January 24

Взялся — ходи

«Табия тридцать два» Алексея Конакова вошла в список лучших книг 2024 года по версии Кинопоиска.

Степан Мельчаков рассказывает о том, из чего соткана шахматная реальность романа, и почему книга заслуживает внимания современного читателя.

Иллюстрация: Ева Хисина

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НЕПОСРЕДСТВЕННО О РОМАНЕ

Государство –– важнейший социальный конструкт. У каждой страны есть гимн –– дело ясное. Но и помимо этого их восхваляют и поносят поэты и писатели на всех языках. Под эти задачи даже появился целый комплекс метафор. Страны олицетворяют в образе девушки (печальной или яростной, со знаменем в руках); изображают в виде зверей и так далее. В реальности обсуждаемого нами романа их сравнили бы с шахматными фигурами. Так что Штаты получили бы личину вездесущего ферзя. Германия –– ладьи, чопорно вышагивающей вперёд-назад-влево-вправо. Канаде бы пренебрежительно всучили статус пешки (Несчастная страна бобров и хоккеистов! Однажды мы все пожалеем, что не воспринимали её всерьёз). А вот Россия –– это конь. Ибо вечно ходит буквой «Г».

Роман Алексея Конакова «Табия тридцать два» начинается с гнетущей экспозиции. Петербург, 2081 год. В начале столетия Россия, ведомая империалистической жаждой нескончаемых экспансий, влезла в военный конфликт с неназываемой соседней страной. Вскоре локальное столкновение переросло в полномасштабную войну с целой коалицией западных держав. Авантюра закончилась тяжёлым поражением. Россия была демилитализирована, денуклезирована, дедиджитализирована и много чего ещё «де-». Над страной был установлен Карантин, не позволяющий россиянам выбираться за её пределы. Новое правительство пораскинуло мозгами и пришло к выводу, что во всём виновата национальная литература. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Достоевский, Толстой, Ахматова, Бродский и даже Лев Лосев веками вели страну к этому краху: внушали россиянам мифы о собственной исключительности, диктуемой то богоизбранностью, то социальной утопией. Культура в представлении преобразователей России нуждалась в колоссальной перестройке. Понятно, что свято место пусто не бывает –– нужно дать людям альтернативу, нечто, чем они смогут гордиться вместо поэтов и прозаиков. Русскую философию отсеяли за вторичность, по той же статье пошёл кинематограф. Хоккей –– недостаточно популярен, отечественные успехи в футболе особенных поводов для гордости не давали. Облизнулись на балет, но его посчитали излишне элитарным (а жаль! Антиутопию про балет мы бы почитали. Звучит на редкость увлекательно). В итоге остановились на шахматах. Особо убедительных аргументов за этот выбор в романе не представлено. Наиболее любопытный касается полуалгоритмического языка, лежащего в основе шахматной науки, но об этом мы скажем позднее. Пока вернёмся к мироустройству.

Шахматы, чтобы устояться в статусе царицы культур, должны были обрасти привычными русской истории регалиями. Памятники на центральных площадях, соответствующие названия улиц и станций метро, портреты в школьных кабинетах. Пора Вам, Александр Сергеевич, уступить своё место Анатолию Карпову! К удивлению многих, выяснилось, что человек к подобного рода перестройкам вполне себе податлив. Стоило только сделать изучение литературы необязательным, и в несколько поколений интерес к ней сошёл на нет. Примечательно, что никто книгосожжением не занимался. Всю художественную литературу просто переставили на неудобные верхние полки библиотек –– и этого препятствия оказалось вполне достаточно. В 2081 году главный герой удивлённо поднимает брови в ответ на известие о том, что станцию «Спасская» назвали не в честь Бориса Спасского и что на месте гранитного Ботвинника когда-то стоял памятник некому «дипломату Грибоедину».

Шахматист Борис Спасский, источник: https://chesswood.ru/biography/boris-v-spassky.html

Общество зажило по-новому. Молодые и талантливые делают научную карьеру на многочисленных шахматных кафедрах: принципиальный выбор заключается в том, пойдёшь ли ты на гуманитарную «историю шахмат» или на естественно-прикладной «шахматный анализ». Центральный герой, Кирилл Чимахин, образцовый представитель этого общества. Ему нравятся шахматы… возможно, чуть больше, чем остальным в романе, потому что из любви к ним он готов и пострадать. Любопытство и склонность к правдоискательству мы за уникальные черты характера не берём, по причине их исключительного удобства для развития сюжета в политическом триллере (а именно так мы определяем жанр рецензируемой книги, приписывая лишь для полноты картины слово «антиутопический»). Так что да… Кириллу нравятся шахматы.

Незадолго до начала действия «Табии» он переезжает из родного Новосибирска в Санкт-Петербург, чтобы поступить в престижнейшую аспирантуру СПБГУ (припишем к жанру ещё и «фэнтези») и написать диссертацию под руководством гениального профессора Уляшова. Именно Уляшов является главным идеологом переустройства страны на chess’ных началах. В романе его чаще всего именуют по инициалам, Д.А.У. –– и сложно представить более навязчивого маркера скрытого злодейства.

Кстати, именно Уляшов, пополам с Кириллом, представляют нам большую часть экспозиции. Механический характер её раскрытия –– проблема романа. В небольшой, 300-страничной книжечке, первые 50 страниц читателю здоровыми суповыми ложками скармливают весь этот контекст. Не поймите неправильно: читать это интересно. Концепция, лежащая в основе романа, действительно оригинальна. Но не стоит ждать от этого всего эстетической утонченности. Книга иногда делает удачные ходы, пытаясь выдать очередную деталь мира, бросив её невзначай (например, отапливаемые дровами университеты), но потом тебе обязательно повторят эту информацию в пространном описании экономического положения страны. Грустно, но с этим быстро свыкаешься. Ты и правда словно читаешь шахматный учебник, где сначала изобразительной схемой представляют изящный дебют, а потом планомерно объясняют, в чём его слабые и сильные стороны. Единственная черта России из «Табии», которую читателю никак не разжёвывают, –– это перенос столицы в Петербург. И по причине уникальной для романа необъяснённости это, в целом, заурядное событие превращается в остроумную шутку. Как никак, это уже готовый лайфхак для российского правителя: «В любой непонятной ситуации переноси столицу в Питер».

Санкт-Петербург представлен в книге со всем неизбежным комплексом эпитетов. Он и «гриппозный», и «сырой», но и, разумеется, величественно-меланхоличный, куда же без этого! Для петербуржца не упомянуть кариатиды и мосты чревато нервным тиком. Что и говорить о промозглом ветре, дующем с Невы. Но что занимательно, в книге фигурирует и Москва. И вот тут-то автор, уроженец Культурной, терпит крах. Приведём обширную цитату:


«… сидя в тени Камергерского переулка <…>, замирая в сомнениях перед бронзовым мужчиной средних лет, печально и чуть насмешливо взирающим на мир через стеклышки очков («Великому мастеру шахматной композиции В.А. Чеховеру (1908-1965) от благородных потомков», –– гласила надпись на постаменте). <…> Оу, все мы со школы помним его этюды. В них всегда был эндшпиль, и всегда тяжелейший, и, разумеется, не могло идти и речи ни о какой победе –– требовалось найти хотя бы ничью: спастись в последний момент, чудом удержаться у края, выстроить в проигранном положении крепость, неприступную для превосходящих сил противника».

Итак, всё понятно. Герою назначили свидание на Камергерском у памятника шахматисту Чеховеру –– это всё такая шутка, потому что там в реальности стоит памятник Чехову. И все эти описания творчества Чеховера –– аллюзия, потому что и про Чехова можно всё то же самое сказать. НО! Памятник Чехову на Камергерском, может быть, и известен, но стоит в неприметном углу, рядом с кафе «Академия». Если и встречаться в этом переулке, то, конечно, у памятника Станиславскому и Немировичу-Данченко (про снос памятников театральным режиссёрам в романе нет ни слова), но и это не главное. Чехов на Камергерском не носит очков! Ха-ха, шах и мат, петербуржец –– не похоже! Не знаешь ты нашей Златоглавой. И смотрит наш Палыч совсем не насмешливо, а устало. Понуро опершись на какой-то камень, покрытый тряпкой. Не видели изображений Чехова, кроме портрета кисти Браза? Пишите дальше про своих Атлантов!

Памятник Чехову в Камергерском переулке, источник: https://liveinmsk.ru/places/pamyatniki/chehov

Это всё, конечно, шутка. Просим Вас, дорогой читатель («дорогой» ––даже если Вы из Петербурга! Мы на самом деле без предрассудков), пробегитесь по цитате ещё один раз. Когда-то в школе нас заставляли лепить из пластилина модель Солнечной системы. Оранжевый Юпитер, синий Нептун и красный Марс надевались на проволочный каркас и служили подсказкой в запоминании порядка планет. Этот «чеховерский» отрывок мы предлагаем Вам в качестве иллюстративного материала к осознанию правил игры, заданных Алексеем Конаковым в «Табии».

Мы уже упоминали «полуалгоритмический» образ речи и измышления, которым орудуют герои романа. Профессор Уляшов в разговоре с Кириллом объясняет, что тому есть разумное обоснование:

«… полагали даже, что сама грамматика русской речи (её очевидная склонность к экспансии, к разветвленным синтаксическим конструкциям с непременными придаточными предложениями и деепричастными оборотами) влияет на modus cogitanti [способ мышления (лат.)] носителей таким образом, что они неизбежно становятся империалистами».

В общем-то, это продолжение всё той же оперы с отменой русской литературы. Не очень убедительно, если взять в расчёт, что к другим языкам подобный анализ не применяется. Но суть ясна, в романе несколько раз проговаривается, что их «новый русский» –– это человек, подвластный преимущественно ratio, действующий согласно законам логики. Отметина, которую оставляют на цивилизации шахматы, согласно авторской задумке.

Преобразованиям подверглась и лексика, которой пользуются герои. Так, чтобы выразить мысль «я не врубаюсь» персонаж «Табии» скажет: «Я не попадаю в квадрат». «Как вкопанный» –– «будто под связкой». «Одной левой» –– «в два хода». Вместо восклицания «Боже мой», Кирилл Чимахин вскрикнет «Каисса!» (выдуманная в эпоху Возрождения богиня шахмат). А чтобы выразить пренебрежительное отношение к какой-то идее будет сказано не «бред», а «бонклауд». Этот термин мы и сами до конца не поняли, но похоже, что это какая-то шахматная прибаутка, вроде шутливого дебюта (что бы это ни значило!).

Всё это, конечно, не дотягивает до Толкина –– тот для своего Средиземья изобрёл реально функционирующие языки, пусть и собранные на базе уже существующих. Здесь же скорее остроумное украшательство. Но книга словно ни на что большее не претендует. Это постмодернистский роман, который хорошо читается и человеком несведущим в шахматах (пример: Ваш покорный слуга), но бесспорно предлагающий куда больше человеку, погружённому в эту культуру.

Читатель и зритель 21 века, инфильтрированный поп-культурой и хорошо понимающий её механизмы, узнает приёмы романа так сказать «в два хода». Это фансервис! Сегодня он в первую очередь ассоциируется с голливудским супергеройским кино. Подобное есть и в авторском кино, когда киноманов подкупают цитатами, не особенно заморачиваясь о полноте и оригинальности основного высказывания.

«Табия» работает по похожим правилам. В тебя разрежают пулеметную очередь отсылок на современные явления из мира шахмат. Некоторые из них являются важной частью интриги романа. Уловка в том, что не будучи хорошо знакомым с этим миром, читатель может увлечься этим пинг-понгом. Ты принимаешь вызов, пытаясь распознавать шутку где-то с помощью случайных достижений своей эрудиции, а где-то с помощью Google. Так что в данном случае –– принимаем это с достоинством –– постмодерн победил. Но это лишь первый, буквальный слой романа.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОСРЕДСТВЕННО ОБО ВСЁМ ОСТАЛЬНОМ

Но есть и второй.

Русскую литературу в этом веке вообще сложно представить без постмодернизма. Уже мало кто будет спорить, что за последние 20 лет наш Олимп коммерчески-успешной интеллектуальной литературы плотно обсидели два В: Виктор Пелевин и Владимир Сорокин. Постскриптум (П.С.), оставленный этими двумя, обхватил все годы моей жизни, утвердив, вероятно, уже вечную на мой век доктрину релятивизма. Идёт она в комплекте с тщедушным цинизмом и политической неоткалиброванностью.

Кривая ухмылка в ответ на твиттерские нарративы –– это такая же неотъемлемая часть той интеллигентской прослойки, к которой я себя отношу, как… Ну, не знаю. Преклонение перед Ахматовой у шестидесятников. В условном «Твиттере», в связи с понятными событиями, дискуссии об «имперскости» сознания и «токсичности» всего русского достигли масштабов поистине институциональных. Может показаться, что мы описываем тот либерально-столичный жупел, которым обычно пропаганда пугает глубинный народ. Но явление существует, пускай очертания его порой неуловимы, как ртуть из разбитого градусника.

Разговор о зловредности русских языка и литературы существует –– тут уже спорить не станет никто. И «Табия» –– это пародийная фантазия на тему. Оригинальная по причине чисто авторской шахматной фактуры, но существующая на готовых пелевинских лекалах. Во главе всего стоит гипертрофирование реального маргинального нарратива. Иногда пелевинский шовинизм прорывается неуместными нарывами. В романе упоминается, что токсичность русской литературы была научно доказана Ароном Нимцовичем. Это реально существовавший шахматист, но без знания контекста такой вброс информации кажется обыкновенным антисемитским пасквилем, ставшим уже своего рода визитной карточкой российской постиронии.

«Табия» –– на удивление смелый роман. Нахождение которого в продаже, наверное, объяснимо жанром антиутопии. Но это также важное свидетельство. Постмодернизм из нашей литературы никуда не уходит. У классиков жанра появляются современные последователи. А вот о переходе на новую ступень говорить пока не приходится. Не вышло из нас поколения метамодерна. Пришествие «новой искренности» откладывается. На наш взгляд, по крайней мере, на ближайшие 5-10 лет.

https://individuum.ru/books/tabiya-tridtsat-dva/

В шахматах есть принцип, известный каждому школьнику: «Взялся –– ходи!». То есть, если ты во время своего хода прикоснулся к одной из фигур, ей-то ты и обязан сходить. Будучи однажды «каждым школьником», я хорошо помню своё раздражение этим правилом. Невозможность потупить, мусоля маленькими пальцами условного ферзя, приводила меня в исступление. Шахматам меня учил отец, чемпион края (а может, и Вселенной –– в детстве я так и не разобрался, как далеко он зашёл в своей победной поступи е2-е4). Он был неумолим в таких мелочах.

Но спустя годы я готов признать, что этот подход был дисциплинирующим. Мы зажаты в цугцванге [положение в шахматах, в котором любой ход игрока ведет к ухудшению его позиции, прим.ред.] эпохи. Руководствуясь эмоциями и инстинктами –– а может, этикой и моралью –– мы уже успели похвататься за какие-то фигуры. Значит, ими и надо ходить. Жизнь становится гораздо проще, когда над всем стоит некий принцип, на который можно скинуть ответственность за свои поступки. Подход не лишённый трусости. Как, в общем-то, и весь постмодерн. Замечание, которое можно было бы направить «Табии» и её автору. Но требовать от литературы позитивной программы да и, в целом, требовать от неё чего-либо –– это моветон. Позитив и негатив –– дело читателя. Книги лишь дают нам базу для сверки стрелок коллективных часов. И «Табия тридцать два» –– далеко не худший вариант ориентира.

Степан Мельчаков

Подписывайтесь на телеграм газеты «Зинзивер», чтобы ничего не пропустить!