Разговоры запросто: Сидоркина в «Клубе»
В четверг, 20 апреля, в московском клубе «Клуб» в рамках Публичных лекций Полит.ру автор телеграм-канала «Ты сегодня такой Пепперштейн», радиоспортсмен и исследователь младшего поколения московского концептуализма Яна Сидоркина поговорила с Кириллом Сафроновым о том, чем спасаться сегодня.
— Я разбил встречу на пять-шесть блоков. Темы я буду обозначать, чтобы это было не так травмоопасно. Первый блок называется «Витальность и депрессия». Судя по палитре твоих увлечений — радиоспорт, тхэквондо, искусство, философия, — ты заряженный на жизнь человек, у тебя много энергии, но в фильме Маши Чёрной ты говоришь о депрессии. Как это сочетается? Или депрессия в прошлом?
— Это называется биполярное расстройство, когда депрессия сменяется манией.
— То есть эта витальность — как продолжение и как следствие этого расстройства?
— Это сложный вопрос, что является причиной, а что — следствием. Наверное, это как-то усиливает все эти порывы: ты можешь за два дня сделать всю работу за месяц и потом месяц не мочь ничего делать. Мне кажется, что увлечения от этого не зависят, просто степень разработки и степень вовлеченности.
— Но это прямо медицина и психиатрия.
— В том смысле, что модно так говорить.
— Пусть такие люди идут в жопу. Я не хочу особенно об этом говорить, потому что тут нечем гордиться, хотя это такое интересное расстройство. В целом многие людей хотят, чтобы у них был какой-нибудь аутизм, биполярочка, какая-нибудь шиза, но они не понимают, что это адские страдания и что ты пьешь лекарства всю жизнь. Это как диабет, когда ты не можешь просто так взять и прекратить лечение. Поэтому нет, это всё серьезно, но добавлю, что при должном лечении и купировании такой человек не отличается от других. Есть много людей, которые не лечатся и считают, что им так лучше, но мы тоже их осуждаем. Так что нет, это не просто какая-то модная тема, и мне не хотелось бы таких модных тем иметь вообще.
— Я еще про детство хотел спросить. В фильме ты говорила про буллинг и чуть-чуть, вскользь, затронула родителей, но там не очень понятно. Может, у тебя в семье все такие, заряженные на жизнь?
— В целом — да, наверное. Нет такого, что кто-то страдает и ничего не делает, все что-то делают. Все любят работать и чего-то добиваться, так что да. Главное, что буллинга нет в семье.
— Вот ты сейчас рассказывала про то, что ты делала зины.
— Да, это впервые, по-моему, за пару лет вообще. Мне пришел заказ для Центра современного искусства Винзавод, что они хотят сделать зин. А так как у нас в Москве проблемы с ризо-мастерскими, они обратились ко мне, и вот мы печатаем. Безусловно, как любой физический труд, это лечит, но придумывать и создавать самой мне в последний год как-то не очень хочется, я просто не вижу смысла. Для других — конечно, приходите, сделаем.
— Меня очень интересует тема субъектности, потому что мне кажется, что после 24-го февраля она стала особенно актуальна для нас всех. На мой взгляд, мы потеряли ощущение субъектности, а это может плохо сказаться, и надо ее как-то обратно себе отгрызать, что ли. Наверное, это начинается с какого-то самоопределения. Вот я тебя сейчас представил как медиаменеджера…
— Знаешь, мне это напоминает какую-то Кристину Потупчик, вот ее так называют...
— Но это же куратор молодежных движений.
— Но у нее же там сетка в «Телеграме» — медиаменеджер. Или Руперт Мёрдок, я не знаю… Мне кажется, что это слово очень странное. Мне кажется, что это человек, управляющий разными медиа, а у меня оно одно. Админ — это, я считаю, отдельная каста, над которой все сейчас стебутся и одновременно все хотят ими быть, и это, мне кажется, очень смешная профессия. Все эти мемы про админов типа «Я ничего не умею, у меня телеграм-канал» — это очень смешно.
— Да, ну а как ты себя самоопределяешь? В фильме ты говорила, что ты будущий президент России 2036 года.
— Это не я говорила, это люди вокруг так почему-то надеются.
— Ну вот ты просыпаешься и думаешь: «Кто я?» Админ? Деятель искусств? Человек, который делает зины?
— Всё вместе, наверное. Если выбирать что-то главное, то как админ я задействована больше времени в обществе, потому что всем интересно. У нас сегодня 11 тысяч подписчиков, а по меркам каналов про искусство это очень много, поэтому все хотят тебя в чем-то поиспользовать и с тобой посотрудничать. Очень много внимания — когда запретили другие соцсети, все быстро перешли в «Телеграм», и теперь это реально не то, что было семь лет назад. Тогда это был уютный мирок, а сейчас это реально как СМИ и инфлюенсерство, поэтому я, наверное, больше так себя определяю. Но это не я так себя определяю, это другие люди. Но спорт для меня много значит. Я на выходных впервые за много лет участвовала в чемпионате России по радиосвязи на коротких волнах телеграфом. Вроде, предварительно у меня третье место, все отчеты в мае будут. Но это для меня важно, и я скоро на черный пояс по тхэквондо сдаю по своей федерации. Спорт — это для меня реально какие-то цели и то, что меня держит. А искусство сейчас в Москве очень сложное, у меня неоднозначное отношение к нему, потому что цензура действительно существует, может, не многие знают об этом настолько, насколько об этом знают различные менеджеры и кураторы. Не все об этом говорят и не все хотят говорить, но ее очень много, есть какие-то тупейшие примеры. Поэтому относиться к искусству... не в обиду всем моим друзьям, которые этим занимаются, но это реально какая-то урезанная хрень, кастрированная, поэтому сейчас всерьез к нему я бы не относилась в Москве и во всем мире в принципе. Опять же, русские, которые работают в Европе, пока только пытаются как-то переключиться на другой лад.
— Вот, кстати, где-то месяц назад у нас была Саша Маяк, у нее лейбл «Ракурс», она делает разные концерты, музыку. Мы тоже с ней про это говорили, но у нее позиция такая: ну да, стали привозить меньше иностранных музыкантов, какие-то крупные российские музыканты уехали, а что делать? Если я люблю музыку, если мои музыканты любят музыку и людям хочется приходить на концерты…
— Ну да, это как я смотрела интервью с Бояковым у Гордеевой, признанной иностранным агентом.
— А вот надо, мне кажется! Так вот, он там говорит, что да, революция, да, все уехали, но был же Платонов. Мы помним, как он…
— Умер плохо, да, но у него был такой же аргумент, что и у Боякова, что был же Платонов, выращенный революцией. Мне кажется, что музыка — это немножко другое. Я не говорю про то, что привозить перестали, я говорю про то, что сейчас показывают именно в современном искусстве. Я тоже занимаюсь музыкой — играю в спектакле в бинарном оркестре бинарного биотеатра Василия Березина. Вот сейчас у нас были показы спектакля «Петя и волк», и мы номинанты премии «Золотая маска», основанной Бояковым (смеется) и ждем результаты премии в субботу. Но там, кстати, есть, я бы сказала, какие-то нецензурированные моменты еще с тех времен: мы там гимн России играем, всё это какая-то сказка, какие-то менты приезжают. А вот выступить и реализовать всё задуманное в каком-нибудь ГЭС-2 — это огромная проблема. И не только в ГЭС-2, это для примера. Мы помним историю Центра Вознесенского, которая попала в паблик: как Швыдкой там цензурировал работы и как Монастырского не взяли на выставку, это уже давно публичная история. И таких примеров дофига. Мне кажется, что и в музыкальном плане, и в театральном до сих пор больше какой-то свободы.
— Ну, в театрах уже почти всех поснимали.
— Ну да. Но еще — это мое личное мнение, я только в одном театре играю — мне кажется, что что-то такое остается. Если какой-то андеграунд — да, а в искусстве, если брать какие-то институции, то печально это всё.
— А где тогда граница, когда уезжать?
— Вот у тебя это как? Я возвращаюсь к субъектности. Ты говоришь, что субъектности становится всё меньше и меньше, возможностей подействовать в тех областях, которые меня интересуют и где я могу подействовать, всё меньше и меньше. Они еще не ноль, но стремятся туда. Тогда возникает вопрос: как ты для себя ставишь границу?
— Ну вот, например, по тхэквондо нас вернули на соревнования, то есть наоборот, какие-то положительные тенденции. Возможно, и на Олимпиаду вернут. По радиоспорту тоже потихоньку возвращают к соревнованиям. А в остальном — не знаю, мне кажется, что можно уехать и приехать, в принципе. Я в прошлом году уехала в начале февраля, потом всё началось и я решила остаться за границей. А потом приехала, потому что тут всё равно есть какие-то проекты. В первую очередь, из-за людей. Опять же, тут много споров, некоторые художники отказывались от работы с какими-то госинституциями, хотя проекты были созданы за несколько лет до этого, но зато продаются олигархам на аукционах. Они такие принципиальные, но мне кажется, что главное — это люди, и надо думать о тех, у кого нет такого вопроса, когда уехать, у них просто нет такой возможности. У меня, например, есть дальневосточный гектар под Владивостоком, а большинство людей вообще никогда не были в Европе и им до Москвы тяжело долететь, они больше в Китае были. И вот на них реально всем наплевать — государству, другим людям из европейской части России, которые вообще не представляют, что это такое, а там всего 3 % населения живет. Мне кажется, что прежде всего нужно заниматься и общаться с людьми, помогать людям, просто думать о других, потому что не у всех есть возможность уехать. Когда началась мобилизация, у меня друзья буквально строили шалаши в тайге, кооперировались, когда придет военком, потому что староста деревни сообщает об этом предварительно. Это не как в Москве, это совершенно другой мир, который отсюда никуда не денется, потому что многие живут в пределах вот этого Садового и Бульварного кольца и совершенно не представляют, что ещё происходит.
— Если про людей. Есть такое мнение — его транслирует Сокуров, — что произошедшее связано с тем, что русская культура не вывезла. Первый вопрос: согласна ты с этим или нет? Я вот, например, больше думаю, что образование не вывезло. А второй вопрос: если с культурой что-то было не так, то что ей надо было делать? Например, понижать планку и идти как раз к этим людям и делать что-то более понятное, доступное, про какие-то самые первые базовые ценности? Что ты вообще про это думаешь?
— На фильме Сокурова я как-то просто заснула. Что можно этому человеку ответить? Наверное, да, делать что-то более понятное кому-то, хотя кому-то такое нравится, но заснула я хорошо. Конечно, иногда колебания от слишком непонятных… Я против выражения «простой народ», нет такого. А мы тогда кто? Все — народ. Наоборот, надо прислушаться к нему, к тем же региональным художникам, дать им слово, а не приезжать самому и делать выставку в каком-то регионе, типа мы вам вот заморских кураторов подвезли, вот смотрите, как надо. Может, с ними как-то больше взаимодействовать и их привозить или там, на месте, развивать. В России очень большая централизация, и многие приезжают в Москву, потому что нет других возможностей реализоваться. Да, некоторых бросает из одной крайности в другую, когда на том же ГЭСе были какие-то дичайшие сложные проекты. Ну, окей, турнир по нардам — это другое.
— У них проходит турнир по нардам и есть кружок вязания. А еще, по-моему, кто-то искал переводчика с кураторского на русский.
— Да, переводить сложный текст на простой. Но вы уж определитесь, на какую аудиторию вы рассчитываете. Но видишь, люди задумываются об этом, раз ищут переводчика с кураторского на русский, как бы кринжово это ни звучало. Но давайте рассмотрим другой аспект. Меня вот спрашивали про правое искусство, я просто небольшое исследование делала и копалась в архивах «Гаража». Я неделю потом не могла нормально жить, после того как увидела кое-какие архивные выставки.
— Проекты Алексея Гинтовта, еще 1990-х — его группа ФСБ, «Фронт спокойного благоденствия». И всем же было классно и интересно, и все такие: мол, давайте сделаем выставку «Образ врага». Можно по почте прислать образ врага, как он выглядит, мы сделаем портрет, и будет классно, а потом будем уничтожать таких врагов. И все такие: мол, да, концептуально, а чего бы в крупнейшей российской галерее не выставить? И все же общались, а потом выяснилось, что кто-то участвовал в каком-то мероприятии, в котором были одни фашики. Это же давно всё идет, но я не буду говорить, кто виноват. Многие проклинают Тимура Новикова, например, за его Новую академию и возвращение к традиции, вот это всё дугинское, потом НБП (организация, запрещенная на территории РФ. — Полит.ру)… Сейчас, мне кажется, мертвых судить не надо, просто в российском искусстве всегда были какие-то спорные моменты, но все закрывали глаза на какие-то откровенно фашистские вещи и считали, что это окей.
— Хочется задать вопрос, почему. Только не знаю, тебе ли его адресовать. Вот как ты думаешь?
— Потому что нет институции репутации. У нас до сих пор в искусстве спокойно ходят насильники, какие-то убийцы, и все такие: «Зато он хороший художник! У него неплохие работы!» Наверное, из-за того, что слишком маленький рынок, у нас, по сравнению с США, реально мало каких-то хороших художников. Все это терпели и все это допускали, потому что кто останется, если мы уберем всех непонятных чуваков и исключим из нашего сообщества? И вообще, в принципе, исключать кого-то из сообщества — это тоже мутная тема, потому что все привыкли находиться вместе, несмотря ни на что, потому что выросли из одних и тех же сквотов в 1980-е. Они все вместе начинали, просто страна поменялась, все поменялись, но костяк уже сформировался и все участвуют в одних выставках. Только когда произойдет что-то чудовищное, ты начинаешь задумываться.
— Давай вернёмся к админству. Вот если в зале есть человек, который впервые услышал эту фамилию, то как бы ты объяснила, кто такой Пепперштейн?
— Ну вот есть какой-то Пепперштейн, в честь которого у тебя называется паблик.
— Это не в честь него, мне просто понравилось словосочетание. Мы с подругой ходили на его лекцию, он читал свои рассказы. А я вообще знала его как рэпера и как художника, а как писателя — не особо. А он прочитал там свои рассказы, совершенно дикие, и «ты сегодня такой Пепперштейн» — это поймет только тот, кто посмотрел всё его творчество: и фильмы, и книги, и сумки, и холсты и тексты его медгерменевтические, то есть что-то такое безумное и необычное. А так Пепперштейн — это художник, писатель и теоретик искусства.
— То есть на момент создания паблика вы с ним не были знакомы?
— На момент создания — нет. Но потом, потому что уже дали такое название, потому что мне понравилось словосочетание, мы с ним познакомились, потому что поняли, что начали подписываться его фанаты и им это интересно. Вообще, изначально я планировала выкладывать там что-то свое и выкладывала, но стало понятно, что публике интересна вот эта ниша московского концептуализма, а она была уделом Екатерины Дёготь, Бориса Гройса, то есть людей старшего поколения, которые им увлекались еще в 1980-е и в 1990-е годы, а для нового поколения нет какого-то такого переводчика. Поэтому мы стали всё это плотно изучать и знакомить с его наследием.
— А как? «Привет, Павел, я — Яна и я веду канал, в котором фигурирует твое имя. Будем знакомы!»?
— Я была тогда организатором аукциона по Болотному делу и помощи политзаключенным, и уже связывалась с ним по этому поводу. Тогда еще Антон Носик был жив, и все, кто мог, давали свои предметы и лоты на помощь политзаключенным, поэтому мы уже были знакомы. А потом: «Мы хотим взять у вас интервью, потому что мы уже прочитали все интервью с вами, и все задают более-менее одни и те же вопросы, а мы хотим про вас узнать что-то новое». Я же говорю, что это человек, творчество которого охватывает очень большое количество слоев, поэтому мы захотели взять у него еще интервью, как бы уточняющее. Вот так и познакомились. Ему это тоже выгодно, потому что художникам важно, когда кто-то исследует их наследие и работает с ним.
— Про философский факультет. Ты уже его закончила?
— Да, но я всё диплом не допишу, но я закончила.
— Не жалеешь, что пошла на философский факультет, а не на искусствоведческий?
— Нет, ненавижу искусствоведов. Шучу. Но я не искусствовед, мне это неинтересно. А что такое искусствоведение? Мне кажется, что это слишком узкая дисциплина.
— Ну, а что такое философия в России?
— В России вообще шикарная философия, литературоцентричная, Достоевский у нас тоже философ, Толстой тоже философ. В моем вузе, в РГГУ, так преподают, у нас кафедра отечественной философии такая — это Соловьев, Достоевский, Кьеркегор… Хотя, когда я была у Гройса в университете в Нью-Йорке, то, чем занимаюсь я, там называется литературоведением, и Гройс там тоже на кафедре литературоведения. Это у нас он философ, а там он абсолютно разным студентам рассказывает про того же Достоевского — политологам, всем, там такая система обучения. Вот в РГГУ это социальная философия, в Вышке — культурология, в МГУ это что-то еще, то есть одна и та же сфера в разных вузах преподается и обозначается по-разному. Но это какое-то базовое фундаментальное образование.
— То есть ты просто воспринимаешь это как гуманитарное образование?
— Ну конечно. Оно широкое, оно учит тебя читать и писать.
— Но когда ты сдашь диплом, у тебя там будет написано «философ»?
— Нормально! А ты из истории философии чем подпитываешься? Платон или Аристотель? Пятигорский или Мамардашвили? Есть какие-то стержни для тебя?
— Да, нас называли «внуки Мамардашвили», потому что у нас преподавал Подорога, а он был его любимый ученик. Еще у нас одну кафедру называли «теологический кружок», потому что религиозная философия у нас тоже развита и средневековая.
— В смысле, человек — это усилие быть человеком, смысл христианина с маленькой буквы стать Христианином с большой буквы. Примерно так?
— В том числе, да, я думаю. Меня вот один раз отругали за то, что я Фуко читала, потому что мне было положено читать Владимира Соловьева и что-то такое, а что-то современное можно и не читать. В принципе, я согласна, потому что многие люди поступают на факультет и в принципе отрицают античность и средневековую философию, потому что там одни старики и что там изучать. Но это же тоже полный бред, поэтому надо всё в меру знать, но больше античность.
— Может ли русский народ сделать что-то такое, что, как «внучка Мамардашвили», ты пойдешь против народа?
— Не пойду против народа, потому что мы все — один народ всё равно. Если мы будем отделять друг друга, то потом будем спрашивать: «А что случилось? А почему есть какие-то люди, которые нас не понимают? Что-то случилось?» Поэтому надо быть ближе к народу, конечно, и общаться с ним, прежде всего, а не бояться.
— Господи, забыла, как эта христианская практика называется…
— Исихазм — помещение ума в сердце. Поместим ум в сердце! Исихазм тоже прекрасный, конечно. Прекрасная вещь, всем советую!
Подписывайтесь на телеграм газеты «Зинзивер», чтобы ничего не пропустить!
Полная версия разговора (расшифровка и видео) здесь