“Мягкая сила” РФ в СНГ: теоретические аспекты
“Мягкая сила” в последние годы является одним из излюбленных словосочетаний политической элиты РФ и академических исследователей в обсуждениях внешней политики, как на официальных выступлениях, так и в социальных сетях много говорится о необходимости сформировать привлекательный образ страны за рубежом. Этот термин, предложенный в 1990 году американским политологом Джозефом Наем, стал употребляться в отечественной академической среде ещё в конце 1990-х гг., но прошло ещё немало времени, прежде чем он закрепился в российском политическом дискурсе в начале 2010-х.
Поводом для внедрения этого термина в лексикон политической элиты РФ стали события “арабской весны”, а также осмысление “цветных революций” в духе концепции “суверенной демократии”. Вероятнее всего можно говорить о полноценном признании концепции Дж. Ная руководством Российской Федерации только в 2012 г., когда 27 февраля в “Московских новостях” вышла статья В. Путина “Россия и меняющийся мир”, где даже было дано следующее определение “мягкой силы”:
“Комплекс инструментов и методов достижения внешнеполитических целей без применения оружия, а за счет информационных и других рычагов воздействия”.
Естественно, в контексте упомянутых событий подобное определение не могло не содержать негативной окраски: к примеру, по мнению президента РФ,
“следует четко различать — где свобода слова и нормальная политическая активность, а где задействуются противоправные инструменты «мягкой силы»… Имею в виду случаи, когда активность неправительственной организации не вырастает из интересов (и ресурсов) каких-то местных социальных групп, а финансируется и опекается внешними силами.”
Практически сразу же Владимир Путин перешёл от теоретических умозаключений к высказываниям более прикладного характера, заявив, что
“Россия не использует национальные НПО других стран, не финансирует эти НПО, зарубежные политические организации в целях проведения своих интересов”.
Но в ситуации, когда политическая элита РФ обратилась к концепции “мягкой силы” только лишь под воздействием неприятных для неё внутренних и внешних факторов, возникают следующие вопросы:
- Насколько трактовка этого термина российским руководством отличается от того смысла, который закладывал в него Дж. Най?
- Можем ли мы говорить о наличии у правящей элиты РФ концепции “мягкой силы”, имеющей теоретическое обоснование?
- Предпринимается ли переосмысление российской “мягкой силы” и мер по её реализации?
Да кто такая эта ваша публичная дипломатия?
Прежде чем приступить к анализу “мягкой силы” РФ на практике, необходимо изложить основы этой концепции, её трактовку российской экспертной средой и политической элитой и на основе этого сделать выводы о теоретическом обосновании политики государства в этой сфере. (Спойлер: у нас своя особая, евразийская духовная мягкая сила, но обо всём по порядку)
Программное заявление Путина на тему мягкой силы не могло не пройти незамеченным, и в Концепции внешней политики 2013 г. было дано официальное российское определение “мягкой силы”:
“«мягкая сила» - комплексный инструментарий решения внешнеполитических задач с опорой на возможности гражданского общества, информационно-коммуникационные, гуманитарные и другие альтернативные классической дипломатии методы и технологии.”
Однако, как и в статье президента в “Московских новостях”, сразу следует оговорка, что
“вместе с тем усиление глобальной конкуренции и накопление кризисного потенциала ведут к рискам подчас деструктивного и противоправного использования «мягкой силы» и правозащитных концепций в целях оказания политического давления на суверенные государства, вмешательства в их внутренние дела, дестабилизации там обстановки, манипулирования общественным мнением и сознанием, в том числе в рамках финансирования гуманитарных проектов и проектов, связанных с защитой прав человека, за рубежом”.
В Концепции 2016 г. использование “soft power” было названо “неотъемлемой составляющей международной политики”. Но насколько же всё вышеназванное соответствует тому смыслу, который заложил в этот термин Джозеф Най?
Обращаясь к работам самого Ная, мы можем увидеть следующее определение “soft power”:
“Что такое мягкая сила? Это возможность получить желаемое посредством привлечения, а не принуждения или платежей. Это вытекает из привлекательности культуры, политических идеалов и политики страны. Когда наша политика считается легитимной в глазах других, наша мягкая сила усиливается”.
Nye Jr J. S. Soft power: The means to success in world politics. – 2004.
Собственно, уже здесь мы можем увидеть некоторое расхождение точек зрения автора концепции “soft power” и тех, кто пытается воплотить её в РФ. Далее эти расхождения только усиливаются, поскольку Най говорит больше о культурных идеалах и ценностях, лежащих в основе внешнеполитического курса, чем о конкретных инструментах решения задач на международной арене. Безусловно, в оригинальной концепции есть место для механизма реализации подобных целей внешней политики, но неоднократно подчёркивается неэффективность его работы в случае отсутствия проработанного и привлекательного образа.
Если угодно, "soft power" - это во многом образ будущего, который может предложить страна А стране B и её населению в процессе взаимодействия, чтобы убедить её сделать выгодный для себя выбор. Говоря о "мягкой силе", элита РФ говорит не об образе, а прежде всего о средствах, с помощью которых его можно представить аудитории. Но тогда откуда же взялась такая трактовка "soft power" политической элитой РФ? Стоит ли считать её исключительно продуктом российского политического дискурса по итогу "цветных революций" и "арабской весны"?
Тут стоит обратиться к другому, менее популярному, но не менее важному термину "публичная дипломатия", авторство которого принадлежит Эдмунду Галлиону, бывшему американскому дипломату и декану Школы права и дипломатии Флетчера в Университете Тафтса в середине 1960-х годов. Под публичной дипломатией Э. Галлион понимал
инструменты, которые правительства и негосударственные акторы используют для влияния на чужие правительства и общества других стран в процессе принятия этими правительствами внешнеполитических решений.
В условиях Холодной войны и меняющегося после Второй мировой войны мира необходимо было разработать концепцию, объясняющую важность работы с общественным мнением других стран и использования культурного сотрудничества для достижения политических целей, при этом меньше сталкиваясь с обвинениями в пропагандистской деятельности, поэтому действия Галлиона были по достоинству оценены руководством США, а термин "публичная дипломатия" прочно вошёл в лексикон американских учёных, аналитиков и дипломатов, став основой для создания устойчивой системы по работе с зарубежной аудиторией, успешно работающей и в наши дни (как пример то же "Радио Свобода").
Но подмена понятий "мягкая сила" и "публичная дипломатия" - это далеко не единственная вещь, от которой страдает категориальный аппарат российских дипломатов и экспертной среды. Очень часто можно встретить синонимичное понятие "общественная дипломатия", которое только вносит путаницу в и без того запутанное теоретическое обоснование российской "мягкой силы". Помимо специфики перевода слова "public" на русский, у проблемы терминов "публичная" и "общественная дипломатия" есть ещё один корень, а именно традиция советской публичной дипломатии, упорно называвшей себя "общественной", а иногда даже "народной", давя на прочность контактов "трудящихся разных стран". Вообще специфика советской публичной дипломатии влияет не только на теорию, но и на практику её продолжателей в РФ, которые не стесняются подчёркивать преемственность. К примеру, экс-глава Россотрудничества Элеонора Митрофанова в интервью РБК заявила:
“Это формат агентства с таким длинным названием появился недавно, а сама система, занимающаяся расширением гуманитарного сотрудничества нашей страны с другими государствами, существует с 1925 года. Так что в 2020 году нам исполнится 95 лет.”
В то же время при всех недостатках теоретических подходов в РФ нельзя не отметить, что в последнее время вышел ряд пособий отечественных специалистов, которые можно назвать подспорьем в изучении данной темы, пусть даже они концентрируется на объяснении работы публичной дипломатии, а не способах формирования “мягкой силы”. Но тот факт, что их подход близок к пониманию концепции “soft power” в западной академической среде, даёт надежду на появление в ближайшее время достаточного количества специалистов в этой сфере.
Тут мы советуем вам обратиться к:
Публичная дипломатия: Теория и практика: Научное издание / Под ред. М. М. Лебедевой. — М.: Издательство «Аспект Пресс», 2017. — 272 с.
Наумов А.О. “Мягкая сила” и публичная дипломатия: курс лекций. М.: Издательство Московского университета, 2019. - 208 с.
Завершая рассмотрение особенностей российского восприятия soft power, следует ещё раз кратко ответить на вопросы, поставленные перед началом этой части:
- На фоне политической конъюнктуры начала 2010-х годов в головах российской политической элиты произошла банальная подмена понятий, а "мягкой силой" в их понимании стала её внешняя оболочка в виде публичной дипломатии.
- Имея богатое историко-культурное наследие и опыт худо-бедно, но работавшей советской системы взаимодействия с негосударственными объединениями (особенно с коммунистическими/социалистическими движениями), руководство РФ выстроило плохо функционирующий механизм публичной дипломатии и не создало образ страны, по-настоящему привлекательный за рубежом
- Тем не менее в российской экспертной среде предпринимаются попытки исправить возникшую проблему с понятиями. В последние годы вышел ряд пособий, предлагающий читателю понимание "soft power", а также предпринимаются некоторые практические шаги, но насколько они исправляют сложившуюся ситуацию, обсудим уже в следующей части нашей серии материалов.