Тексты о субъектности: «Банальность зла» (Ханна Арендт, 1963)  

Сейчас, когда ситуация в стране и мире ощущается как безвыходная, когда горизонт планирования исчез, а реальность сужается в точку «выжить бы», когда победа апатии и безразличия уже на подходе – важно напоминать себе о том, что ты не объект, а субъект (по крайней мере вправе субъектность обрести). В своем проекте мы хотим взглянуть на субъектность с разных сторон и попробовать описать возможные к ней тропинки. Для этого мы попросили очень разных авторов переосмыслить самые актуальные на их взгляд тексты. Сегодня – эссе главреда нашей газеты Кирилла Сафронова по мотивам «Банальности зла» Ханны Арендт.

Может показаться, что, выбрав «Банальность зла», я малость смухлевал – опираясь на данный текст, легче пойти от обратного: поговорить не про субъектность, а про объектность (причем, мультяшно-гиперболизированную). Отчасти так оно и есть, но это специально. Первым текстом важно внятно объяснить – зачем вообще обо всем таком говорить сегодня.

Для меня субъектность – это способность самоопределиться к текущей ситуации и решить, как в ней подействовать, не разрушив себя. Под «себя» я имею ввиду: свою идентичность, свои ценности, свою правду – любые опоры, с помощью которых я выстраиваю собственную картину мира. Они могут быть религиозными, философскими, профессиональными и не только – главное, я принимаю их как собственные убеждения, от которых так просто отказываться не собираюсь. В некотором смысле это та самая христианская свобода, дарованная человеку Богом.

Объектность никакого права выбора не предполагает. Это – всегда выполнение чужого приказа. В явном или завуалированном виде – объект подвергается насилию (распространению чужой воли) или манипуляции (распространению чужой воли под видом воли своей). Человек в некотором смысле перестает быть человеком – становится животным, роботом, биомассой – тут уж кому как нравится. Когда мы вслед за Карлом Марксом повторяем фразочку «бытие определяет сознание», то подразумеваем, что человек субъектностью не обладает, что все мы объекты.

Так а что же Ханна Арендт? Ханна Арендт (1906 – 1975) – философ, основоположница теории тоталитаризма. Ученица Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса, успевшая отсидеть и в фашистской Германии, и в концлагере на территории Франции, оккупированной немцами. В 1940 бежала в США. Самая известная ее работа – «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме», опубликованная в 1963. В 1961 Ханна Арендт как журналист The New Yorker следила за судом оберштурмбаннфюрера СС Адольфа Эйхмана, обвиняемого в преступлениях против всего человечества и отвечавшего на каждый из 15 пунктов обвинения «не виновен по существу обвинения».

Эйхман родился 19 марта 1906 в Золингене, городе Рейнской области. Школу не окончил. «Он не окончил даже профессионально-технического училища, в которое его запихнул отец. И всю свою жизнь Эйхман обманывал окружающих, указывая в качестве причины своих ранних “несчастий” банкротство отца – и верно, причина куда более благородная, нежели примитивная неуспеваемость.

<...> Пока юный Эйхман с трудом переходил из класса в класс, его отец оставил работу в Электрической трамвайной компании и начал свое дело. Он купил маленькую шахту и заставил своего бестолкового отпрыска трудиться на добыче горючих сланцев, но потом нашел ему работу в отделе продаж Верхнеавстрийской электрической компании, где Эйхман застрял на два года. Ему уже исполнилось двадцать два, и никакие карьерные перспективы ему не светили; единственное умение, которое он за это время постиг, – умение продавать».

С 1925 по 1932 г. работал агентом по продажам (сначала в Верхнеавстрийской электрической компании, потом – в австрийской «Вакуум ойл»). «Пять с половиной лет, проведенных в “Вакуум ойл”, были, наверное, самыми счастливыми в жизни Эйхмана. Во времена жестокой безработицы он довольно прилично зарабатывал, жил с родителями – разъезжая при этом по командировкам. В конце 1932 года его, вопреки желанию, вдруг переводят из Линца в Зальцбург: ”Я потерял всякое удовольствие от работы, мне больше не нравилось продавать, не нравилось звонить и предлагать товар”.

<...> 1932 год стал в его жизни поворотным. В апреле он вступил в национал-социалистическую партию и в СС – по предложению молодого юриста из Линца Эрнста Кальтенбруннера. Позже Кальтенбруннер стал шефом главного управления имперской безопасности в одном из его шести главных департаментов – в IV департаменте, которым командовал Генрих Мюллер, – Эйхман со временем и дослужился до начальника отдела В-4».

На процессе в Иерусалиме Эйхман объявил себя GottlKubiger (нацистское определение тех, кто порвал с христианством), из-за чего отказался приносить присягу на Библии. В детстве родители записали его в Общество христианской молодежи. Когда Кальтенбруннер предложил ему присоединиться к СС, Эйхман уже был на пороге вступления в совершенно иную организацию, «масонскую ложу Шлараффия». Кальтенбруннер объяснил ему, что нельзя быть одновременно и масоном, и наци.

«Вступил он в партию отнюдь не по убеждению, да и вряд ли и потом стал убежденным партийцем – каждый раз, когда его спрашивали, почему он это сделал, он неловко повторял заезженные клише по поводу Версальского договора и безработицы; как он сказал во время процесса, его скорее “втянуло в партию – вопреки всем желаниям и абсолютно бессознательно. Все произошло очень быстро и внезапно”. У него не было ни времени, ни желания получить полную информацию, он даже не знал партийной программы и никогда не читал “Майн Кампф”. Просто Кальтенбруннер сказал: “А почему бы тебе не вступить в СС?”, и он ответил: “Действительно, почему бы не вступить?”. Вот как все это произошло – просто и без раздумий.

Конечно же, не все было так просто. Во время перекрестного допроса в суде Эйхман не сказал, что он был амбициозным молодым человеком, которому до чертиков надоела работа коммивояжера в нефтеперерабатывающей компании – еще до того, как он сам надоел нефтеперерабатывающей компании. Из серой, лишенной значительности и перспектив жизни ветер перенес его в Историю, как он ее понимал, точнее, в Движение, которое развивалось и в котором подобные ему – неудачники в глазах его социального класса, его семьи и, следовательно, в своих собственных глазах – могли начать с нуля и сделать карьеру».

Череда случайностей вместе с двумя «суперсилами» – «он умел хорошо, лучше, чем многие другие, делать две вещи: он умел организовывать, и он умел вести переговоры» – сделали Эйхмана ответственным за логистику «окончательного решения еврейского вопроса». «Бахвальство – грех, который всегда вредил Эйхману. Ну разве это не фанфаронство – заявление, которое он сделал своим подчиненным в последние дни войны: “Я сойду в могилу, смеясь, поскольку тот факт, что на моей совести смерть пяти миллионов евреев [то есть ‘врагов рейха’, как он их неоднократно называл], дарит мне необычайное удовлетворение”.

Заявление об ответственности за гибель пяти миллионов евреев – а примерно столько и было уничтожено объединенными усилиями всех нацистских учреждений и официальных лиц – явное преувеличение, однако он повторял эту роковую сентенцию снова и снова. Окружающих, даже тех, кто слушал его с охотой, уже от нее просто тошнило, а он все долдонил – даже двенадцать лет спустя, даже в Аргентине, поскольку это утверждение “придавало ему вес в собственных глазах”».

Его схватили в пригороде Буэнос-Айреса 11 мая 1960, спустя девять дней доставили в Израиль и представили окружному суду Иерусалима 11 апреля 1961: «невысокого роста, субтильного телосложения, средних лет, лысеющий, с дурными зубами, близорукий, тот самый, который в течение всего процесса тянул свою морщинистую шею в сторону судейской скамьи (он ни разу не повернулся лицом к аудитории), тот самый, который старательно и по большей части успешно сохранял самоконтроль – несмотря на подрагивающий в нервном тике рот, но, может, этот нервный тик появился у него задолго до самого процесса».

15 декабря 1961 ему зачитали смертный приговор. «Его надежды на справедливость не оправдались, суд не поверил ему, хотя он сделал все, чтобы рассказать правду. Суд не понял его: он никогда не был “евреененавистником” и он никогда не заставлял убивать ни одного человека. Его вина происходила из его послушания, а послушание всегда считалось достоинством. Его достоинством злоупотребили нацистские лидеры. Но он не принадлежал к правившей клике, он был жертвой, а наказания заслужили только лидеры».

Мог ли Адольф Эйхман прожить иную жизнь? Или ХХ век, начавшись с прорывного изобретения конвейерного производства, которое стало известно благодаря Генри Форду, настолько расщепил сознание таких эйхманов, что люди реально не могли связать одно с другим? Скажем, инженер газовой камеры не догадывался о том, что в ней будут убивать людей. За всех эйхманов ответить сложно, но Адольф Эйхман знал, куда везут евреев его поезда.

«Поразительная готовность, с которой Эйхман сначала в Аргентине, а потом и в Иерусалиме признавался в своих преступлениях, была рождена не столько свойственной всем преступникам склонностью к самообману, сколько духом лицемерия, который не просто пропитывал, но составлял всю атмосферу Третьего рейха. “Конечно”, он участвовал в уничтожении евреев; конечно, если бы “он не обеспечивал их транспортировку, они бы не попали в руки палачей”. “В чем, – вопрошал он, – мне ‘признаваться’”? Но теперь, продолжал он, он “хотел бы помириться с бывшими врагами”».

<...> Первым указанием на смутное представление Эйхмана о том, что за всем этим кроется нечто большее, чем вопрос о солдате, выполняющем заведомо преступные приказы, было его выступление во время полицейского расследования, когда он вдруг с большой горячностью заявил, что всю жизнь следовал моральным представлениям Канта, и в особенности кантианскому определению долга.

Заявление было возмутительным и, по сути, маловразумительным, поскольку моральная философия Канта тесно связана с человеческой способностью к суждению, которая исключает слепое повиновение. Ко всеобщему удивлению, Эйхман разразился довольно точным определением категорического императива: “Под этими словами о Канте я имел в виду, что моральные нормы моей воли всегда должны совпадать с моральными нормами общих законов”. (Что не относится, например, к ворам и убийцам, потому что вор или убийца по определению не может желать жить в такой юридической системе, которая давала бы другим право обкрадывать или убивать его самого.)

Он добавил, что читал «Критику практического разума» Канта. И далее пустился в объяснения, что с того момента, как его обязали выполнять “окончательное решение”, он перестал жить в соответствии с кантианскими принципами, что он сознавал это, но утешал себя мыслью о том, что он больше не был “хозяином своих собственных поступков”, что не в его воле было “что-либо изменить”.

Однако он не сказал, что в это “время узаконенных государством преступлений”, как он сам теперь его называл, он не просто отбросил кантианскую формулировку как неприменимую более – он ее изменил, и теперь она звучала следующим образом: “Поступай так, чтобы нормы твоих поступков были такими же, как у тех, кто пишет законы, или у самих законов твоей страны”. Здесь следует вспомнить формулировку “категорического императива Третьего рейха”, сделанную Гансом Франком, – Эйхман вполне мог ее знать: “Поступай так, чтобы фюрер, узнав о твоих поступках, мог тебя за них похвалить”».

Думаю, что это – один из водоразделов между субъектностью и объектностью. Моя идентичность, мои ценности, моя правда, конечно, тоже лежат вне меня, но они находятся в идеальном, невидимом мире (там же, где живет достоинство, любовь, честность). А как только в качестве своих опор я выбираю что-то из мира исключительно видимого (благосклонность конкретного человекобога, притяжение кажущейся высокой должности, замануху крутой зарплаты или иную завуалированную форму власти), когда что-то из этого становится моей самоцелью – невидимый мир перестает меня интересовать, я приношу его в жертву. Вместе с собственной субъектностью, которая только в нем и обитает. Это – обязательная цена входа для всех, кто мечтает о том, чтобы «фюрер их похвалил». Именно поэтому зло банально. Именно поэтому черт не так страшен, как его малюют. Именно от этого еще страшнее – одно неловкое заигрывание с собственной совестью и тебя как человека субъектного больше нет.