Константин Сперанский сегодня: «Макулатура» и литература
Участник группы «Макулатура», журналист и писатель Константин Сперанский делает музыку, ведет стримы и радуется мелочам. Лера Антонова поговорила с ним о том, что вообще сегодня происходит и как искать отдушину в литературе.
— Многие эмигрировали. Почему Вы остались в России?
— Мне кажется, все были в сомнениях на этот счет. В конце концов, когда ты понимаешь, что устаканился в определённом месте, начинаешь сам придумывать оправдания, почему это произошло. От некоторых из людей я не ожидал, но вот они уехали и уже оттуда начали накидывать какие-то объяснения. Оказалось, они жили здесь в атмосфере постоянного страха и поняли это, только когда уехали. Нам, оставшимся, в этом смысле сложнее объяснить этот выбор. Я бы не хотел его облекать в одежду из пурпура, показывать, будто это выстрадано. Естественно, я тоже придумываю себе объяснения. Мне помогает книга Юнгера «Уход в лес».
— На уехавших часто вешают ярлыки предателей. Это справедливо?
— Недавно прочитал одного нашего знакомого, который после начала всех событий стал ультрапатриотическим деятелем. Он считает своим долгом комментировать каждый чих уехавших людей. Это не остроумно и не тактично. Он комментировал перезапуск «Гражданина поэта», мол, какой это кал и так далее. Пускай это реально кал, но я не понимаю, зачем брать на себя миссию морального арбитра. Сейчас наступило такое время, когда уже двумя линиями подчеркнуто, что лучше всего окучивать и пропалывать свой огород. Никого не трогать, пока не тронули тебя. Это хорошее правило на все времена, но сегодня особенно.
— Что Вы приобретаете, оставаясь в стране?
— Кашин (признан иноагентом на территории РФ) писал в своем предновогоднем тексте, что появилось ощущение истории, а лучше его бы не было. Вот его мы и приобретаем. Вместе с ним есть предчувствие того, что после конца этой истории будет что-то новое и интересное. Происходящее сейчас нельзя назвать интересным: это волнующее в плохом смысле. Ощущается, как будто тебя остановили посреди дороги и пытаются развести. Я хотел на своем стриме поговорить с главным редактором «AdMarginem» Александром Ивановым и задать ему тот же вопрос. Как жить в сегодняшней лукавой реальности, когда явлениям придумали другие слова? Это оплетает всю языковую реальность. Когда сейчас что-то говоришь, ты вынужден формулировать это окольными путями. В конце концов, это чревато какой-то коммуникационной и когнитивной инвалидностью. Возвращаясь к вопросу, я просто не представляю, как бы жил за пределами страны. Даже не из-за исторических событий, просто это чувство гостя, который приехал с чемоданами, очень неприятное. Я вообще ненавижу жить на вписках.
— На стриме Вы говорили, что хотите жить в российской глубинке. Почему?
— Меня почему-то стало тянуть назад в Сибирь. Не знаю, взывает родная земля, хотя у нас очень неэкологичный регион. Все равно хочется вспомнить, как у Гумилева было, «всю родную и милую жизнь». Хочется вернуться и окинуть это свежим взглядом. Когда мы катаемся в туры, видим, что жизнь такая же во всех регионах. Те же самые люди, все с телефонами в руках. Но в городах другой ритм. В Липецке, например, после восьми вечера не продают алкоголь. И на улицах тишина. В Москве это невозможно представить. Города, наверное, сейчас лучше сообщат о жизни, чем эта запутанная коммуникация с информационной реальностью.
— Вы говорили, что любите копаться в книгах и архивах. Какую роль играет литература в сегодняшнем мире?
— В глобальном смысле, мне кажется, нет уже никакой литературы. Вот эта книга, ставшая поводом к запрету пропаганды ЛГБТ, «Лето в пионерском галстуке», она дико популярная. И, вообще, вся культура фанфиков популярнее, чем что угодно. Это пора уже выделять в отдельный сегмент интертеймента. А литература сегодня — сама по себе. Вот, например, писатель Роман Сенчин. Он пишет для своих друзей.
— Нет, просто очень много разных аудиторий. В общем, мы возвращаемся, наверное, к кружковому положению, когда авторы пишут для узкого круга почитателей или даже знакомых. Вот, как, например, издательство «Ил-мьюзик», переименованное в «Прорубь», близкое группе «Макулатура» (книги издательства «Прорубь» есть в «Книжном в Клубе»! – прим.ред.). Вряд ли кто-то за пределами слушателей группы читает наши книги. Их и не увлечет, они просто не поймут. Один добрый самаритянин продает наши книги на «Нон-фикшене». Эти книги, не считая наших слушателей, покупают сумасшедшие люди, думающие, что все еще есть какой-то литературный процесс.
— А читают ли современные идеологические книги, выставленные на стендах в книжных, как якобы востребованные?
— Я думаю, что нет. С другой стороны, может, мы и не знаем своего народа. Мнение моей мамы, например, сформировано телевизором и радиоточкой, она не читает такое. Люди скорее читают фанфики про попаданцев. У меня был приятель, с которым мы в юности начинали всякую леворадикальную движуху, теперь вот начал писать про попаданцев и стал популярным писателем в этой среде. Мне сложно представить человека, реально покупающего и читающего книгу «На западном фронте. Бес перемен» Рогозина. Это должен быть кто-то, совсем спятивший от телевидения. Мне кажется, эти стенды — как и все, что я говорил про языковую реальность — просто ширма. Они выставляются как камуфляж. А на самом деле люди читают те же книги, что и прежде.
— Когда мне было тревожно, год назад, я решил перечитать Лескова, сборник рассказов про русских странников. Это было спонтанно, захотелось прикоснуться к чему-то вневременному. Очень стало хорошо на душе. Стало понятно, что, по крайней мере, это никуда не денется. Надеюсь. У Литтелла в «Благоволительницах» есть хорошая сцена: там под конец войны по захваченному востоку Германии бегут в сторону Берлина, и в какой-то полуразрушенной кирхе сидит старик и играет на органе. Немецкие офицеры забегают и говорят про советских солдат: «Они могут все забрать». А старик говорит: «Но это они не заберут» и начинает играть Баха. Но главный герой во внезапном порыве убивает этого старика.
— Похоже на «Гамбринус» Куприна, но с крутым твистом.
— «Благоволительницы» вообще целиком из русской литературы сотканы. Это к вопросу о книгах, которые стоит сегодня прочитать. Книга очень хорошо ложится на современность. Наверное, как шоковая терапия еще хороший вариант Шаламов. Мне кажется, полезно заниматься своим душевным здоровьем. Читать Шаламова, хотя бы «Колымские рассказы» — это как в прорубь нырять.
— А Андреева не любите. Почему?
— Как автор развлекательных текстов он хорош. Он следует экспрессионизму: бьет по впечатлительности с размаху и безжалостно. Но его нигилистические идеи, вложенные, допустим, в «Рассказ о Сергее Петровиче»… там Ницше прямо цитируется. Видно, что Андреев иронически относится к этому, играет с человеком. Я потом понял, что он шулер какой-то. Это как снафф-видео посмотреть, только в литературе. Мы привыкли к классике относиться как к чему-то по умолчанию авторитетному. Андреев-писатель талантливый. Мне не нравится он как мыслитель. Тот же Сартр помягче. Нигилист Андреев напоминает мне неонациста Тесака.
— На самом деле, нужно просто провести культурные параллели. Из расследования про Тесака мы знаем, что он был фанатом группы «Агата Кристи», славившейся своим декадентским антуражем. И вот эта эстетика отрицания человека — она и в Андрееве есть. В декаданс можно погрузиться и дойти до самого дна. Мне кажется, это то, что и происходит с неонацистами. Они презирают в первую очередь человека. Похожее есть и в каких-нибудь безумных героях Достоевского, типа Смердякова.
— Вы сами пишете книги. О чем и зачем?
— В первую очередь это для себя. Всякий автор пускается в одинокое путешествие. Я люблю работать в дневниковом жанре. Последний текст как раз такой фрагментарный. И в то же время, как мне кажется, его скрепляет одна мысль — воспоминания о тоске, о жизни. Я писал как раз после начала трагических событий. Попытался построить повествование на контрасте между тоской, скукой в детстве и недоумением в сегодняшние дни.
— Я прочитал в интервью Иванова недавно, что надо просто что-то очень сильно полюбить. Думал об этом и до него, это на самом деле очевидная мысль. Наверное, вдохновляет личный внутренний компас, который настроен по определенным принципам. Еще мне нравится наблюдать за природой. Старики вот любят описывать погоду: сегодня минус два градуса, гололедица. Я делаю то же самое в своем дневнике.
— Как Дэвид Линч на своем ютуб-канале?
— Да, я постоянно его смотрю! Вот как люди приходят к одним и тем же идеям, которые вдохновляют?! У Линча что-то подобное было в «Поймать большую рыбу», что скорее не люди, а идеи обладают сознанием, они сами ищут, в кого бы внедриться.
— А когда вдохновения вообще нет и руки опускаются, что делать?
— Для меня лучший способ — перезагрузка, физическая встряска. Поскольку она у меня регулярная, проблемы демотивации нет. Во время депрессии, конечно, сложно, но ты выбираешься в конце концов и возвращаешься к определенному ритму. Для меня это именно ритм повседневности, который ты находишь и больше не съезжаешь с этой колеи.
— Что думаете о современной поэзии?
— Мне нравится Лёха Никонов. Бродский говорил, что поэзия и есть конечная цель человеческого существования. То есть это какое-то действие, акт. И вот у Никонова, из известных мне, это ближе всего к акту, какому-то даже площадному, сырому, совершенно впечатляющему. Да и всё, наверное. Если брать пораньше, то Лимонов. Он формировался как поэт в шестидесятые. Его стихотворения местами наивные, с кривыми рифмами, но при этом в них есть совершенно особенный лирический и языковой строй. Может, он был последним человеком, хранившим традицию этой Лианозовской школы абсурда. Вот то, что Пригов сделал социально-политическим и даже ироническим текстом, у Лимонова и его круга — это скорее что-то лирическое, деревенское.
— Почему нет? Не то чтобы поэзия это сакральное явление, которое не стоит пачкать. Оно живет, где хочет. Поэзию я вижу в песнях, например, Славы КПСС. Некоторые его тексты композиционно и технически превосходны. Но главное для меня в русском рэпе — группа «Ленина пакет». Они очень хорошо понимают поэзию. Видно, что читали ОБЭРИУтов. Наверное, они им наследуют. В последнее время я много слушаю альбомы «Гражданской обороны» девяностых годов. Вот это поэзия!
— «Макулатура» — больше, чем просто музыкальный проект?
— Это скорее образ жизни, продолжение личной повседневности. Нет такого, что я сажусь за рабочий стол и думаю: «Вот сейчас время рэпа. Я напишу текст, а потом обратно вернусь к своему обычному образу жизни и стану тем, кем я являюсь». У меня наша деятельность встроена в жизнь. У нас с Женей (Евгений Алехин, соучастник Константина в «Макулатуре», прим.ред.) немного разные подходы к этому. Разные и одинаковые. Он сам является постоянно реализующей себя литературой. А для меня это скорее набор образов, масок. Допустим, спорт — довольно большая сфера моей жизни. Но я же не буду писать о том, как я хожу в зал. К этому нельзя относиться всерьез.
— Как создавать общее дело, избегая конфликтов?
— Нам удаётся это как раз через постоянные ссоры. Мы просто буквально разные полюса. Может быть, поэтому мы до сих пор вместе. И жизни у нас очень разные: Женя более мобильный, я наоборот домосед, люблю торчать на одном месте. Так во всем — вплоть до того, как мы спим и едим. В этом, наверное, весь секрет. Был бы хоть один элемент сходства — все бы нарушилось.
— В 2021 году Вы делали подкаст про медведевскую эпоху «Модернизация», который, кажется, актуален сегодня как никогда. Как появилась идея создать его?
— Тогда было понятно, что последние следы медведевской эпохи ушли. Ушли системные либералы, никто не вспоминает сейчас, что Медведев писал когда-то, что свобода лучше, чем несвобода, и так далее. История потонула. Вот хотелось отрефлексировать и проанализировать новейшую историю России — много сюжетов. Хорошо, что некоторые люди, бывшие участниками событий, были доступны тогда. Сегодня, например, журналист Роман Попков катается с ВСУ; Плющев, журналист «Эха Москвы», признан иноагентом и живет в Берлине. Хорошо, что это удалось сделать. У меня была еще идея перебрать идеологии, которые придумывали для развития России: начиная от либеральной империи Чубайса, заканчивая Дугинской идеей. Все-таки двадцатый век начинался как век идей, которые впоследствии воплощали. А Россия скользила на ледяном ветру и была неустойчива. И до сих пор так. Эта эпоха, в общем, была одной из попыток придумать идею. Медведев постоянно писал какие-то манифесты. Такая трагическая история.
— В одном интервью Вы говорили, что мы живем ради красивой истории, а не для реализации прагматических задач. Происходящее сегодня едва ли можно назвать красивой историей?
— Лимонов, наверное, мог бы назвать. Если посмотреть на это ретроспективно, глазами историка, то можно найти много даже забавных эпизодов. Вот эта отчасти страйкбольная эстетика, когда нашивают на себя шевроны с тем же Юнгером, причём люди с обеих сторон; играют в только им известные ролевые игры. Это какое-то сафари. Цинично звучит, но опять же — глазами историка. Сейчас это вообще не весело. Мы все жили в предощущении катастрофы, наверное. Это ведь не с ковида началось. Я, например, когда начал понимать, в чем природа современной российской власти, пришел к тому, что все ведет к Беловежским соглашениям, 91-93е годы. Многие осколки Союза это пережили, но к чему это выведет нас — непонятно. Всем было нормально, что бухие деды подписали раздел страны, что все рушилось. И вот только спустя тридцать лет мы понимаем, насколько это было серьезно. А тогда любая абсурдная история — Ельцин, вываливающийся из самолета и падающий на трап — все это казалось нормальным и забавным. История, оказывается, такого не прощает.
— Как Вы относитесь к оппозиционным СМИ?
— Они не в России. Так или иначе, они только по этому признаку становятся агентами определенной партии. Эта партия никак не оформлена, но ее можно обозначить как изгнанничество, обречённый лагерь. Не в оценочном смысле обречённый, а в плане, что они превращаются просто в тусовки. Мне кажется, они уже очень мало имеют отношения к реальности, которая происходит в России. Хотя технические вещи они выполняют, всякие статистики погибших на фронте и прочее. Я им не завидую, в общем.
— Вы рассказывали о том, как в редакции «Эсквайра», когда вы там работали, проводилась встреча с представительницами феминистического движения, которые оказались в итоге подставными. Новая этика сегодня — красивая обёртка, как в описанном случае, или явление, помогающее людям взаимодействовать?
— Да, этот журнал — потемкинская деревня. Как и весь глянец. Но само явление новой этики — безусловно работающая штука, которая входит в нашу жизнь. Мне это не близко, но я могу понять. Помню себя подростком: хотелось иметь какое-то идеологическое оружие, с которым я мог бы бороться против современного мира и устоявшихся ценностей. Для многих новая этика этим и является. Мне не нравится, когда она используется для травли, агрессивного подавления. В корне этого явления лежит много хороших мотивов. Мне кажется, такое должно закладываться воспитанием. А элементарные правила приличия, превращенные в идеологическое оружие — это уже безумие.
— Смотря о чем речь. Если брать какое-нибудь кондитерское изделие, то содержание. Я всегда любил какой-нибудь плохонький неказистый блинчик съесть, зато вкусный! Как говорил Всеволод Петров, форма — наследие благородного восемнадцатого века. Это может быть такой аристократической позицией, которой ты противопоставляешь себе мир. Условно говоря, ты должен быть в форме и твой текст должен быть стройным. Эта расиновская стройность формы, соответствие героя самому себе — то, чего мы не видим в современном мире. Очень мало людей, которые обладают формой и понимают, что это такое в тексте.
— Что самое важное в человеке?
— Хемингуэй мог бы ответить, что крепкие кулаки и лошадиная челюсть [смеется]. Наверное, любопытство и внимание. Вот к дереву, например. Пусть оно голое, но какое хорошее, у него есть история. Если люди умеют обращать на это внимание — не все потеряно.
— О третьем шкафе, чтобы набить его книгами. Два у меня уже есть.
— Все? А что-нибудь вроде мира во всем мире?
— Книжный шкаф — это то, что точно от меня зависит. Главное, чтобы была какая-то одна оформленная цель. Все остальное само последует за ней.
Подписывайтесь на телеграм газеты «Зинзивер», чтобы ничего не пропустить!