So Dark the Hunger, So Sweet the Ruin
перевод (!) фанфика. ссылка на оригинал https://archiveofourown.gay/works/53236981?view_adult=true 🤍 автор — NikNak22
Нет, и на правом, и на левом предплечьях у него — идеальная, безупречная кожа. Это весьма необычно — редкая черта, которая выделяет его как странного с самого начала. Взрослые и дети, все, как один, глядят на пустое место, где должна быть отсутствующая метка, с нахмуренными бровями и озадаченными лицами. Голос Кевина из-за этого становится тише, и он заводит привычку вечно натягивать пониже рукава.
Однажды он тихо спрашивает у своей матери:
Она улыбается ему, прежде чем пощекотать его бок.
— Не страннее любого другого маленького мальчика, которого я знаю.
Кевин морщит нос, слыша такой ответ.
— Нет, я имею в виду… Со мной что-то не так? — он вытягивает руки. — Потому что у меня нет… ну, ты поняла.
Веселый настрой его матери мгновенно испаряется. Её взгляд становится резким и настороженным, когда она садится перед ним на корточки и берет обе его ладони в свои, уверяя:
— Нет. С тобой всё в порядке. В полном порядке, mo ghrá. И всегда будет.
— Но другие дети говорят, что я…
— Другие дети не правы, — перебивает она его. Она переворачивает его руки так, чтобы провести большими пальцами по его оголённым запястьям. — Есть на них что-то или нет, оно тебя не определяет. Ты это понимаешь?
Он не понимает, но взгляд его матери такой загнанный, такой напряжённый, что он быстро кивает.
Позже он снова и снова поглаживает метку на левом запястье его матери — сплетение шипов и лоз, — пока она укачивает его. Каждый раз он задерживает дыхание и ждёт, гадая, появится ли метка на этот раз.
— Ты проклят, — заявляет Рико во время их знакомства. Он улыбается, когда произносит это, улыбкой, в которой недостаёт одного переднего зуба, а потом вытягивает руки. — Прямо как я!
Кевин смотрит и видит два светлых предплечья, абсолютно чистых от меток. Тяжесть на его сердце слегка отпускает — он наконец-то встретил кого-то такого же, как он сам, — хотя его брови хмурятся.
Следом Рико беззаботно рассказывает о том, как его отец отрёкся от него, потому что дети без меток приносят несчастье и считаются плохой приметой.
— Он сказал, что я проклятие для семьи, — говорит мальчик как нечто само собой разумеющееся, пока вертит клюшку в руках. — Но моя мама умоляла Мастера забрать меня, пока её не убили за этот позор.
Юный разум Кевина заходится вихрем от того, что всё это может значить. Эти слова — яд, который впитывается в корни, мгновенно делая их чёрными. Он проклят? И если да, то это из-за него его мама мертва?
— Возможно. Но ты всё равно уже ничего не можешь с этим сделать, — он тянет Кевина за футболку. — Давай! Пойдём играть!
У Жана есть метка на внутренней стороне правого запястья.
Это милое и простое изображение солнца, наполовину выходящего из-за горизонта. Мальчик позволяет Кевину поглаживать её снова и снова, в предрассветные часы — так же, как когда-то делала мать Кевина.
— Она прекрасна, — шепчет Кевин с тоской. Он пытается не завидовать, но у него не получается. — Как первый проблеск рассвета или как сияющий закат.
Короткая улыбка появляется на лице Жана — действие бесконечно редкое.
— Надеюсь, я понравлюсь ей или ему, — шепчет он мягко.
— Конечно понравишься! — отвечает Кевин решительно. — Этот человек — твой соулмейт. Ему понравится в тебе всё.
Жан слегка двигается на месте, морщась от количества повреждений и шрамов, покрывающих его тело.
— Наверное, не всё, — с грустью говорит он.
— Всё, — повторяет Кевин. А потом добавляет с угрозой: — Если этот человек хоть чего-то стоит, значит, всё.
Робкая полуулыбка возникает снова.
— Спасибо, — тихо говорит мальчик. Потом добавляет: — Когда я найду этого человека, надеюсь, мы все втроем сможем быть друзьями.
— Ага, — говорит он неуверенно. — Ага, это было бы… здорово.
Он видит, как Жан радостно кивает, прежде чем лечь обратно на свой матрас в углу.
Кевин, наоборот, якорем падает в свою кровать, его сердце тянет его вниз, во тьму холодных и мрачных глубин.
Тея хороша. Она привлекательна, умна, воплощает собой силу на корте.
— Это не сможет продолжаться долго, — прямо говорит она Кевину. На её запястье, в конце концов, есть метка, которая изображает стрелу с прямым и точным направлением. — Главное, помни об этом.
Кевин кивает. Он понимает, что, чего бы между ними ни происходило, это для неё — лишь пробная версия. Что такие люди, как он, ни для кого не будут окончательным выбором.
— Как думаешь, почему у нас её нет? — озвучивает Кевин свои мысли однажды ночью.
— Нам она и не нужна. Людям, у которых нет родственной души, не нужно беспокоиться о любви и подобных ненужных вещах. Они только мешают.
Пожалуй, Мастер с этим согласен. Потому что, пока Жан, Тея и другие Вороны ходят на уроки, посвящённые здоровью, где им рассказывают о родственных душах, размножении и прочих тонкостях, которые Кевину никогда не пригодятся, он сам проводит это время на корте с Рико, оттачивая штрафные броски.
Он предполагает, что они правы. Ему не стоит об этом беспокоиться.
Вероятно, Рико это тоже беспокоит, потому что с течением лет и уходом Теи он начинает настаивать. На том, что они с Кевином созданы друг для друга. На том, что отсутствие у них меток на самом деле определяет их как партнёров. На том, что всё это было предопределено. Он повторяет это снова и снова, пока не начинает верить в это сам.
Кевин не настолько в этом уверен.
Он наблюдает за тем, как растет жестокость и злоба Рико, и страх отдается у него под кожей, пронзает до глубины души каждый раз, когда парень приближается к нему.
Он ощущает каждый удар по телу Жана так, словно бьют его самого, страх, грусть и тоска поднимаются в нём, словно температура. Он жалеет, что не может забрать их обоих отсюда, как можно дальше, туда, где они могли бы счастливо жить одни.
Но это — глупая мечта. Потому что, куда бы Кевин их ни забрал, Жан всё равно найдет свою родственную душу. Он всё равно оставит Кевина одного.
У всех Лисов есть метки. Даже у Эндрю, который прячет свою под повязками. Это слово — что, как узнает Кевин, редкость для меток. Само слово простое, прописные буквы, выведенные безупречным витиеватым курсивом, гласят: «Всегда».
Кевин думает, что звучит это хорошо.
Ему удаётся присутствовать в моменте, когда метки Аарона и Кейтлин проявляются в первый раз. Это скорее случайность: Кейтлин спотыкается о трещину на тротуаре возле кофейни, а Аарон протягивает руку, чтобы её поймать.
В тот момент, когда их руки соприкасаются, обе метки вспыхивают, переливаясь радужными цветами, и оба смотрят на это с благоговением. После этого от неё было уже не избавиться, как бы сильно это ни выводило Эндрю из себя.
Очевидно, соулмейты должны соприкоснуться, чтобы метки проявились. Метки не идентичны, в конце концов, так что нельзя точно сказать, кому они предназначены. Поэтому, чтобы подтвердить, соулмейты должны коснуться. Однако оба опредёленно могут почувствовать, когда их соулмейт находится рядом: кожа вокруг метки чешется, зудит или покалывает, в зависимости от человека.
Это заставляет Кевина думать обо всех тех соулмейтах, которые проходят мимо друг друга на улицах, зная, что их родственная душа была близко, но они так её и не обнаружили. Это заставляет его думать о его матери.
Кевин потирает кожу на своём собственном предплечье и не чувствует ничего.
Нил тоже прячет свою метку некоторое время. Это — очередной секрет из миллиона других, которые этот парень хранит. К тому моменту, как Кевин замечает метку, ущерб его телу уже нанесён.
Это тоже слово, спрятанное под ужасными шрамами, которыми Лола покрыла все его руки, каким-то образом оставив метку нетронутой.
Эндрю заводит привычку поглаживать эту метку, пока рука Нила лежит на его коленях, а большой палец выводит успокаивающие круги, очерчивая каждую букву. Слово, выведенное тем же безупречным витиеватым курсивом: «Останься».
Это действие, кажется, успокаивает их, и их маленькие тела всё глубже утопают в мягкости дивана с каждым медленным прикосновением.
Кевин пытается не смотреть. В конце концов, теперь у него есть свои собственные метки, — те, что обхватывают его горло и имеют форму синих и фиолетовых отпечатков пальцев. Но, в отличие от чужих, его метки — временные.
Как и всё остальное в жизни Кевина, они тоже со временем исчезнут.
Метки Жана и Джереми проявляются, когда они впервые встречаются друг с другом. Кевин тоже является этому свидетелем, поскольку едет с Жаном в Калифорнию, чтобы их познакомить, вне зависимости от того, насколько Жан презирает его за это.
Что-то сворачивается в его желудке, словно прокисшее молоко, когда он наблюдает за тем, как расширяются глаза Жана, когда видит, как улыбка Джереми становится до невозможного яркой. Их рукопожатие в аэропорту становится из формального — искренне воодушевленным, хватка усиливается, словно они не хотят друг друга отпускать.
Кевин бросает взгляд на правое запястье Джереми и видит убывающую луну, частично скрытую облаками. Она идеально подходит Жану.
Кевин натягивает рукава своей толстовки так низко, что остаются видны лишь кончики пальцев.
Он забирается на заднее сиденье джипа Джереми и слушает, как эти двое открываются друг другу, чувствует себя нежеланным третьим лишним в их зарождающихся отношениях. Он смотрит в окно и делает вид, что не слышит.
К тому моменту, как Кевин летит обратно в Пальметто, он гадает, зачем вообще позаботился о том, чтобы поехать сюда.
Джереми прекрасно влияет на Жана. Кевин предполагает, что меньшего ему и ожидать не стоило. Он на расстоянии наблюдает за тем, как Жан исцеляется и взрослеет в Калифорнии, и пытается за него радоваться.
На самом деле внутри него растет чудовище, грызущее его кости. Это существо из ночных кошмаров, вытащенное из глубин, с черной чешуей и ненасытным аппетитом. Кевин стискивает зубы, сдерживая его жуткий рёв и грохот цепей. По ночам это чудовище воет, умоляя покормить его.
Ну, по крайней мере, пытается.
Потому что каждый раз, когда Бойд кулаком пихает его в плечо, или когда Нил в предвкушении тянет его за локоть, — чудовище поднимает голову. Когда Дэн взлохмачивает его волосы, или Ники обнимает его за шею, оно издает непристойное мурлыканье. Даже когда Эндрю безжалостно тычет его пальцем в спину, подгоняя, оно качает головой и удовлетворенно фыркает.
Но ему никогда не достаточно. Чудовище требует большего. Слюна капает из его пасти, глубокий рык вырывается из его горла, когда Кевин листает телефон и видит одну за другой фотографии Джереми и Жана, которые проводят время вместе.
Он смотрит в зеркало на тени, спрятанные между острыми углами его лица, и видит, как оно продирается сквозь кожу, притаившись прямо на поверхности. На его челюсти спрятаны ряды ядовитых зубов, под его ногтями скрываются острые когти, а зеленые-зеленые глаза чудовища сверкают на него в отражении. Он слышит, как орган в его грудной клетке гремит, бьется о ребра, — словно там пустое место, там, где должно быть что-то очень важное.
Чудовище желает. Оно жаждет. Никогда не прекращает.
Он знает, что однажды оно поглотит его.
Ему кажется, что Рене догадывается. Он видит, что её тянет к нему, как муху — к мертвому телу. Она чувствует тьму внутри него. Возможно, узнает её.
— Знаешь, — выдает она однажды, когда приезжает к ним, пока они сидят рядом на скамье, — если у тебя нет соулмейта, это еще не значит, что тебе не позволено любить.
Кевин медленно делает глоток воды из своей бутылки, задумываясь. Его глаза по-прежнему сосредоточены на корте, когда он настороженно отвечает:
— Любовь никогда не бывает бессмысленной.
Кевин опускает взгляд на оленьи рога на ее левом запястье.
— Бывает, когда она невзаимная или нежеланная.
— Я знаю, что так будет, — уверенно говорит он твердым и недрогнувшим голосом.
Она хмыкает, пальцами проводя по краю скамьи и наблюдая за тренировкой Лисов.
— Я знаю кое-кого, кто был бы не против такой любви.
Кевин фыркает, не впечатленный.
— Точно. Ты имеешь в виду — кое-кто, кто был бы не против отвлечься, пока не найдёт своего истинного партнера.
Это всё же привлекает внимание Кевина:
Кевин теребит в пальцах перчатки, пока любопытство не берет над ним верх:
Разочарование плотным слоем оседает на его языке.
Рене прекращает его беспорядочные движения пальцами, мягко опуская свою ладонь поверх его.
— Я думаю, ты способен на очень большую любовь, — говорит она ему тихо. — Мне кажется, в тебе есть целый океан любви, который ждёт возможности разлиться. Там, где ты видишь недостающую часть, я вижу чистый холст и бесконечные возможности со свободой выбирать. — Она склоняет голову, заставляя его встретиться с ней взглядом, и завершает свою речь: — И я думаю, что лучше всего начать с того, чтобы подарить всю эту заботу и доброту тому человеку, который больше всего их заслуживает.
Кевин сглатывает. В его горле клокочет дым — от огненного шара зависти и горечи, который всё продолжает и продолжает гореть, угрожая своим палящим жаром обернуть в пепел всё на своем пути.
Это предложение не только унизительное, но и невозможное. Ему кажется, что именно он меньше всех людей на свете заслуживает любви — пусть даже своей собственной. Бесполезно даже пытаться.
Может, поэтому у него и нет метки. Потому что Вселенная знает, что он её не заслуживает.
Поэтому он высвобождает руку из её хватки и коротко говорит ей:
А после направляется обратно на корт.
Становится легче, когда Жан снова начинает с ним разговаривать, хотя на это уходит несколько лет. К этому моменту они уже оба выпускаются из колледжа и впервые играют профессионально.
Кевин медленно переплетает собственную жизнь с жизнями Жана и Джереми: шквал телефонных и видеозвонков, бесчисленное множество сообщений и переписок, часовые марафоны по просмотру чего-либо по телевизору и посылки, которые они отправляют друг другу через расстояние с заботой и любовью. После он начинает их навещать, и это неспешно входит в привычку — в конце концов он так часто к ним летает, что полеты выходят бесплатными из-за того числа миль, которое он уже накопил.
К моменту проведения Олимпийских игр Жан и Джереми становятся для Кевина ближе, чем кто-либо в жизни. Даже его пронзительная ревность к Джереми ослабевает, уменьшаясь, пока не исчезает совсем. На смену ей приходит потребность быть как можно ближе к ним. Что-то внутри него требует этого.
Он живет рядом с ними в Олимпийской деревне, чувствуя себя ребенком, к которому друзья пришли в гости на ночевку. Они пьют, и смеются, и разговаривают часами. Они выходят на корт, играют в экси — и побеждают.
Это лучший момент в жизни Кевина. Он обнимает их крепче, их золотые медали прижимаются к их грудным клеткам и ликующие крики эхом отдаются в ушах. Они танцуют и празднуют до глубокой ночи, а Кевин испытывает такое состояние кайфа, из которого, кажется, никогда не выйдет. Он снова и снова думает о том, что в мире нет другого места, где он хотел бы оказаться, кроме как рядом с этими двумя мужчинами.
А на следующее утро он просыпается с метками на обоих запястьях, и его мир рушится.
Он замыкается в себе и изолируется в своей квартире, пытаясь свыкнуться с переменами и принять их. После стольких лет мечтаний о том, чтобы у него появилась метка, теперь он лишь тупо смотрит на нее, а разочарование сдавливает грудь с силой механических тисков.
Не может быть никакой ошибки. На его левом запястье теперь — солнце; на правом — убывающая луна. Это те метки, которые он распознал бы, разбуди его посреди ночи, настолько они ему знакомы.
Он совершенно точно знает, кого они должны обозначать.
Но он уже так много забрал у Жана, о стольких вещах просил у Джереми; как он смеет обременять их ещё сильнее?
Метки заставляют его стыдиться. Они отвратительны.
Он ищет информацию о том, могут ли иногда метки появляться так поздно, но есть лишь несколько зарегистрированных случаев. Чаще они возникают, если их обладатель желает получить метку так сильно, что у тела нет другого выхода кроме как ответить. Такие метки бледные и обычно бесформенные.
Проклят, — эхом отзывается в его ушах мертвый голос.
Это лишь доказывает, что с ним что-то — до ужаса — не так. А теперь он позволил своей ревности и своим извращенным желаниям перерасти во что-то постоянное, в это омерзительное пятно на его коже. Неуместное воплощение того, чего он никогда не сможет — не должен иметь.
Он потирает и царапает обе метки, думая, удастся ли заставить их исчезнуть, если он надавит достаточно сильно. Кожа краснеет и жжёт изнутри, но метки остаются, упрямо не двигаются с места.
Так что Кевин принимает более радикальные меры.
Он моргает — и внезапно кровь покрывает выложенный плиткой пол. Внезапно появляется Нил, выкрикивающий имя Эндрю, пока крепко сжимает предплечья Кевина, а его пальцы становятся скользкими и мокрыми. Внезапно — мерцающие огни, запах отбеливателя и суден, имена и лица — влетающие в одно ухо и вылетающие из другого.
Появляются швы и белые бинты, километры марли, обернутые вокруг его предплечий и прячущие из виду метки. Кевин с облегчением вздыхает от того, что ему больше не нужно на них смотреть.
Его отец садится на стул рядом с его больничной койкой и всматривается в лицо Кевина, пытаясь понять.
— Поговори со мной, — просит он тихо.
Доктора, медсёстры, Лисы — все пытаются, но он сохраняет молчание, его губы плотно сжаты, не выдают ужасной тайны, которую он должен хранить. В конце концов его выписывают под присмотром его отца и Эбби — еще одной пары родственных душ.
Кевин позволяет Эбби сделать ему перевязку и ничего не говорит.
К концу лета его кожа заживает, но он оставляет руки плотно замотанными. Жесткие слои марли ощущаются как защита. Кажется, что он сможет скрывать тайну от всего мира, если продолжит держать метки под этими слоями.
Эндрю, вероятно, отмечает это, потому что в один день он заходит в квартиру Кевина и передает ему пару черных нарукавных повязок. Кевин натягивает их на руки, словно доспехи, и чувствует, как всё его тело расслабляется.
— Это не поможет, — спокойно говорит ему Эндрю.
— Ничего не поможет, — продолжает Эндрю, — однажды тебе придется с этим смириться.
На мгновение Кевин замолкает. Затем спрашивает — дрожащим голосом:
— Ты знаешь, как снять проклятие?
Выражение лица Эндрю не изменяется.
— Да, — отвечает он. — Так же, как это делали всегда.
Джереми и Жан не говорят о случившемся. Они знают об этом, конечно, потому что Ваймак спрашивал Кевина, можно ли им навестить его в больнице.
И он догадывается, что после этого они узнали всю историю от кого-то другого, потому что они не спрашивают. Когда Жан наконец садится рядом с ним в баре, в каком-то отеле какого-то города, после очередной скучной конференции, он лишь касается пальцами края ближайшей к нему нарукавной повязки и спрашивает:
Кевин вливает себе в горло третий шот за вечер, наслаждаясь жжением, а после отвечает:
— Потому что метки там быть не должно.
— Конечно нет. Насколько мне известно, моего соулмейта не существует.
— Но… разве не о метке ты всегда мечтал?
Этот вопрос, исходящий от Жана, больно жалит. Кевин проглатывает его словно горькую пилюлю. Потом — растягивает губы в уродливой улыбке.
Жан ничего не говорит, наблюдая за тем, как Кевин быстро вливает в себя четвертый и пятый шоты. Затем он спрашивает:
Кевин опускает взгляд на предплечья Жана.
Смотрит на красивое восходящее солнце на его правом запястье. На пустой, чистый участок кожи — на левом.
— Нет, — говорит он коротко. Он уходит, оставляя Жана там, и не оборачивается.
Сохранять дистанцию легко, когда между вами и без того достаточно расстояния, чтобы не усложнять задачу. Кевин позволяет километрам между ними сделать свое дело, снова превратить их троих в незнакомцев. Он заставляет себя работать всё больше и больше на корте, становится восходящей звездой экси, которой всегда обещал стать. Довольно легко притворяться, что всё в порядке, с этими нарукавными повязками, скрывающими его ужасный секрет, и копящимися сообщениями, которые он регулярно удаляет с автоответчика.
А потом Ичиро переводит его в их команду.
Несмотря на растущую между ними пропасть тишины, во время приветственного видеозвонка команды Джереми и Жан выглядят воодушевленными. Кевину кажется, что его вот-вот стошнит.
Тем не менее, выбора у него нет, так что с наступлением осени он оцепенело собирает свои вещи и переезжает в один штат с ними. Он входит в раздевалку в первый день и чувствует какое-то покалывающее ощущение, что взбирается по обеим рукам.
Джереми улыбается, как только замечает его, широко раскрывает руки. Кевин выхватывает взглядом его тату убывающей луны на правом запястье. Видит пустой участок кожи на левом.
— Извини, — резко произносит он, видя расстроенное выражение лица Джереми. — Но… Я не люблю, когда люди меня касаются.
Больше не люблю — вот слово, которое он не произносит. Потому что оба мужчины знают, что раньше он всегда был рад их прикосновениям, хоть они и были платоническими.
Но нетронутая кожа на их запястьях сообщает Кевину о том, что его чувства не взаимны. Что, если он коснется их, есть шанс, что у них появятся новые метки. Те, что родятся из его собственной жадности и его желания.
Боль перетекает в смятение, Джереми ловит взгляд Жана в надежде получить объяснения. Но Жан не может объяснить этого, Кевин знает. Он всё смотрит и смотрит на Кевина, его взгляд прожигает дыру в его щеке, закапывает в эту дыру молчаливый вопрос.
Он старается отвечать им вежливо и дружелюбно. Он старается сократить время их взаимодействий. Он уходит с тренировок сразу, как только может, и их звонки остаются без ответа. Со временем — в какой-то момент — они перестают звонить.
Так своим чередом проходит время.
Их близкое нахождение становится новым уровнем пытки, которую Кевину приходится преодолевать, сжав зубы. Потому что это приятное покалывание, эти воздушные, похожие на пузырьки ощущения, которые лопаются и пенятся каждый раз, когда он видит Джереми и Жана, постепенно начинают становиться болезненными.
Сначала ощущение перерастает в зуд, неприятный, но терпимый. Затем — медленно сменяется чем-то гораздо более раздражающим, настолько, что Кевин часами чешет и трет обе метки, пытаясь облегчить ощущения. Потом метки начинают жечь, причиняя острую обжигающую боль, которая заставляет Кевина сжимать свои предплечья от дискомфорта.
Особенно нестерпимо становится на свадьбе Джереми и Жана, когда Кевин настолько свирепо впивается ногтями в свои руки, что у него едва не начинается кровотечение. (И ничуть не помогает тот факт, что церемония, кажется, длится целую вечность, потому что Джереми и Жан оба то и дело отвлекаются по неясным Кевину причинам).
Чтобы оправдаться, он выпивает столько водки, сколько может выпить на приеме, заглушая боль и становясь настолько забывчивым и несносным, что Эндрю и Нилу приходится отвести его обратно в его номер. Там Эндрю быстро стягивает с Кевина его галстук, прежде чем безжалостно толкнуть его на кровать. Он ждет, пока Кевин, потерявший ориентацию в пространстве, моргнет ему в ответ, а после говорит:
— Когда будешь готов прекратить вести себя по-идиотски из-за всего этого, найдешь нас.
А потом они оставляют его и уходят, позволяя ему отключиться.
Это ошибка со стороны Эндрю, потому что Кевин никогда не отличался сообразительностью.
Он продолжает игнорировать растущий дискомфорт, пока проходят недели и месяцы, до тех пор пока однажды у него уже не остается выбора. Посреди тренировки у него темнеет в глазах и он падает на пол корта, крича в агонии, пока сильнейшая боль расползается вверх по его рукам.
Он благополучно теряет сознание, а просыпается в больнице, обнаруживая рядом со своей постелью доктора Миньярда. Проклиная свою удачу, потому что, конечно, это именно та больница, в которой работает близнец, Кевин вынужден выслушивать то, как Аарон говорит ему в упор:
У Кевина болезнь, возникшая из-за его меток, объясняет он, как будто Кевин и сам уже не догадался. И она наступила, потому что Кевин продолжает общаться со своими соулмейтами, не позволяя меткам проявиться. Вечное отрицание Кевина медленно вынуждает его метки избавиться от самих себя.
— И это означает, что и тебя они убьют, если ты не возьмешь себя в руки и, блять, не поговоришь с этим человеком, — отрезает Аарон.
Это происходит. Зверь пожирает его изнутри.
Кевин думает об этом. А затем — начинает приводить в порядок свои дела.
Лисы пытаются отговорить его. Доктора, медсестры, другие работники больницы осторожно пытаются его переубедить. Аарон ставит себе ежедневную цель — обедать в палате Кевина и говорить ему о том, какое это глупое решение.
Нил ругается на него целых два часа, даже его голос становится хриплым от криков. На следующий день он возвращается — и делает это снова. Эндрю ничего не говорит каждый раз, но его присутствие и неподвижный взгляд, что сохраняются, пока Нил разглагольствует, и без того отлично отражают его презрение и разочарование.
Человек, с которым Кевину видеться труднее всего, это его отец. Спокойное присутствие Ваймака почему-то причиняет ему больше боли, чем остальные. Его отчаяние и грусть болезненно очевидны каждый раз, когда он задает Кевину простой вопрос: почему?
Но Кевин знает, что это его единственный вариант. Это лучшее, чем он может их одарить, — вычеркнуть себя из сценария. Предотвратить влияние и насильственное вмешательство его собственного несчастья и его проклятой натуры в здоровые отношения Жана и Джереми — настоящих соулмейтов, чья связь лишь натянется под весом присутствия Кевина. Соулмейтов, которые будут лишь запятнаны ложным наваждением, которое Кевин сам построил в своей голове, его тягой, вылившейся в дешевую подделку неповторимого оригинала.
Он убил собственную мать, в конце концов. Кто может утверждать, что он не угробит и их тоже?
Проклятье должно быть разрушено. Зверь должен быть убит.
Он напоминает себе об этом, когда они приходят навестить его в один день, проскальзывая мимо сестринского поста в его палату. Он, конечно, чувствует их приближение, его пульс подскакивает, ногти до боли впиваются в простыни, когда они входят, и с каждым их шагом его руки пронзают добела раскаленные вспышки боли.
— Что происходит? Что с тобой? — Жан зло шипит, шагая в сторону кровати Кевина. — Почему нам ничего не говорят?
Однако, прежде чем Кевин успевает ответить, Джереми заходится в приступе кашля, сгибаясь пополам из-за его силы.
— Что с ним такое? — спрашивает он сквозь сжатые зубы.
— Ничего, — быстро говорит Джереми. — Обычная простуда, которую я лечу последние пару месяцев.
— Простуда, которая становится хуже.
Джереми свирепо смотрит в ответ:
— Не хуже, чем лихорадка и дрожь, которые ты в последнее время испытываешь.
Их ответы заставляют Кевина притормозить. Он опоздал? Он уже каким-то образом заразил их?
— Были случаи, когда человек становился причиной болезни своего соулмейта, — говорит ему Аарон, когда Жан и Джереми уходят домой несолоно хлебавши — ничуть не более осведомленные о ситуации, чем когда они только приехали.
— В большинстве случаев они выздоравливают без осложнений, как только их соулмейт поправляется.
— А если нет? — продолжает настаивать Кевин. — Если не поправляется? Тот соулмейт, который заболел первым?
— Если заболевший первым умирает, симптомы его соулмейта проходят за одну ночь. Как только его соулмейт оказывается мертв, между ними больше нет связи, — объясняет Аарон. — Так что не остается причин для болезни у второго человека.
Удовлетворенный, Кевин откидывается на подушки.
Это — последний гвоздь в крышку гроба. Помимо всего прочего, его эгоистичные желания теперь еще и вызвали у них болезнь. Это самое яркое доказательство, которое у него есть, и оно показывает, что всё будет гораздо лучше как только его не станет.
Аарон смотрит на него с прищуром.
— Но это не повод сдаваться, — сообщает он Кевину. — Любой соулмейт скажет тебе, что они предпочтут сотню раз заболеть, чем позволить своему партнеру уйти. Просто потому что твоего здесь нет, чтобы сказать тебе об этом, не значит, что это становится менее правдивым.
Кевин не утруждает себя объяснением того, что, когда у твоего соулмейта уже есть родственная душа, ему явно не нужна ещё одна дополнительная.
Ему всё так же становится хуже, что неудивительно. И ничуть не помогают регулярные появления Джереми и Жана, хотя он не видел их с того самого первого дня. Он попросил медперсонал не пускать их в его палату, и именно поэтому он в таком смятении по поводу того, зачем они продолжают заявляться в больницу.
Однажды ночью он пытается уснуть, когда в коридоре раздается какой-то громкий шум. В сознание его приводит огненная полоса боли, проходящая по обеим рукам и обжигающая так сильно, что у него не остается сил даже на крик. Его трясет на кровати, когда Жан врывается в палату со злобным криком:
— Хватит с меня этой херни! Вы не можете запретить мне увидеться с ним! Мне нужно с ним поговорить, так что уйдите нахуй с дороги, сейчас же!
— Что-то не так, — он слышит голос Джереми, голос — на грани отчаяния и мольбы, а затем следует влажный кашель. — Пожалуйста, просто позвольте нам его увидеть…
Но Кевин перестает слушать, когда боль достигает своего максимума. Он начинает извиваться на кровати и рвать бинты на руках, пытаясь сделать что угодно, чтобы унять её. В отдалении он слышит крики, пока у него в глазах темнеет.
— Двигайтесь! Двигайтесь, идиоты, дайте взглянуть… Черт, снимите с него эти повязки, немедленно!
— …давление на данный момент 190 на 130…
— …сердцебиение учащается. У него произойдет остановка сердца, если мы не прекратим это…
— …нужно отойти от кровати, молодые люди, и позволить нам сделать свою работу…
— Где тот чертов морфин, о котором я просил…
— …сердцебиение продолжает учащаться…
— …не поступает достаточно кислорода.
— Подождите! Что вы делаете, не…
В одну секунду Кевину кажется, будто он умирает. Его поглощают языки пламени, окутывает огонь из пасти дракона; боль такая сильная, что он надеется, что это конец, лишь бы она наконец прекратилась.
И — внезапно — она прекращается.
Чужие руки обхватывают оба его запястья, и мучительная боль мгновенно исчезает. Облегчение прохладой скользит по его рукам, успокаивает оставшиеся искорки жара, пока они не уходят совсем.
Облегчение настолько ошеломляет Кевина, что он засыпает мгновенно.
Когда он просыпается, палата выглядит иначе.
Здесь тише и более просторно. В углу стоит растение, а на окнах висят льняные занавески. Плед мягкий, под его руками он приобретает тёплый кремовый оттенок.
Это палата, в которой проходит выздоровление.
Кевин садится и тут же оказывается обескуражен тем, что повязки исчезли с его рук, выставив напоказ его метки. Но, к счастью, боли больше нет. Он на пробу сгибает пальцы и с облегчением понимает, что больше не чувствует судорог.
А потом кто-то прочищает горло, и сердце Кевина падает. Он мгновенно запускает руки под одеяло, пряча их из виду, прежде чем взглянуть на человека.
Взгляд Кевина на него — всё, что нужно Жану, чтобы к нему подойти. Застенчиво улыбаясь, Джереми следует за ним.
Жан осторожно вытаскивает правую руку Кевина из-под одеяла.
Кевин напрягается, ожидая, что за этим последует привычная вспышка боли, но на этот раз ничего не происходит. Осознание поражает его, вводит в изумленный ступор, пока Жан поглаживает двумя пальцами участок его кожи, где располагается метка луны. Затем он вытягивает свою собственную руку, и Кевин напрягается вновь.
— Нет, — шепчет он, чувствуя себя опустошенным. — Нет.
Потому что теперь он видит. Видит катастрофические последствия его эгоизма, навсегда въевшиеся чернилами Жану под кожу. Линия из трех звёзд, одна больше двух других, теперь располагается на левом запястье Жана. Кевин беспомощно поворачивается к Джереми, который смело вытягивает свою левую руку, где есть точно такая же метка.
Кевин сглатывает. Потом — сглатывает снова.
Затем, к его ужасу, на глаза наворачиваются слёзы. Они капают из глаз и дорожками стекают по щекам, пока в его груди нарастают жалобные всхлипы. Чувство вины, разочарования и горя грозится поглотить его.
Потому что он не смог этого предотвратить. Все, что он сделал, было бессмысленно.
— Извините, — давится он, подтягивая колени к груди. Он обхватывает ноги руками, прижимая их ближе к груди и пряча лицо в коленях. Кажется, кроме этих слов он ничего не может сказать. — Извините, извините, извините…
Джереми говорит тихое «тш-ш», садясь перед ним на колени, пока Жан проскальзывает на кровать позади него.
— Перестань, — говорит он, обхватывая Кевина руками и обнимая его так сильно, как может, — не за что извиняться.
— Это все моя вина, — мямлит Кевин. — Из-за м-меня это случилось, и теперь я заставляю вас…
— Кевин, — Джереми перебивает его мягко, но уверенно. — Единственное, что случилось, это то, что ты в нас влюбился, и в этом нет ничего постыдного.
— Нет, есть, — настаивает Кевин. — Потому что вы не любите меня в ответ.
Вслед за этим умозаключением следует ошеломленная тишина, которую нарушают лишь рваные вздохи Кевина.
— Merde, — шепчет Жан. — Это то, что ты думаешь?
Кевин его почти не слышит. Он вытягивает руки и несчастно указывает на них.
— Эти… эти штуки — ужасное воплощение моей ревности и моего эгоизма. Они не должны были появиться. Они появились лишь потому, что я так сильно хотел вас обоих, что заставил их возникнуть. Они омерзительные, ужасные, неприемлемые, бесполезный кусок…
— Они прекрасны, — благоговейно говорит Джереми, перехватывая его левую руку и целуя солнце на внутренней стороне кисти Кевина. Мурашки появляются от осторожного прикосновения губ к чувствительной коже. — Как и каждая часть тебя.
— Нет. Нет, я думаю, вы не понимаете…
— Это ты не понимаешь, — говорит ему Жан. Он вытягивает руку, вновь показывая Кевину метку, осторожно потирая новый рисунок, пока говорит: — Это не ошибка.
Кевин смотрит на золотое кольцо на пальце Жана и пытается сдержать истерический смех.
— Нет, ошибка, — настаивает он. — И это я испортил. Я всё порчу.
— Нет, милый, — говорит Джереми, поднося руку Кевина к губам и целуя его костяшки. — Ты всё исправляешь.
Кевин не понимает. Он не понимает, но Джереми улыбается ему сейчас, большими пальцами нежно стирает слёзы с его щёк. И Жан обнимает его так крепко, его пальцы находят своё место в углублениях между ребрами Кевина, а его подбородок — в изгибе его шеи.
Зверь внутри удовлетворенно урчит, закрывая глаза и плотно сворачивая хвост.
Так что пока он оставляет всё как есть, закрывает глаза и откидывает голову назад, пока она не опускается на плечо Жана. Он чувствует, как Джереми переползает через его ноги и падает Кевину на грудь.
И постепенно, где-то меж их переплетенными конечностями и смежным дыханием, их сердца начинают биться в унисон — как одно.
Позже, безопасно устроившись в их квартирке, в углу их мягкого потрепанного дивана, Кевин сидит и слушает. Ладонь Жана лежит на лодыжке Кевина, рука Джереми зажата между его бедрами, и они объясняют.
Они говорят, что все началось после Олимпиады: ощущение беспокойства и неуверенности из-за отсутствия Кевина, от которого они не могли избавиться, хотя тогда они и вовсе не могли это чувство определить.
Казалось, что с переездом Кевина им стало лучше, но потом — снова хуже. Бывали дни, когда у них чесались конечности, дыхание становилось прерывистым, а кожа стягивалась. Их мрачное настроение перерастало в долгие, затяжные ссоры, а потом выяснялось, что ссорились они из-за какого-то пустяка. У них появлялось ноющее чувство, будто они оставили открытой дверцу холодильника или забыли на плите чайник, и они с досадой бродили по квартире, пытаясь его подавить.
Они смеются над своей неудачной свадьбой, в день которой оба проснулись с раскалывающейся головой и колющими ощущениями в левых руках. Всю церемонию у них в ушах стоял какой-то назойливый гул, из-за чего раздраженному священнику приходилось повторять свои слова по несколько раз. И в ту ночь они оба проснулись от глубокого сна, а отголоски долгого и заунывного крика все еще звенели в их костях и звучали между ними.
Зверь звал их, а они пытались ответить.
— Был правда полный беспорядок, — Жан качает головой, большим пальцем выводит круги на хрупком суставе лодыжки Кевина. Он опускает голову на спинку дивана. — Но теперь я понимаю, из-за чего.
— Из-за чего? — спрашивает Кевин.
— Потому что нам не хватало тебя, — говорит ему Джереми, потянувшись, чтобы положить руку Кевина себе на колени.
Одна бровь блондина приподнимается.
— Попробуй поспорь со мной, — улыбается он Кевину. — Я люблю тебя гораздо дольше, чем ты можешь предположить, Кевин Дэй.
Жан сжимает ногу Кевина и признается:
— А я никогда и не прекращал любить.
Кевин коротко и рвано втягивает воздух.
— К тому моменту, как мы это осознали, у тебя уже была метка для кого-то другого, — грустно говорит Джереми, большим пальцем скользя по знаку солнца на запястье Кевина. — И была она у тебя уже некоторое время, насколько мы поняли, — он язвительно усмехается. — Ты говоришь о том, что чувствуешь себя эгоистом — но у обоих из нас уже был соулмейт, и всё же мы хотели большего. Мы хотели большего, когда ты вообще был предназначен не нам.
— Как бы ты ни относился к меткам сейчас, тогда мы знали, что в один день твои соулмейты найдут тебя, и на этом всё закончится, — говорит ему Жан. — И ты заслуживал этого счастья. Заслуживал того, что нашли друг в друге мы с Джереми. — Его пальцы скользят вверх по ноге Кевина, когда он добавляет: — Так что мы ждали и наблюдали. — Затем пальцы устраиваются на бедре Кевина, нежно сжимая мышцу. — И было больно наблюдать за тем, как ты отдаляешься.
— Я был вынужден, — шепчет Кевин. — Я не мог остаться.
— Потому что ты думал, что будешь навязывать нам свою любовь? — осторожно говорит Жан.
— Не потому что ты не хотел бы быть с нами? — так же осторожно спрашивает Джереми.
Кевин решительно качает головой, распахивая глаза.
Джереми ничего не говорит, но нежно поглаживает шрамы на его запястье, бледные белые линии, которые виднеются под меткой Кевина.
— Это было не из-за вас, — говорит он им. — Это было из-за меня.
Эта отговорка, очевидно, не устраивает Жана, потому что на его лицо вдруг падает мрачная тень. На мгновение Кевину кажется, что он чувствует запах дыма, что он видит кольца дыма, вьющиеся над их головами. На мгновение ему кажется, что он чувствует, как длинный чешуйчатый хвост обвивается вокруг его ноги.
— Больше никогда, — угрожающе произносит Жан, и слова вырываются с шипением.
Глаза Кевина расширяются. Он медленно кивает.
Он видит, как когти осторожно втягиваются, а хвост возвращается на место, и Жан удовлетворенно откидывается на спинку дивана.
Кевин не успевает осмыслить, что это значит, как рука берет его за подбородок, заставляя откинуть голову назад. Длинные острые клыки царапают его горло, когда Джереми касается его шеи, бормоча:
— Ты говоришь о моем соулмейте. — Его голос мягкий, шелковистый и ровный. Он требует внимания Кевина. — Не вини его за то, чего он не может контролировать. — Его ладони обхватывают лицо Кевина, и Джереми смотрит на него большими карими глазами. Великолепные, сияющие глаза, которые завораживают его.
— Он больше всего заслуживает твоей доброты.
Рот Кевина раскрывается, пока он безуспешно пытается сделать вдох.
— Тогда ему стоит прислушаться к нам, — отвечает Жан, приподнимаясь, чтобы склониться над Кевином с другой стороны. Его предплечье располагается рядом с головой Кевина, и он чувствует себя восхитительно, дьявольски схваченным. Добровольно оказавшимся в логове монстров.
— Возможно, потребуется время, чтобы убедить его в этом, — на выдохе говорит Кевин, пока румянец зарождается на его коже.
Существа перед ним оживляются при виде этого. Джереми оскаливает зубы, показывая длинный извилистый язык, прежде чем бросить на Жана лукавый взгляд.
И эта улыбка, эта бесконечно редкая и красивая улыбка из такого далекого прошлого расцветает на лице Жана:
— Хорошо, что у нас впереди вся жизнь.
А затем они склоняются и поглощают его.
Конечно, ничего не разрешается так просто. Кевину понадобится время, чтобы принять тот факт, что его метка — не случайность, а возникла она из взаимной жажды любви и близости между ними тремя. Понадобятся месяцы убеждения, чтобы Джереми и Жан чувствовали себя уверенными насчет того, что это, что они сами — именно то, чего Кевин на самом деле хочет, и что он ни о чем не жалеет. Потребуется очень много терпения, умения подстраиваться и понимания между ними, чтобы постепенно они нашли подходящий темп.
Но в конце концов именно Джереми убеждает Кевина съехаться с ними. Именно Жан отдает свою машину, чтобы Джереми и Кевин могли занять свои заслуженные места в гараже, предназначенном для их квартиры. И именно Кевин однажды стеснительно попросит Жана заняться с ним любовью, а нежные руки Джереми будут лежать на нём всё это время.
Они построят дом вместе, один положенный с любовью кирпичик за другим. Они построят вместе жизнь, один прекрасный момент за одним.
Пока в один день Кевин не сумеет распознавать прикосновение пальцев Джереми к его собственным даже с завязанными глазами. Он будет тянуться к оберегающим объятиям Жана в их постели ночью, улыбаясь от теплоты, которая его окутывает. Он будет целовать их нежно и медленно в золотые часы полудня — и жарко и неистово в ночи.
Он будет уверенно ставить свои ботинки возле входной двери и купит им кофе-машину, не спрашивая заранее. Он сделает перестановку в их кладовке и будет ругаться на Жана и Джереми, чтобы те мыли посуду, не обращая внимания на то, как они хихикают каждый раз, когда он моет ее сам. Он прослезится, когда они купят ему кольцо, подходящее к их кольцам, и наденет его без колебаний.
Однажды Кевин взглянет в зеркало и будет счастлив увидеть свои метки. Однажды проклятье будет разрушено. Однажды он осознает, что его никогда и не было.
Сегодня любовь — это то, как Джереми укутывает Кевина в его любимый плед, и Кевин стеснительно приподнимает уголок, чтобы Джереми скользнул к нему. Это то, как Жан делает три отдельных заказа горячих напитков для них и осторожно несет все три стакана к журнальному столику. Это то, как они включают любимые фильмы Джереми и Жана, которые Кевин никогда не смотрел, затем — цитируют ему их любимые части, чтобы он понял. Это то, как они вместе засыпают на диване; руки, волосы, ноги, клыки, хвосты, кожа, когти, чешуя — все переплетаются и соединяются.
Это то, о чем Кевин думает в конце концов: может, его мама была права. Может, была права и Рене — но и Эндрю тоже. Это то, как он гадает: может, смысл всего этого в том, чтобы иметь возможность выбирать, вместо того, чтобы быть избранным. Или — в том, чтобы принимать себя тем, кто ты есть, а не позволять другим решать это за тебя.
Или, возможно, любовь — тот факт, что все мы монстры, каждый по-своему. И что даже монстра можно любить.