Селфи. Почему мы зациклены на себе и как это на нас влияет

Самоубийство — загадка. Кажется, оно противоречит всему, что мы знаем о природе человека на фундаментальном уровне. Прогресс — в нашей природе: мы действуем, стремимся, боремся. Независимо от того, хорошую или плохую цель мы преследуем, мы рвемся вперед и вперед — строим большие города, роем глубокие шахты, выковываем великие империи, меняем климат и природу, стираем границы вчерашних фантазий, превозмогаем силы Вселенной, чтобы сделать волшебство повседневностью. Мы желаем, и мы добиваемся своего; мы алчны, амбициозны, хитры и неутомимы. Саморазрушение не вписывается в эту схему. Для него просто нет места.

Так было, когда я говорил с Грэмом Коуэном из Нового Южного Уэльса, который всегда считал, «что если он не достигнет успеха, то он — никто», а после ряда профессиональных неудач пытался повеситься на проводе в заднем дворе своего дома. Так было с Драммондом Картером, амбициозным и добропорядочным директором школы из деревни в Норфолке, Англия, чье эго раздавили постоянные интрижки жены.

Так было и с Беном Россом, знаменитым игроком в регбилиг [3], который сломал шею на пике своей карьеры («Ты начинаешь думать: „А что, если я вдруг исчезну?“»). Его спортивный врач Кон Митропулос рассказал мне, что его подопечные часто приходят к таким мыслям, потому что «находятся под прессингом собственных ожиданий и, как все мы, стремятся быть успешными. Они верят, что все возможно, если будешь много работать. Но в жизни ведь не всегда так». Та же история приключилась и с Мередит Саймон — студенткой известного гуманитарного колледжа в США, которая боролась с избыточным весом и СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивности), а также считала, что сильно не дотягивает до идеала — своих красивых, стройных и совершенных сестер. Сперва она просто причиняла себе боль, а потом, когда ей исполнилось четырнадцать, пошла в ванную, взяла бритву и попыталась покончить с собой, перерезав запястья. «Я только всех разочаровывала, — сказала она. — Мне было очень тяжело, ведь я хотела быть идеальным ребенком».

На самоубийство можно смотреть как на полный крах личности. Это крайняя форма причинения себе вреда. Даже если время от времени вы не планируете свою смерть, вам, как и многим, наверняка приходила в голову мысль: «Я знаю выход. Я могу просто исчезнуть». И у меня есть основания полагать, что подобные идеи, какому бы запрету они ни подвергались, возникают у людей гораздо чаще, чем вы можете себе представить. За три года, что я писал эту книгу, в моем окружении произошло четыре самоубийства. Один мужчина повесился на дереве, мимо которого я хожу, гуляя с собакой, другой — в закрытом гараже, мимо которого я проезжаю, когда везу на работу жену. Наш обаятельный деревенский почтальон Энди, которого я видел почти каждый день, тоже повесился, а моя кузина покончила с собой буквально в минувшее Рождество.Так было, когда я говорил с Грэмом Коуэном из Нового Южного Уэльса, который всегда считал, «что если он не достигнет успеха, то он — никто», а после ряда профессиональных неудач пытался повеситься на проводе в заднем дворе своего дома. Так было с Драммондом Картером, амбициозным и добропорядочным директором школы из деревни в Норфолке, Англия, чье эго раздавили постоянные интрижки жены.

Разумеется, нельзя спорить с фактом, что с 1980-х годов общее количество самоубийств в США и Великобритании сократилось. Но также верно и то, что сегодня люди чаще умирают от самоубийства, нежели на войне, во время террористических атак или от убийств и казней вместе взятых. По данным Всемирной организации здравоохранения, в 2012 году 11,4 человека из 100 000 умерли в результате самоубийства, в то время как в результате бытовых конфликтов, массовых убийств, высшей меры наказания и полицейского насилия — 8,8. И судя по прогнозам, ситуация только ухудшается. По предварительным оценкам, к 2030 году эти показатели составят 12 и 7 человек соответственно. В Великобритании в 2000 году 3,8% взрослых признавались, что думали о самоубийстве, а к 2014-му эта цифра выросла до 5,4%. В США статистика самоубийств побила все рекорды за последние тридцать лет.

Как бы нас ни пугали цифры, нельзя забывать о смягчающем эффекте, который оказало на них массовое внедрение в 1980-е годы таких популярных антидепрессантов, как прозак. Дать точную оценку этой ситуации сложно: во-первых, побочным эффектом их приема для некоторых пациентов оказывалось усиление склонности к самоубийству (хотя некоторые исследования этого не подтверждают); во-вторых, современные данные о влиянии этих препаратов на самоубийства варьируются: некоторые вообще отрицают какой-либо эффект, в то время как другие отмечают, что благодаря им произошел значительный спад. С начала 2000-х годов количество выписываемых рецептов на эти препараты стремительно растет, увеличившись в два раза только в Англии, и их продолжают рекомендовать во многих случаях, включая биполярное расстройство, обсессивно-компульсивный синдром и неврозы. На сегодняшний день, если рассматривать период в 12 месяцев, антидепрессанты принимают от 8 до 10% всего взрослого населения США и Великобритании. Таким образом, есть вероятность, что статистика самоубийств была бы намного хуже, если бы миллионам людей, страдающих психическими расстройствами, не оказывалась помощь.

Мы начали разговор с широких тем. Те, кто занимается изучением самоубийств, обычно подчеркивают любопытную вещь: в большинстве случаев найти тот единственный фактор, который привел к суициду, невозможно. Есть множество факторов уязвимости, которые повышают риск самоубийства, таких как импульсивность, угрюмая руминация [4], низкий уровень серотонина и слабость навыков разрешения социальных проблем. Обычно акту самоубийства предшествуют психические нарушения — в первую очередь депрессия. «Но важнее всего, что страдающие депрессией, как правило, не убивают себя, — заметил Рори. — Это делают меньше 5% человек. Значит, психическое расстройство не объяснение. С моей точки зрения, решение убить себя — психологический феномен. И в нашей лаборатории мы пытаемся понять именно психологию суицидального сознания».

Рори и его команда разработали модель суицидального мышления, которая частично базируется на авторитетном исследовании знаменитого психолога профессора Роя Баумайстера, в котором он описывает самоубий��тво как «бегство от собственного „я“». Баумайстер выдвинул теорию о том, что все начинается с того, что происходящее в жизни человека «начинает резко не соответствовать стандартам и ожиданиям»; «я» начинает винить себя за ошибки и теряет веру в то, что их можно исправить. «Мы полагаем, что первопричина — именно в этом чувстве поражения и унижения, от которого человек не может избавиться», — сказал Рори. Одного лишь чувства неудачи мало; «я» должно еще и утратить веру в возможность перемен. «Это может быть связано как с чем-то внутренним, так и внешним, скажем, вы оказываетесь в плену жизненных обстоятельств и не видите из него выхода, считая, что вам, например, никогда не дождаться повышения по службе и тому подобное

Если все это верно, то можно предположить, что мы живем в эпоху перфекционизма, а совершенство — смертоносная идея. Не важно, дело ли в социальных медиа, или в давлении, заставляющем людей стремиться к невозможно «идеальному» варианту нас самих в XXI веке, или в желании иметь безупречное тело либо преуспеть в карьере, или во множестве иных вариантов, нагружающих нас завышенными ожиданиями; возникает впечатление, что мы создаем для себя такую психологическую среду, которая слишком ядовита для жизни. Люди страдают и гибнут под бременем придуманного «я», которым им не удается стать. Это, конечно, не значит, что перфекционизм — единственная проблема или что он характерен исключительно для нашей эпохи. Существует масса путей к суициду и членовредительству, и кроме того, каждое поколение наверняка тяготилось возложенными на них несправедливыми ожиданиями. Но если Рори, Гордон и другие правы, то современной культуре присуще нечто такое, что может быть особенно опасно.

Итак, мы — племенные животные. Мы озабочены статусом и иерархией, мы предвзято относимся к членам своей собственной группы и с предубеждением — ко всем остальным. Это происходит само по себе. Так мы мыслим, и такие уж мы есть. Жить человеческой жизнью — значит жить в обществе. Лабораторные эксперименты показывают, что при встрече с незнакомым человеком люди автоматически считывают всего три вещи. Что же наш мозг считает столь фундаментально и жизненно важным? Это возраст и пол, которые важны для базового социального взаимодействия, а также раса, которая для этого не важна. Установлено, что детям обычно нравятся лица тех, кто одной с ними расы, а если детям младше шести лет показать фотографии людей другой расы в неоднозначной ситуации, они, скорее всего, скажут, что те «какие-то нехорошие». Эра человека как охотника-собирателя пошла на спад около 12 тысяч лет назад, но эта модель все еще живет в нашем мозге, и несмотря на то что мы знаем о том зле, которое она в себе таит, мы все так же непоправимо социальны и безжалостно делим мир на группы своих и чужих. И тут мы бессильны что-либо изменить.

Репутацию делают слухи. Именно в этих «вкусных» маленьких историях, которые мы рассказываем друг другу, наша репутация — этот сильно упрощенный аватар, представляющий нас в социальном мире, — обретает плоть. То, какими персонажам мы выступаем в этих пронизанных моралью историях, автоматически распределяет нас на героев или злодеев и в зависимости от роли в сюжете высвечивает наши недостатки или достоинства. Мы не можем перестать сплетничать. Согласно исследованиям, слухи занимают от 65 до 90% разговоров между людьми (9). Уже в возрасте трех лет дети начинают транслировать окружающим свое мнение о том, кому можно, а кому нельзя доверять. Несмотря на гендерные стереотипы, мужчины сплетничают не меньше женщин, просто они реже это делают при них. Изучение слухов в одной из школ Белфаста показало, что большинство из них касается людей, нарушивших какие-то нормы морали, при этом похвалы звучали довольно редко. Один коллектив ученых даже обнаружил, что сплетни могут влиять на наше внимание, заставляя нас пристальней приглядеться к их объекту.

Эта неистребимая склонность к сплетням — тоже наследие нашего племенного прошлого. Профессор антропологии Робин Данбар известен своей попыткой вычислить размер типичного для тех времен человеческого племени. «Число Данбара», как его сейчас называют, составило чуть меньше 148. Представьте, что вы родились в племени из 148 человек. Как за всеми уследить? Как понять, кто хороший, а кто плохой, кто поделится мясом, а кто украдет твой кусок да еще и пырнет в горло? Перемывая другим косточки, вот как.

Все это основа основ. Пусть сегодня мы не живем в племенах в буквальном смысле слова, но психологически мало что изменилось. Мы все — члены пересекающихся сообществ. К примеру, мы можем выделять «негров» и «азиатов», «беби-бумеров» и «миллениалов», «городских» и «деревенских», приверженцев iOS или Android. И теперь слухи и сплетни являются не единственным источником информации, какими людьми нам нужно быть для того, чтобы сходиться с другими и обходить их. Мы погружены в культуру, и подобные уроки преподаются нам через газеты, фильмы, книги и интернет. Часто исход подобных историй поразительно напоминает древние сюжеты об опасных приключениях: героев (и даже актеров, которые их играют) восхваляют и возвышают, в то время как тех, кто нарушает правила, наказывают — физически или морально. Большинство людей хотят, чтобы их считали героями. Другими словами, мы надеемся, что истории, которыми каждый день стремительно обменивается наше племя, будут выставлять нас в хорошем свете.

На момент рождения мозг уже готов встретить целый мир, ну или, по крайней мере, какой-то из миров. Он спешит поприветствовать его, познать, а затем упрощается, чтобы подстроиться под ту культуру, в которой он оказался. Больше всего окружение на нас влияет в детстве и юности, пока наш мозг наиболее способен к развитию и изменению. Наши гены играют большую роль в первоначальном развитии мозга. «Однако геном не определяет конечное состояние мозга, — рассказывает мне профессор Джонатан Хайдт. — Он лишь определяет стартовые условия. Это что-то вроде первичного вектора, черновика сознания. Но по мере взросления наш мозг готовится воспринимать различную информацию из окружающего мира. И он растет, впитывая эту информацию».

Одновременно удивительно и печально, насколько физические идеалы Древней Греции похожи на современные. В самом деле, фигуры Геракла и Адониса, созданные 2500 лет назад, замечательно уместились бы на обложке следующего номера Men’s Health — на месте даже косые мышцы пресса. Но стоит только выйти наружу из пузыря западной культуры, и все кардинально меняется. Профессор Софи Скотт рассказала мне о своей подруге, которая ездила в Танзанию для сбора данных. «Полнота там признак статуса, — рассказывала она. — Там люди критиковали ее из-за потери веса, а когда она вернулась в Британию, все вокруг восхищались: „Боже мой, да ты прекрасно выглядишь! Ты так похудела!“ Безумно сложно перестать думать о себе в рамках привитых тебе с детства стандартов»

Конечно такая «свобода» предоставлялась лишь некоторым мужчинам. Тем не менее это можно считать поразительным достижением и эпохальным прорывом в многовековой человеческой истории. Афиняне могли свободно путешествовать, чтобы наслаждаться пьесами и поэзией. Люди могли бросить работу ради участия в Олимпийских играх. Простолюдин мог вступить в спор со знатью, не боясь пыток или казни. Если у человека возникали разногласия с соседями или он был не согласен с законами родных мест, он мог просто переехать в другой город и начать все с чистого листа. Греки отличались предприимчивостью, и им было вполне под силу менять свою жизнь и окружаему уж точно свойственно меняться, так это людям. Человек, подобно яблоку, объект со своими уникальными качествами. Но что это за объект? Человек — это своего рода «политическое животное», рассуждал Аристотель. И, что немаловажно, это животное способно к совершенствованию. Именно по этой причине, утверждает Ягер, «историю личности в Европе следует начать» с Греции.Т

Такимобразом, на рассказчика внутри нас огромное влияние оказывает культура, в которую он погружен. На нас влияют сказки, рассказанные нам в детстве, художественные и документальные фильмы, книги, новости, которые превращают мир в нарратив, древние притчи из священных писаний — все эти истории и развлекают, и служат нашему «я» подобием торгового центра. «Культура предоставляет каждому человеку обширное меню с поучительными историями о жизни, — пишет Макадамс, — и каждый человек выбирает себе что-��о из этого меню». Мы создаем свой образ, «присваивая себе истории из культуры». Он пишет, что «взросление — это, по сути, превращение жизни в миф». Личная история придает жизни цель и значение. Она отвлекает нас от хаоса, безнадежности и страха перед истиной.

Конечно, такая «свобода» предоставлялась лишь некоторым мужчинам. Тем не менее это можно считать поразительным достижением и эпохальным прорывом в многовековой человеческой истории. Афиняне могли свободно путешествовать, чтобы наслаждаться пьесами и поэзией. Люди могли бросить работу ради участия в Олимпийских играх. Простолюдин мог вступить в спор со знатью, не боясь пыток или казни. Если у человека возникали разногласия с соседями или он был не согласен с законами родных мест, он мог просто переехать в другой город и начать все с чистого листа. Греки отличались предприимчивостью, и им было вполне под силу менять свою жизнь и окружающий

Чему уж точно свойственно меняться, так это людям. Человек, подобно яблоку, объект со своими уникальными качествами. Но что это за объект? Человек — это своего рода «политическое животное», рассуждал Аристотель. И, что немаловажно, это животное способно к совершенствованию. Именно по этой причине, утверждает Ягер, «историю личности в Европе следует начать» с Греции.

Таким образом, на рассказчика внутри нас огромное влияние оказывает культура, в которую он погружен. На нас влияют сказки, рассказанные нам в детстве, художественные и документальные фильмы, книги, новости, которые превращают мир в нарратив, древние притчи из священных писаний — все эти истории и развлекают, и служат нашему «я» подобием торгового центра. «Культура предоставляет каждому человеку обширное меню с поучительными историями о жизни, — пишет Макадамс, — и каждый человек выбирает себе что-��о из этого меню». Мы создаем свой образ, «присваивая себе истории из культуры». Он пишет, что «взросление — это, по сути, превращение жизни в миф». Личная история придает жизни цель и значение. Она отвлекает нас от хаоса, безнадежности и страха перед истиной.

Исследования детских рисунков указывают, что культурные различия не проявляются сразу, а развиваются постепенно. Канадские и японские первоклассники рисуют почти одинаково, и только через год их техники начинают различаться: японские дети добавляют больше деталей и выше рисуют линию горизонта, что характерно для более контекстно-ориентированного взгляда на мир, который вот уже многие века характерен для традиционного искусства Азии.

«Жители Востока и Запада не только по-разному видят мир, — сказал мне Нисбетт, — они в буквальном смысле видят разные миры. Мы обнаружили, что если показать людям картинку на три секунды, то жители Запада внимательно рассматривают ее основной предмет и лишь иногда обращают внимание на фон. Китайцы же постоянно смотрят туда-сюда — то на предмет, то на фон. Мы отслеживаем движения их глаз каждую миллисекунду. Это значит, что они могут больше рассказать об отношениях между объектами, как, например, в тестах с рыбками. И вот почему их ставит в тупик ситуация, когда им показывают объект отдельно, без исходного контекста, и спрашивают, видели ли они его прежде. Ведь они восприняли этот объект именно в контексте. В отличие от жителей Запада, азиаты способны переносить гораздо более насыщенное окружение. Улицы в Восточной Азии кажутся нам попросту хаотичными. Вы можете спросить: „А как же Таймс-сквер?“ На что я отвечу: „Ну и что такого в Таймс-сквер?“»

Разница между конфуцианским и аристотелевским мышлением также была отмечена в исследовании о газетных статьях. Ученые разобрали статьи о двух серийных убийцах: в New York Times и в китайской газете World Journal. Они обнаружили, что американские журналисты чаще выискивали причины случившегося в характере убийцы, который оказывался либо «крайне вспыльчивым», либо «психически неуравновешенным». Китайские же репортеры делали акцент на внешних обстоятельствах: один потерял работу, другой оказался «изолированным» от общества. Опросы подтвердили такие выводы: оказалось, что китайцы, как правило, считают, что в поступке убийцы виноваты жизненные невзгоды, и многие убеждены, что, окажись он в менее стрессовой ситуации, возможно, вообще никого бы не убил. И напротив, американцы с их черно-белым взглядом на мир, где есть только хорошие и плохие люди, чаще считали, что преступлений нельзя было избежать.

Рыхлость азиатского «я» проявляется и в языке. В китайском нет понятия «индивидуализм» (ближайшее к нему по значению слово переводится как «эгоизм»). В японском и корейском слово, обозначающее человека, переводится как «человек среди [других]». Большинство исследований показывают, что у азиатов самооценка ниже, чем у жителей Запада. Ричард Нисбетт рассказал о своем друге японце, который заметил, что американцы всегда стремятся поднять самооценку друг другу. «Если кто-то произнесет речь, ему скажут: „Отличная речь, чувак“, — и не важно, если речь была плохой. В Японии же скажут: „Мне было так тебя жаль. Ты так сильно нервничал“. Японцы не считают обязательным поднимать друг другу самооценку. И конечно, Америка задала тон для подобной чепухи. А в самой Америке тон в таких вопросах задает Калифорния. По сути, чем дальше на запад, тем больше индивидуализма, тем больше заблуждений по поводу выбора, больше упора на чувство собственного достоинства и собственного-всего-остального до тех пор, пока все это не плюхнется в Тихий океан. Не знаю, в курсе ли ты, что в Калифорнии на повышение самооценки выделяют бюджетные средства?»

В конфуцианской культуре причины, по которым люди решают расстаться с жизнью, часто отличаются от наших, причем именно так, как этого можно было ожидать. На Востоке неудачниками считаются те, кто пренебрегает своим долгом и не старается привнести гармонию в жизнь группы. Для женщины в таком чрезвычайно патриархальном обществе это может быть долг перед семьей. «Когда человек не может позаботиться о детях, он убивает детей, а затем себя», — рассказал мне профессор Ким.

Он полагает, что недавние радостные вести из Китая — это ненадолго. Когда началось переселение жителей из сельской местности в города, число самоубийств там упало на 58%. Профессор Ким считает, что они переживают период «затишья», вызванный этой волной больших надежд. В Южной Корее тоже имел место похожий спад, когда экономика начала резко развиваться. «Люди верят, что станут счастливы, когда разбогатеют, — сказал он. — Когда у тебя есть цель, ты не захочешь прощаться с жизнью. Но что, если ты достигнешь желаемого, а ожидания себя не оправдают?»

Все вместе это приводит к так называемому «эффекту Пэрис Хилтон». Так как мы от природы склонны замечать людей, которые уже находятся в центре внимания, иногда мы начинаем увлекаться знаменитостями, сами не понимая, почему так происходит. Но наше увлечение ими еще больше подогревает интерес журналистов к ним. Чем чаще мы о них читаем, тем больше о них пишут в СМИ: возникает механизм положительной обратной связи, из-за которого статус непримечательной, казалось бы, персоны вырастает до безумных масштабов

Люди не могут просто взять и перестать быть причиной событий. В психологии есть такое понятие, как «мотивация к внешним действиям» (effectance motive). Это потребность влиять на свое окружение и контролировать его, потребность «почти такая же базовая, как потребность в пище и воде». Когда человека помещают в темную емкость, наполненную соленой водой, и завязывают ему глаза, он испытывает так называемую сенсорную депривацию и, чтобы избавиться от этого неприятного переживания, начинает тереть пальцы друг о друга или поднимать волны в воде. В одном хитроумном исследовании 409 человек были лишены телефонов и оставлены в комнате на пятнадцать минут: все, чем они могли заниматься, — это ударять себя током с помощью специального аппарата, причем разряды были столь болезненны, что, по словам участников, они бы заплатили, лишь бы никогда больше их не испытывать. 67% мужчин и 25% женщин одолела такая скука, что они ударяли себя током. Исследователи пришли к выводу, что «большинство людей предпочитают хоть какое-то занятие его отсутствию, даже если это занятие неприятное».

Согласно Аристотелю, человек обладает врожденным потенциалом и сам по себе стремится к совершенству. Но по мнению христиан, человек был рожден в грехе и обречен на адские муки. Образцом совершенства отныне стал Господь, а не человек. Это означало, что человек, стремящийся к совершенству, теперь должен был постоянно бороться с самим собой — не с внешним миром, а со своей собственной душой, своим сознанием, своим разумом, своими мыслями. А раз совершенство возможно только за рамками человеческого мира, то эта борьба обречена на провал. Христиане подарили западному «я» душу, чтобы затем начать ее мучить.

Как утверждает Брюс, иллюзия наличия внутри нас устойчивого «аутентичного» эго начинается с того, что мы смотрим на мир и окружающих людей, подмечая, как они обращаются с нами. Так мы выстраиваем модель себя. Иногда эту идею называют теорией «зеркального „я“». В своей книге «Иллюзия „я“» Брюс цитирует выдвинувшего эту теорию социолога Чарльза Хортона Кули: «Я — не то, чем я себя считаю, и не то, чем вы меня считаете; я — то, что я думаю о том, чем вы меня считаете». Считается, что эта иллюзия складывается примерно к двухлетнему возрасту. «Именно тогда впервые появляются автобиографичные воспоминания, — рассказывает Брюс. — Затем, как правило, в два-три года дети начинают взаимодействовать с другими детьми, конкурировать с ними и объединяться в группы. Чтобы эффективно участвовать в социальных схемах, вы должны представлять, кем являетесь, иметь чувство идентичности, которое и представляет собой „я“. Оно создается контекстуальной информацией (кто я? К каким группам я принадлежу?) и биологической (я мальчик или девочка? Я белый или черный? И тому подобное). В результате их слияния образуются ингруппы. У вас вырабатываются предубеждения. Вас начинает заботить, что думают о вас другие. Ваше чувство собственного достоинства является отражением того, что, по вашему мнению, о вас думают окружающие. Проводя все больше и больше времени с другими детьми, вы встраиваетесь в иерархию».

Нас меняет не только социальная среда. Психологи Дэн Ариэли и Джордж Левенштейн изучали в Беркли нашу многоликую сущность в ходе незабываемого и мрачного эксперимента над двадцатью пятью студентами мужского пола. Их просили предугадать, как они поведут себя в нескольких аморальных, неожиданных или экстремальных сексуальных контекстах. Всегда ли они воспользуются презервативом? Возможно ли представить, чтобы их возбудил контакт с животным? Могли бы они испытать влечение к двенадцатилетней девочке? Подсыпали бы они женщине наркотик, чтобы увеличить вероятность секса с ней? В одном случае их просто попросили ответить на эти вопросы, но в другом им пришлось делать это на пике «предоргазмического возбуждения», мастурбируя на порно. Результаты оказались тревожными. В возбужденном состоянии их предсказания показывали почти двукратное увеличение вероятности вступления в необычный сексуальный контакт, скажем, с животным. Что касается воображаемой готовности к аморальному поступку для достижения секса, то она возросла более чем вдвое. Это исследование не только свидетельствует о наличии у нас кардинально отличающихся моральных кодексов, зависящих от состояния изменчивого «я». Еще более пугающим кажется, насколько плохо мы порой предвидим собственное поведение. Каждый из нас — не один человек, а множество людей, которые могут быть совершенно незнакомы между собой.

Проблема тут в том, что чем чаще ты предпочитаешь остаться один, тем сильнее всем остальным хочется оставить тебя в покое. Изоляция вызывает паранойю. Ваши худшие страхи насчет себя и окружающих заполняют созданную вами тишину, делая вас все более робким, брюзгливым и нерасположенным к человеческой компании, — и вот вы сидите дома с задернутыми шторами и скалитесь на звонящий телефон: «В кого я превратился?» А превратились вы в старпера, то и дело закатывающего глаза и громко вздыхающего в очереди к кассе. Одиночество — как мотор, который сам себе производит топливо и мчит вас все быстрее и быстрее к упокоению.

Существуют разные виды социальной боли: позор, предательство, утрата, оскорбление, исключение из группы, одиночество, горе. Их общий элемент — неприятие. Остракизм является сильнейшим ударом по человеческому «я», который иногда называют «психологической смертью». (Не случайно св. Бенедикт считал «раскаленное клеймо отлучения» самым страшным наказанием для непокорных монахов.) По-видимому, эволюция сделала нас столь чувствительными к остракизму еще в те далекие времена, когда бродивших по планете людей подстерегали самые разные опасности. «Племя обеспечивало вас защитой и пищей, — объясняет Джорджия. — Для охоты необходимо пять или честь человек. Охотиться в одиночку крайне сложно». Если группа отвергала вас, это почти наверняка означало неминуемую гибель.

Вот почему развилась социальная боль: она играла роль сигнальной системы, предупреждавшей вас о проблемах в вашей социальной жизни и необходимости срочных мер. В этом смысле она не отличается от физической боли, которая тоже является сигнальной системой и не дает вам, скажем, трогать открытую рану или опираться на сломанную ногу. Боль информативна. «Иногда рождаются люди, неспособные испытывать физическую боль, — говорит Кип. — Они, как правило, умирают, не дожив до тридцати лет». Сегодня некоторые ученые считают, что социальная изоляция настолько губительна для человеческого организма, что риск смерти от нее сопоставим с риском смерти от курения.

Исследования, проведенные учеными из китайского университета города Шэньчжэнь, показывают, что мы реже сопереживаем тем, кто, по нашему мнению, имеет более высокий статус. Это, конечно, проявляется в том, что мы считаем себя вправе издеваться и быть несправедливыми по отношению к политикам, руководителям компаний и знаменитостям, хотя они тоже люди.

Жила-была в Санкт-Петербурге девочка по имени Алиса Розенбаум (23). Она родилась в 1905 году в буржуазной семье, а когда ей было двенадцать, к власти пришли большевики. Они отняли аптеку у ее отца и вынудили разоренное и голодное семейство бежать из города. В самом юном возрасте она возненавидела охвативший страну коллективизм. «Уже тогда я поняла, что это порочная идея, — вспоминала она. — Уже тогда я была индивидуалисткой». Алиса приехала в Америку, где со временем завоевала признание и славу, а заодно и изменила самоощущение всей нации. Ее влияние сильно и сегодня, ведь ее идеи живут в системе школьного образования, мировой экономике, Кремниевой долине и коридорах власти. В известном смысле все мы, даже сейчас, во втором десятилетии XXI века, существуем в мире Алисы Розенбаум.

Как минимум с 1880 года, как показывает исследование, охватывающее свыше 300 миллионов человек, родители обычно называли своих детей традиционными именами, такими как Джон, Мэри или Линда. Но в 1983 году впервые резко выросло количество необычных имен, и эта тенденция продолжала усиливаться в 1990-х и 2000-х годах. Как считает профессор Джин Твендж, одна из авторов этого исследования, отцы и матери выбирали уникальные имена, надеясь, что благодаря этому их ребенок «будет выделяться и станет звездой».