кевжаны, которые делают вид, что ненавидят друг друга (а на самом деле любят. жестко любят)

Кевин никогда не видел перед собой ничего, кроме корта, даже если Жан сам стоял подле него и подавал ему мячи.

Жан прощал ему это. Он слишком его уважал, был слишком влюблен, слишком боялся собственных чувств, что всполохами пламени и искр были готовы наброситься на первого встречного и устроить поджог. И Жан его прощал: в конце концов, Кевин был Вороном, одним из тех, кто жил здесь практически с самого детства; в конце концов, двойка на его скуле была неспроста, и хотя Жан, будь это в его власти, не позволил бы Кевину быть вторым, Кевин довольствовался и этим.

Прощать стало тяжелее, когда Кевин ушел. Когда хорошее затуманилось на поблекших фотографиях его воспоминаний, а плохое наседало с каждым днем. Но каждый раз, когда они виделись снова за эти полтора мучительных года — на банкетах, матчах, интервью, — каждый раз у Жана пережимало горло стальной хваткой пальцев, мешало дышать, а сердце заходилось в таком ритме, что он боялся лишний шаг сделать — как бы не взорвалось. Каждый раз, когда в поле зрения появлялся этот иссиня-черный вихрь волос, этот пронзительный, но смотрящий будто бы сквозь взгляд глубоких зеленых глаз. Море, в котором он был обречен тонуть. На веки вечные, судя по всему.

От прощения Жан почти отрекся, когда очнулся в Пальметто, весь в швах и бинтах, и тело болело так, что он от боли почти не чувствовал каких-то эмоций. «Почти» отрекся — потому что Кевин зашел к нему на следующий же день, потому что Кевин сидел с ним, держа его за руку, потому что Кевин просил прощения и говорил, как ему жаль, — и это было чистой правдой, а еще Жан знал, как тяжело Кевину даются подобные слова. Так что он снова его простил. По правде говоря, он никогда и не держал на него зла: образ Кевина в его голове был едва ли не с нимбом, сквозь который проглядывали рога дьявола, и он ничего не мог поделать с тем, что свет от нимба перекрывал все остальное.

И вот, Кевин держал его за руку, сидя рядом с ним на кровати, машинально поглаживал большим пальцем тыльную сторону ладони, глядя в пустоту перед собой и не зная, что говорить. В серой футболке, с чуть влажными волосами — не успели высохнуть, он принял душ перед выходом? — и пахло от него тем, что Жан так любил: ментолом, свежестью, Кевином. Жану хотелось накричать на себя. Дать себе пощечину. К счастью, чтобы сделать себе больно, достаточно было лишь напрячь какие-нибудь мышцы — и тело отзывалось глухим стоном. И Жан делал. Беспрестанно. До тех пор, пока мисс Уинфилд не давала ему очередную порцию обезболивающего вместе со снотворным, разрешая ему провалиться в сон и на пару часов перестать думать о Кевине.

Ничего ведь не изменилось. Кевин снова был рядом с ним, прямо здесь — смотри, он стоит возле тебя, рукой подать, коснись его, притяни к себе, никогда больше не отпускай, — но Кевин на него не смотрел. Ни тогда, ни сейчас. И если Жан знал, что ошибку шестнадцатилетнего себя он уже не допустит, то Кевин… Кевин будто бы не учился ни на каких ошибках. Или это и был его способ усвоить урок.

Жан окончательно решил, что поедет — назло всем, особенно Кевину, который плевал на это с высокой колокольни, — в Южную Калифорнию, когда его привезли на тренировку, и он наблюдал за Кевином в форме Лисов с клюшкой, на корте. Видел он только корт. Как и тогда. А Жан ведь был совсем рядом, на трибунах, колени поджимал к груди от внезапного озноба и осознания собственной незначительности, вот только Кевин смотрел насквозь.

Жан уехал: к солнцу, новому тренеру, к Джереми Ноксу, до нелепости жизнерадостному, Ноксу, от которого тянуло блевать, потому что за его дружелюбием крылась нужда всем понравиться и всем быть нужным. Но он не знал, когда нужно остановиться, он лез, куда не просили, залезал слишком глубоко, бередил старые раны, безжалостно расковыривал, при этом дружелюбно улыбаясь, руками сдирал швы и, вскинув ладони, словно он тут вовсе не при чем, тихонечко скрывался с места преступления, оставляя Жана наедине с кровоточащими разрывами. Когда Джереми поступил так же с Кевином — вторгся в его мирный поздний вечер, спросил о руке, о Рико, обо всем том, о чем Кевин не позволял себе говорить даже с самим собой, — Жан не выдержал. Себя он воспринимал грушей для битья, и хотя никто здесь его не бил и не собирался, подставиться ради Кевина он все еще был готов. Так что он принял на себя и тошнотворное сочувствие Джереми, и его ненужные объятия, и его нежелание понимать слово «нет», хотя именно он твердил о важности того, чтобы Жан чувствовал себя в безопасности.

Не чувствовал. Ни единого дня.

Жаль, мирок Джереми был слишком ограниченным, чтобы понять, что они с Жаном — из разных вселенных, которые навсегда останутся параллельными, потому что пересечься им не суждено.

Жан уехал, а вот Кевин продолжал возвращаться. Он возвращался в сообщениях и звонках, и Жан бесился, не понимая, зачем тот делает вид, что ему правда интересно знать, как у Жана дела; возвращался в открытках, которые отправлял ему — снова; возвращался в поездках в Южную Калифорнию, в матчах и совместных тренировках, в совместном сеансе у Бетси Добсон — Жан согласился только на один, и им его хватило с головой. И, наконец — в приглашении провести Рождество в Лисьей Башне. С Кевином, с Лисами — с Ваймаком и Эбби.

Жан правда хотел отказаться. Разорвать это притяжение, дать себе отрезвляющую пощечину, наказать себя молчанием и грустью Кевина. Но он уже стоял в очереди на посадку на рейс в Южную Каролину, и, кажется, с отказом слегка опоздал.

Они ругались. Жан и Кевин, Кевин и его совесть, разум Жана — и его сердце; много, по поводу и без, без драк — но слов было достаточно, чтобы сделать больно. Жан называл его трусом, мудаком, сволочью, эгоистом, и его собственное сердце разбивалось каждый раз, когда он видел, как что-то в глазах Кевина с грохотом падает и рассыпается от таких слов, но он склеивал его обратно и повышал голос. Они кричали до хрипа, наказывали друг друга молчанием и хмурыми взглядами, находили самые нелепые причины затеять перепалку — от неубранной со стола кружки после завтрака до того случая в Гнезде, когда Жана насиловали четверо придурков, а Кевин никак им не помешал. Они мирились быстро и тихо, словно в пылающий огонь выливали канистру воды и засыпали песком. Вмиг. Вечером того же дня уже сидели рядышком в общей комнате, нахохлившись, смотрели фильм вместе со всеми, и Жан невзначай прижимался плечом к плечу Кевина, тихонечко ненавидя себя за это. А Кевин не отодвигался.

Кевин прилетел к Жану в Южную Калифорнию в феврале, на свой день рождения. Жан не знал, чего он хотел этим добиться, и так злился на него (на себя — больше), что не поздравил его и встретил холодным оскалом. Кевин не возражал. Не возмущался. У Жана руки чесались начать ссору, но причины никак не находились. Ему показалось, что у него вот-вот что-то внутри взорвется, если он не накричит на Кевина прямо сейчас: он стал зависим от этих всплесков эмоций, не думая даже, что можно выплескивать их как-то иначе.

Повод нашелся как-то сам: под вечер, пока Кевин сидел на кухне и гипнотизировал взглядом остатки чая в кружке, Жан вспылил, — а Кевин отреагировал с подозрительным спокойствием. Закивал. Сделал еще один глоток чая.

— Да, — тихо ответил. — Извини. Больше так не буду.

— Дэй, да ты… — Жан от изумленного напряжения аж задохнулся. Сделал шаг навстречу, затем — снов отступил. — Ты думаешь только о себе, блять, всегда так было, есть и будет, ты приехал… Ты приехал сюда в свой день рождения — с какой, мать твою, целью? Чтобы все тебя похвалили, погладили по голове, сказали, какой ты…

— Я уже и напоминать не буду, что мы организовали в твой день рождения, и только посмей после такого упрекать меня в эгоизме, — хрипло ответил Кевин, наконец подхватывая тон и поднимаясь со стула. И оно снова закрутилось вихрем сумасшествия: тихий мат на французском, шипение сквозь сжатые зубы, возмущения, переходящие на крик. Жан подходил ближе, в конце концов заставляя Кевина прижаться поясницей к столу. Тот отошел вбок. За спиной была лишь стена, в которую он и уперся лопатками.

Жан возвышался над ним, пылая праведным гневом, продолжал говорить — что угодно, лишь бы не молчать, иначе, если он замолчит, то… — а вот Кевин вдруг замолк. Склонил голову набок, затем — чуть откинул назад, чтобы поймать взгляд глаз Жана. Серых, метающих молнии. Жан и сам стих, замечая вдруг в глазах Кевина какой-то странный блеск. На губах мелькнула ухмылка. Как только Жан открыл рот, чтобы снова что-то сказать, Кевин опустил ладонь на его затылок, притянул его к себе со словами «ну как же ты меня достал» — и поцеловал.

Губы к губам, влажные звуки, поцелуи двух изголодавшихся по прикосновениям и друг другу людей. Кевин целовал его так, как он всегда себе представлял, — так же, как он запомнил, они целовались тогда, на первом курсе, в раздевалке, когда Кевин оттолкнул его.

Сейчас Жан отстранился первым, чтобы не позволить ему сделать это снова.

Уставился на Кевина затуманенными глазами: большие зрачки, приоткрытые в нетерпении губы, руки тянутся к чужим бедрам.

— Ты же не против? — осторожно спросил Кевин наконец. «Только если ты не бросишь меня в конце» — захотел ответить Жан, но вместо этого покачал головой и первым потянулся за новым поцелуем.

Это было еще жарче, еще мокрее, еще теплее и так по-особенному жадно: они оба в этом нуждались, даже если сами того не осознавали, и сейчас не могли насладиться. Кевин нетерпеливо простонал Жану в губы, и тот жарко выдохнул, опалил дыханием, кусая и оттягивая, пальцами вплетаясь в волосы, проникая Кевину в рот языком и намереваясь до потери пульса целовать, целовать, целовать — пока не затошнит от вкуса его губ. А его не затошнит. Это он знал наперед.

Жан был в просторной футболке и шортах до бедра, и ладони Кевина легли на его задницу в этих шортах так собственнически, словно Жан его об этом попросил. Впрочем, Жан и попросил бы: от этих прикосновений, от ощущения его твердых ладоней вперемешку с рваными, отчаянными поцелуями, тело Жана пробило горячей волной возбуждения, и он бедрами толкнулся к бедрам Кевина, вжимая его в стену всем своим весом.

Кевин податливо качнул бедрами вперед, подстраиваясь, ахнул в губы, целуя еще более глубоко, так, что у Жана от этой глубины и этой жадности кружилась голова. Он не верил. Ему захотелось смеяться: это оказалось так просто, столько лет — а это оказалось так просто. Кевин тоже этого хотел. Хотел его, хотел быть рядом, хотел поцеловать, и все это желание изливал в их бесконечных ссорах. Истина оказалась такой обескураживающей, что Жан замер, а после медленно отстранился, до последнего улавливая тепло губ Кевина.

Они оба попытались отдышаться. Кевин плавно скользнул ладонями под футболку Жана, поглаживая кожу талии большими пальцами. От этих прикосновений мурашки осыпали тело Жана везде, куда могли достать. Кевин вдруг усмехнулся, потом — тихо рассмеялся. Жан так и обомлел, глядя на эту улыбку, которой, кажется, никогда у Кевина и не видел. Она была такой искренней — и сейчас она была предназначена только ему. Кевин прижался к его лбу своим, не открывая глаз.

— Я скажу тебе, почему приехал на свой день рождения, придурок ты мой, — пробормотал он почти нежно, и у Жана внутри приятно шевельнулось незнакомое чувство. — Потому что я хотел подарить себе на день рождения лучший подарок, какой только мог быть. Тебя. — Он все же открыл глаза. С трудом, но открыл. Взглянул на Жана с неловкостью.

Жан понял, что он ждет ответа. Вопроса не было, слова были не нужны, — но Кевин ждал.

В доме были лишь Кэт и Лайла — на втором этаже. Спальня Жана была на первом.

И Жан принял решение: взял Кевина за руку и потянул за собой, выключая свет и закрывая за ними дверь в спальню.

Кевин вел себя так, словно сидел несколько лет взаперти и изголодался по прикосновениям. Жан его в этом поддерживал: касался его так часто, как ему было нужно, не убирал ладонь с его бедра все время, что они целовались, сидя в кресле в его спальне. Кевин замер на мгновение, прежде чем начать раздеваться, и в это мгновение он взглядом спросил у Жана, все ли в порядке. Тот кивнул, склоняя голову набок.

Кевин выглядел только лучше с каждым годом. Хотелось на него наброситься. Может, снова накричать — если стягивающее все тело возбуждение от такого ослабло бы хоть ненадолго. Но Жан знал, что кричать можно бесконечно, и это не поможет, пока он не почувствует Кевина так, как ему это нужно, пока не ощутит вкус его губ — снова, пока не проснется рядом с ним на следующее утро и поймет, что это был не лихорадочный сон. И они правда торопились, так, словно второго такого вечера не случится, словно все эти годы, что молчали, ни в чем другу другу не признаваясь, должны были наверстать за пару часов. Жан растягивал Кевина двумя, тремя пальцами, и тот тихо скулил, уткнувшись ему в шею, и без конца повторял, как сильно он этого ждал. Жан не верил. Это было безумием чистой воды. Они остались на кресле, Кевин сжал бедра Жана своими собственными, опускаясь на его член, и ему пришлось очень, очень сильно прикусить губу, чтобы не застонать в голос, пока Жан с тихим «чш-ш» поглаживал его по затылку дрожащей рукой и ощущал, как погружается все глубже. Ощущал его каждой клеткой тела. Ощущал, как напрягаются их мышцы, чтобы работать в унисон. Ощущал то, что мечтал ощутить не один год, — и не верил, что это правда происходит.

Чтобы убедиться, он целовал Кевина снова и снова, беспорядочными поцелуями покрывал его висок, скулу, кожу за ухом, пока Кевин жалобно скулил, целовал его в плечо, влажно касался его шеи. Когда Кевин позволял себе провести языком по коже с выступившими на ней мурашками, наступала очередь Жана сдерживаться. Он был до ужаса неопытным — они оба, — и едва-едва двигал бедрами, скорее машинально, нежели правда пытаясь помочь, а Кевин очень быстро устал. Ладонь Жана лежала на его бедре. Запал поутих, а желание и голод — нет, и они двигались медленно, но им хватало этого, чтобы тихие стоны в воздухе мешались с горячим, сбившимся дыханием, а руки нетерпеливо изучали тела друг друга. Дрожащими пальцами второй руки Жан вплелся Кевину в волосы. Притянул его ближе к себе. Накрыл его губы своими ленивым поцелуем и окончательно — на этот раз точно — осознал, что это правда случилось. Что, как в самых его откровенных фантазиях, очередная их ссора наконец переросла в секс, и сейчас Жан внутри Кевина, и тепло его тела — в его руках, и больше ему ничего не нужно.

Уже после, закончив тихо и почти в одно время, они все же переместились на кровать, оба слишком уставшие, чтобы прямо сейчас тратить силы еще и на душ. Кевин был близко. Его волосы щекотали Жану шею, а носом он уткнулся ему в плечо.

— Почему ты все же решил приехать и признаться мне? — спросил Жан тихо. Кевин на ощупь нашел его руку, переплел их пальцы.

— Долгая история, — хмыкнул он.

— Мы никуда не торопимся.

На этих словах Кевин вдруг поднял взгляд. В нем была непривычная надежда.

— Это значит «да»? — спросил он тихо. Жан нахмурился.

— А какой был вопрос?

Кевин замер на его груди. Пальцы нервно сжимали ладонь Жана.

— Кев, — позвал он мягко, и тот поднял взгляд. Наполненный надеждой, тревогой, страхом быть отвергнутым. Жан не думал, что Кевин умеет так смотреть. На него. — Просто скажи. Вслух. Не намеками и действиями. Это было хорошо, но мне надо знать, чего ты хочешь.

— Хочу никогда больше тебя не отпускать, — выдохнул Кевин, сам едва не морщится от такой банальщины, но в его глазах стояла искренность. Жан поверил. В конце концов, это была и его мысль тоже.

— Не отпускай, — прошептал Жан в ответ, и Кевин потянулся за новым поцелуем, опуская ладонь Жану на скулу.