особо не задумывался о том, что все это можно интерпретировать как некий «слепок эпохи», но, в общем-то, получается примерно так.
Это слепок низших cлоев; слепок невидимых, не-существующих людей — никому не нужных в современном мире, потерянных и обесточенных, выкинутых на обочину, утопающих в инфантилизме, страхах и проблемах. Выкинутых, конечно, и самими собой, но и миром, который стремится к качеству, действию, успеху.
Вскрыв этот черноземный во всех смыслах слой, к которому никто особо и не притрагивался, Овсянкин похоронил самого себя на этом альбоме. И пускай Кирилл написал еще пару близких к теме песен на вторых «патрулях», а после решил скинуть маску или «пробитый хитин», чтобы посмотреть на себя в зеркало, но ничего подобного он больше так и не выпустил. Да и не нужно, ведь невозможно написать «Мементо Мори 2».
И, наверное, это хорошо, что образ «гика-мемолога, спрятавшегося за тоннами отсылок» остался слепком эпохи, как и все другие герои альбома.
«Тот» Овсянкин и сам стал частью этой реальности — и растворился в ней, оставив нам возможность каждый день узнавать на улицах просроченный тортик в пакете-майке среди шумной и успешной реальности, где из каждой проезжающей машины будет наваливать реп про преодоление.
Простаивает мой станок для скрутки текстильных изделий Летели недели, в них мы терпели насилие и истерики Из моно в стерео, положили в нешлифованное дерево Ты мне не верила, как дежурный, который знал, что я без сменки Но с меня уже сняли мерки, кто-то другой посидит с мелким А тут я забыл слова, заканчивается песнь слона