Максим Тесли: «Сегодня поэзия в России — меньше, чем поэзия»
Поэт, участник музыкальных коллективов «Щенки» и «Он Юн» Максим Тесли рассказал Лере Антоновой о творчестве, авторских экскурсиях и большой любви к Петербургу.
— СПБГУАП, на юриста учился. Работал довольно долгое время.
— Но сегодня Вас знают как поэта и музыканта. Как так?
— Когда музыка стала приносить денег больше, чем работа, я переключился. Я занимался ей параллельно всегда: мне было 13 лет, когда я записал первый альбом. И, собственно, я с детства мечтал стать адвокатом и рок-звездой. Сбылось и то, и то! В какой-то момент пришлось выбирать, потому что было уже сложновато в субботу без трусов стоять на сцене, что-то кричать, а на следующий день идти в арбитражный суд. Хотелось уделять время чему-то одному, не размениваться. Никаких сделок с совестью не было. Я выбрал музыку. Это более интересное дело.
— Ваш сборник стихотворений называется «Истерический реализм». Что за жанр?
— Это термин Дэша Сноу, художника и полароидного фотографа, который по классике рок-н-ролла умер в 27 лет. Он ловил момент. Сделал фотографию — и сразу на выставку. Я делал то же самое: написал заметку и сразу опубликовал. Впервые редактировать сборник я начал, может, года два назад. Изначально это задумывалось как мгновенная реакция, фиксация реальности.
— Как связана поэзия с Вашей музыкой?
— Стихи появились уже после «Щенков». Я начал их писать только в двадцать пять лет. Мне было стыдно их писать, да и до сих пор иногда стыдно. Потому что это зашкварное занятие в XXI веке. У меня там был мощный интересный период в жизни, когда было много эмоций. Сначала «Он Юн» перестал вмещать в себя то, что я хотел сказать, потом и «Щенки». Поэтому пришлось писать стихи, чтобы был мгновенный отклик: написал, опубликовал, сразу получил ответы. В общем, можно сказать, что это вынужденный шаг.
— Что вообще такое поэзия сегодня?
— Какое-то занятие для маргиналов. Поэтов и нет. Вот даже ситуация с Артемом Камардиным (фигурант дела "Маяковских чтений", прим.ред.) — и то больше про политику. У Евтушенко было: «Поэт в России — больше, чем поэт». А сегодня поэзия в России — меньше, чем поэзия.
— А проза? Как относитесь к современным писателям?
— У них больше влияния. Я сам с бóльшим удовольствием возьму книгу прозы, чем буду погружаться в поэтический сборник современного автора. При этом, в того же Хлебникова можно погружаться и сейчас. Современные же поэты не скажут ничего нового. А вот прозаики иногда дают что-то хорошее. Тот же Кирилл Рябов, которого я очень люблю, Антон Секисов. От соприкосновения с их творчеством не становится скучно.
— Нужно ли писать о происходящем сегодня?
— Наверное, в качестве поддержки людей, оказавшихся в тяжёлой ситуации, да. Если ты можешь писать, то пожалуйста. У меня вот за последний год вышло стихотворений восемь, хотя обычно продуктивность выше. Я не совсем понимаю, что могу сейчас сказать. Изначально я писал стихи от эмоций, которые меня переполняли. Их нужно было выталкивать. Сейчас, пожалуй, наоборот эмоциональный недостаток. Не понимаю, зачем выражать апатию и усталость. И я обращаю больше внимания на музыку, из-за чего на стихи не остаётся времени. Я за то, чтобы все занимались творчеством где хотят и как хотят. Тем более, мы, музыканты, должны дальше давать концерты — кто-то за пределами страны, кто-то внутри.
— Нет. Даже не рассматривал этот вариант.
— Тут мой язык. Страна моя. Когда мне было лет шестнадцать, читал эмигрантские воспоминания, скажем, того же Иванова: вот, посидел в парижском кафе, выпил водки, пострадал по России. Я не знаю, мне это не кажется романтичным. А романтика — это главное в поэзии.
— В 2016 Вы писали, что не придерживаетесь никакой политической позиции. Сегодня это возможно?
— Человеческая позиция нужна. По-прежнему можно оставаться вне политики, но с человеческой точки зрения каждый оценивает события для себя хотя бы, в диалогах с окружающими. Мне кажется, сегодня уже вообще ни о какой политике речи не идёт.
— Еще Вы писали, что у каждого человека есть свои границы, за которые он не выйдет ни ради любви, ни ради родины и чего-либо еще. Какие границы у Вас?
— Ну, я не буду убивать людей ради любви и родины. Много есть вещей, которые я не стану делать. Они связаны с причинением вреда себе или окружающим. Это неприемлемо для меня.
— А наоборот — на какие жертвы готовы пойти ради той же любви?
— В современном мире не осталось места для жертвенности. Опять же, кроме членовредительства: харакири, там, сделать, чтобы доказать свою любовь. А так, слишком материален мир. Люди считают, что расстаться с деньгами — это большая жертва, машина сгорела — тоже. Но это ведь просто баловство. Может, скоро, как мечтает Константин Сперанский, уничтожится все материальное. Будем мы жить в лесах, есть клубнику и жертвовать всем, что нам светит в этой жизни. Или Сперанский не это говорил… но мог, мог.
— Насколько Вам близко желание Сперанского уехать в глубинку?
— Вообще не привлекает. Я хочу, чтобы Петербург всегда был рядом. Чтобы я вышел — вот тут Хармс ходил, тут Достоевский. Я без этого совсем не справлюсь. Ну еще я же такой человек: мне нравится, когда люди мной постоянно восхищаются. А там, в глубинке, меня просто побьют.
— У меня стандартные петербургские предъявы к Москве. Там все бегут по эскалатору вверх. Мы, в отличие от вас, не бежим. Потому что знаем, что наверху и просто хотим расслабиться.
— Расскажите, что за экскурсии Вы проводите?
— У меня четыре экскурсии сейчас: «Серебряный век Петербурга. Клубы, вписки, кабаки», «Горящий остров столицы. Маяковский в Петербурге», «Ленинград ОБЭРИУТов», «Самоубийственный Петербург. Тут поэты долго не живут».
— Откуда интерес к Серебряному веку?
— Мне нравится эта эпоха. В то время все подряд могли стать поэтами. Начался, можно сказать, панк-рок поэзии. Серебряный век позволил вообще всем слоям войти в профессию поэта, привнести разные мысли и течения. Эта эпоха интереса мне с исторической точки зрения. Если выбирать, где бы хотелось пожить — то в периоде с 1910 по 1920. Хотя, мы примерно там сейчас и живем…
— Крученых, Игорь Северянин. Хоть у него легенькие и пошловатые стихи, но мне нравится. Георгий Иванов еще.
— Чем Ваши экскурсии отличаются от стандартных на сайте Афиши?
— Мои экскурсии — как абстрактный хип-хоп. Для того, чтобы в них погрузиться, нужен определённый культурный багаж. А еще люди идут на меня посмотреть.
— У меня много уникальных штук. Беру мемуары, книги — разные источники. Готовлюсь всегда тщательно. И это каждый раз как первый: людям, которые уже посещали мои экскурсии, будет все равно интересно, потому что стараюсь находить что-то новое.
— Всегда полная посадка. Раньше был фургон на восемь человек, а теперь можно возить двадцать четыре человека в день. В основном молодёжь, только пару раз были люди за сорок. Но есть один мужчина, который летает из Чебоксар специально на мои экскурсии.
— У меня два столкновения с этими ребятами: на концерте «Щенков», где они абсолютно отвязные, и на экскурсиях, где они задают вопросы, что-то даже знают. У меня еще и подача, конечно, не такая, как на уроках литературы, где все поэты и писатели — небожители. Я рассказываю, кто с кем подрался, кто с кем потрахался, какие наркотики употребляли. И когда они узнают, что Ахматова умела вставать в мостик и доставать спичку из паркета, им становится интереснее читать и знакомиться с творчеством.
— Не думали попробовать себя в преподавательской роли с такой авторской подачей?
— Может, когда стану совсем старым. Гумилёв преподавал поэзию в доме, где чуть позже жил Иосиф Бродский. Там была целая школа, что-то вроде свободного института. Платили едой, потому что это было сразу после революции. Вот у нас скоро случится что-нибудь такое, не останется у меня совсем денег и пойду так работать.
— Вас однажды назвали «типичным отпрыском новой буржуазии». Как относитесь к этому?
— Прекрасно! Я даже помню эту цитату. По-моему, классный отзыв. Но он написан давно, когда меня окружали только наркотики и секс. Это был какой-то период жизни. Сейчас я уже другой стал. Посерьезнее. Мне нравится, когда люди видят что-то непричесанное и наглое, и их это бесит. Мне в принципе нравится людей бесить. Сейчас, опять же, меньше, потому что я уже… в годах.
— Как в целом к критике относитесь?
— Спокойно. Я не восприимчив к критике в том плане, что она никак на меня не повлияет. Но наблюдать всегда интересно.
— Как родители относятся к творчеству?
— Мама слышала только одну песню «Щенков». Еще пару лет назад она говорила, мол, вернись на настоящую работу. Сейчас такого нет. Она видит фотографии с концертов, где много людей, радуется, гордится. Видит, что я по-настоящему счастлив.
— Заниматься тем, что тебе нравится и чтобы это сразу адекватно вознаграждалось. Это гедонизм, наверное, такой, который не особо поощряется. Но мне просто нравится просыпаться во сколько хочу и делать то, что я хочу. И видеть при этом, что находится отклик у людей.
— Я счастлив в сегодняшнем моменте и хочу, чтобы все люди на земле испытали такое ощущение. Понятно, что это невозможно. Но мечтать ведь и надо только о невозможном?! А смысл мечтать о том, что может исполниться? Пускай все будут счастливы. Хотя бы в той же степени, что и я.
Подписывайтесь на телеграм газеты «Зинзивер», чтобы ничего не пропустить!