Разговоры запросто: главред издания «Такие дела» Евгения Волункова в «Клубе» 

В четверг, 29 июня, в московском клубе «Клуб» в рамках Публичных лекций Полит.ру главный редактор издания «Такие дела», автор книги «Подтексты. 15 путешествий по российской глубинке в поисках просвета» Евгения Волункова поговорила с Лерой Антоновой про социальную журналистику сегодня.

— Начнём непосредственно с «Таких дел», с издания. Первый мой вопрос: конец 2021 года, Митя Алешковский покидает оба проекта — и фонд, и издание, и спустя некоторое время случается 24 февраля. Что изменилось внутри работы издания?

— Всем привет! Постараюсь говорить так, чтобы никто не присел, и я тоже. Где-то на 26 февраля у нас была запланирована презентация новой стратегии медиа. Нам много лет — уже восемь — и примерно каждые три года мы думаем о том, куда мы идём, надо ли что-то менять, такие вечные вопросы задаём друг другу и придумываем какие-то новые штуки. И вот как раз было запланировано очередное глобальное совещание про нашу стратегию и наш путь. Понятно, что никто не ожидал того, что произойдёт, и мы, конечно, собрались в редакции, но все были в полном шоке и вообще не очень понимали, что нам дальше делать и что будет. Прошло время, и мы поняли, что уходить от нашей социальной повестки мы точно никуда не будем, социальные проблемы никуда не денутся, мы всё время работали и старались как-то минимизировать их. Мы остались стоять на том, на чём стояли, проблема только была в том, что у нас очень резко упали пожертвования. Параллельно со всем этим наша редакция очень сильно уменьшилась — условно, было 40 человек, а стало 20. Было очень сложно понять, как мы будем жить без новостного отдела, без отдела спецпроектов, которые были сокращены. Прямо по всем отделам пошли резкие сокращения, и вся эта история выпала именно на мою долю, к сожалению, потому что как раз в это время я стала главным редактором. Мы с тех пор так и говорим, что мы «живём и выживаем». Работаем мы теперь больше, чем когда-либо раньше, потому что народу стало меньше, а проблем — больше. Я вот вообще не помню, когда у меня последний раз был выходной.

— А изначально слоган «Таких дел» — это «вернуть человека в журналистику», и эта миссия в целом понятна. Но, опять же, случается 24 февраля, и с этого дня огромное количество людей начинают жить в страхе, теряют близких, питомцев, крышу над головой, в конце концов. Можно ли сказать, что Вы в этом случае расширяете границы своей миссии?

— Да, в каком-то смысле можно так сказать. Я как раз написала колонку про то, что теперь будет с редакцией и на чём мы фокусируемся, и назвала её «Остаёмся помогать». Это стало определяющим выражением того, что мы делаем. Мы провели большой опрос аудитории, в том числе мы задавали людям вопросы, как они себя чувствуют и чего они ждут от нас. Практически все ответы были про то, что людям страшно и люди не понимают, что происходит. Мы стали выпускать очень много материалов про психологическую помощь, которая нужна людям в разных ситуациях, где её получить и какие есть организации. Плюс стали больше писать про людей, которые что-то делают и хотят показать, что, несмотря на весь ужас, который происходит сейчас, они что-то ещё могут. Теперь у нас есть рубрика «Такие люди», в которой мы пишем про каких-то самостоятельных активных людей, которые что-то у себя в регионе делают, для того чтобы к лучшему изменить чью-то жизнь. Мне, например, очень нравится одна история — наша журналистка Римма съездила в Якутию и написала про пожилую женщину, которая продала квартиру и на эти деньги открыла столовую для малоимущих людей. То есть она прямо за свой счёт кормит этих людей, готовит им обеды. Конечно же, у неё рак, она в очень плохом состоянии — у нас в «Таких делах» если есть герой, то, конечно же, с ним происходит что-то не очень хорошее. В общем, это потрясающая героиня, которая болеет, ездит на химиотерапию, а потом в свою столовую, готовит обеды для людей, у которых нет возможности поесть дома. После того, как мы о ней рассказали, завертелось просто невероятное. Стали включаться сами читатели — кто-то пришёл волонтёрить, кто-то ей переводил деньги, другие медиа подхватили эту историю, чиновники наконец-то обратили на неё внимание и стали вести переговоры про грант — и тут она умирает. Она буквально несколько месяцев пожила после того, как мы написали про неё, и, к сожалению, умерла, и мы тоже написали про это большой пост. Было довольно грустно, потому что мы думали, что на этом всё закончится. Но нет, как ни странно, нашлись люди, которые сейчас продолжают её дело. И это классная история!

Вот вы спросили, как ещё мы поменялись — сейчас очень много взаимодействуем с читателями. У нас есть чат (правда, он закрытый), куда попадают люди, которые ежемесячно жертвуют нам от 300 рублей. Мы очень много с ними общаемся, и редакция, и я пишем туда какие-то вещи — советуемся с ними, они нам могут помочь выбрать какую-то тему, делятся своими переживаниями и мнениями, и из этого иногда получаются какие-то тексты. Мы им показываем какие-то бэкстейджи из наших командировок, в общем, там довольно прикольная движуха.

У меня есть ещё одна любимая история про священника из села Анциферово в Красноярском крае, которому наши читатели собрали 1,5 миллиона на вездеход, который этому священнику нужен был для того, чтобы ездить в дальние сёла. Он ещё и возит людей — кого в больницу, кого в магазин, потому что там полное бездорожье, а он по образованию механик и чуть ли не единственный человек, который знает, как вытащить машину, даже если она сломается где-нибудь в тайге, и все стараются ездить с ним. У него довольно долгое время не было транспорта и он обратился к нам за помощью. Мы про него написали, собрали деньги и очень много народу теперь переписывается с ним, шлёт ему посылки и он даже по желанию молится за них.

Еще мы оживили рубрику «Такая чужбина» о людях, эмигрировавших в другие страны. Рубрика не выстреливала несколько лет назад, была неинтересна читателям. Но сегодня она одна из самых читаемых на сайте!

— Ваши читатели — они же Ваши донатеры, и, по-моему, в той же статье «Остаёмся помогать» Вы говорите про отделение от фонда. Это произошло в феврале 2023 года, если я не ошибаюсь?

— Чуть раньше — где-то за полгода до этого.

— В таком случае, как Вы сейчас выживаете с финансовой точки зрения?

— Давайте я расскажу, как жили «Такие дела», когда всё было хорошо. У нас был фонд «Нужна помощь» и мы были его флагманским проектом. Мы всегда фандрайзили на себя, нам всегда помогали люди и мы всегда жили на подписки, это была базовая часть, а вторая часть — это деньги фонда. Фонд собирал деньги на свою работу и на свои разные проекты, и просто докидывал в наш бюджет, когда у нас не хватало. А потом мы отделились от фонда, потому что, во-первых, фонду тоже стало тяжело, «Такие дела» — это дорогой проект и фонд теперь не может его себе позволить. Во-вторых, стало меньше пожертвований, были сбои у банковских карточек, кто-то уезжал, что-то отваливалось. А некоторые писали нам письма, что «извините, я больше не могу переводить вам денежку, потому что муж лишился работы, нам тяжело и мы как-нибудь потом подпишемся». Это, конечно, особенно трогательно, когда люди не просто отписываются, а ещё и пишут что-то в письмах. Ещё у нас были деньги от бизнеса. Бизнесы схлопнулись, или тоже обеднели, благотворительность в их строке расходов просто отошла на второй план и они больше нам не переводят. Сейчас у нас реально нет ни одного крупного донора, который бы частным образом что-то нам жертвовал. И всё, мы остались с читателями, за что им огромное спасибо, потому что если бы не они, то нас бы уже не было — это факт. Я знаю, что в России мы одно из самых крупных медиа, которое собирает очень много денег. Я иногда смотрю, какие суммы нам люди переводят — это прям реально с миру по нитке получается и это очень круто! Всё, больше у нас ничего нет, поэтому наш командировочный бюджет — это практически ноль, а командировки в регионы в среднем стоят, вот где-то 60 тысяч одна поездка.

В какой-то момент мы поняли, что все плохо, и я стала думать, что ещё можно сделать, чтобы хотя бы были деньги на тексты. И я сама у себя на страничке провела эксперимент: когда мне и фотографу нужно было поехать к батюшке, которого тепло приняли, в Красноярск, я подумала, что, может быть, люди захотят про него прочитать, про того человека, которому они пожертвовали деньги на вездеход. И я честно написала, что очень хочу сделать репортаж, но денег нет, давайте скинемся, надо столько-то на билеты — и за один день собрала нужную сумму. Я офигела, не ожидала, что так может быть, всех поблагодарила, поехала, честно отписала материал, он всем понравился, и вот тогда я подумала — может быть, людям очень хочется прочитать какие-то истории, поэтому иногда можно просить? В общем, как ты понимаешь, я сплю с протянутой рукой, мы просим на всё. Мы сделали на сайте лендинг-проект «Выезжаем», в котором мы собираем какие-то наши идеи и командировки, в которые мы хотим поехать. Люди жертвуют деньги, а мы им в ответ присылаем открытки из региона, куда едет журналист, упоминаем их под нашими материалами, просто говорим спасибо. Это, естественно, по желанию, потому что очень многие люди не хотят светиться, как ни странно. Вот так появилась возможность чаще куда-то летать, но всё равно поездок очень мало, и я как главный редактор каждый день очень расстраиваюсь, когда вижу, что где-то есть люди, о которых мы хотим рассказывать, но у нас нет возможности.

— Денег нет, выходных у Вас тоже нет…

— …держимся!

— Вот и хочу перейти конкретно к Вашей журналистской деятельности и к вашему журналистскому опыту внутри издания. Как вы попали в социальную журналистику? И, учитывая сложившуюся ситуацию сейчас, не жалеете ли вы о том, что оказались на этом месте?

— Если бы у меня были мозги, то я, конечно, пошла бы в IT, но чего нет, того нет. Знаете, у каждого человека есть какая-то история, почему он куда-то попал, и у меня есть такая. Я не помню, сколько мне было лет, 20 с чем-то, и я работала в Петрозаводске в газете. Мне всегда были интересны обычные люди и не было интересно заниматься какой-то политикой, какими-то скандальными историями и всякой чернухой. Мне было интересно, как разводят пчёл, как люди выживают в деревнях, я всегда любила слушать рассказы бабушек про свою жизнь, потому что мне казалось, что это такая фантастическая кладезь, сколько люди пережили. Но о таких вещах я писала как-то точечно, а в целом делала какие-то задания редакции.

Однажды меня отправили в город Олонец писать про гусиные бега — это такие соревнования, когда люди готовят гусей к забегу, как-то тренируют, кормят и потом они в день X такие красивые, в бабочках, становятся на стартовую линию, по краям встают жители и хозяева этих гусей, бегут наперегонки и победителю достаётся какой-то приз. Я туда поехала, гуси отбегали, а один ещё умудрился клюнуть меня в глаз, потому что в какой-то момент какой-то гусь сошёл с дистанции, люди стали орать, началась паника. Все стали орать «ловите гуся!», а я почему-то оказалась перед этим гусём, схватила его, а он меня долбанул в один глаз. Вообще, я удивлена, что вижу сейчас одним глазом. И потом, после всех этих весёлых бегов, ко мне подошла тётенька и спросила: «А вы журналист? А то у нас тут есть бабушка, которой нужна помощь, она инвалид и живёт в развалившемся доме, но власть никак не может ей помочь, и она просто умирает», и повела меня к этой бабушке. Я захожу, а там такой покосившийся деревянный домик, и сразу начинаю кашлять и у меня брызжут слёзы из глаз, потому что там натуральная дымовая завеса и невозможно дышать. Просто у неё была дырявая печка, и было два пути — либо её топить и задыхаться, потому что он валит изо всех щелей, либо мёрзнуть. Я помню, что я продралась через этот дым к ней, а она сидит в инвалидной коляске, у неё нет одной ноги, она укутана в какую-то шаль… В общем, мы с ней пообщались, и я поговорила с единственной женщиной, которая её поддерживала, такая местная волонтёрка, которая как раз общалась с чиновниками и пыталась выбить ей какое-то жильё. Она сказала мне: «Что нам делать? Мне её жалко». И я помню, что меня это всё шокировало, потому что это маленький город, который не может одной бабушке улучшить условия! Как они вообще живут! Как так можно! Я тогда ещё такая максималистка была, мол, как спит мэр, когда у него тут бабушка задыхается! Короче, я ехала домой и меня прямо разрывало. Потом я написала довольно эмоциональный пост по поводу этой истории на сайте и закрутилось просто невероятное. Это был первый в моей жизни опыт, когда мне просто валом стали писать читатели, спрашивая, чем можно ей помочь и что они могут сделать. Предложений помочь было так много, что я вместе с этой волонтёркой — её звали Нина Щербакова, сколько лет прошло, а я прямо помню её — сделали группу помощи Галине Жуковой. Мы нашли печника, чью работу мы оплатили как раз со средств, которые скинули читатели, и он ей эту печку привёл в порядок. Ей привели в порядок окна, к ней кто-то пришёл и помыл её, потом получилось выбить ей больницу. Но самое главное, что я стала долбить местных чиновников и они как-то испугались. Я лично общалась с мэром, довольно долго, почти полгода, и он клятвенно мне обещал, что он обязательно что-нибудь сделает и придумает. В итоге это была целая эпопея, я не буду её рассказывать, но через девять месяцев мы переселили эту бабушку в магазин, который переделали под жильё. Это фантастическая история, особенно сейчас, потому что сейчас сложно представить себе, что такие истории могут быть возможны. И когда мы приехали заселять её туда, я помню, что она заехала — и у неё было такое лицо! Она никогда в жизни не видела стиральной машинки, у неё не было туалета, она протискивалась сквозь дверные проёмы, а тут не было порожков, потому что ей всё расширили. Это была нормальная тёплая квартира и она могла там жить, там всё было чисто и прекрасно. Она плакала, эта Нина плакала, я, 23 года, плакала, все мы рыдали, но это было круто.

Я понимала, что — мамочки! Журналистика может делать такие вещи! И для меня это было просто открытие — что можно писать вот такие тексты, которые что-то меняют. Да, это стоило мне больших усилий, но это так мне понравилось, что с тех пор я примерно про такое же и писала, и дальше у меня было много таких историй. Потом я уехала в Самару и четыре года была шеф-редактором городского издания, в котором я тоже занималась социальной журналистикой. А потом я уехала в Москву, то есть сначала я жила в Самаре и писала в «Такие дела», а потом уже уехала, потому что из Москвы очень удобно везде летать. Я никогда не хотела здесь жить, но как-то так получилось, и мне, кстати, теперь нравится. И я работала-работала, и с удовольствием бы только и делала, что ездила по регионам и писала — мне это не надоело, очень нравится, я до сих пор очень люблю разговаривать с людьми. Я научилась хорошо писать, потому сейчас даже боюсь открывать мои первые тексты, мне очень стыдно. И так сложилось, что я стала главредом, и теперь почти не пишу и очень редко куда-то выезжаю, но каждый выезд для меня — это большое счастье.

— У меня социальная журналистика ассоциируется с определённой моральной подготовкой и эмоциональной ответственностью за то, что ты транслируешь и как транслируешь. Были ли у вас ситуации, которые загоняли вас в угол и нужно было время на восстановление? Как с этим работать?

— У каждого журналиста есть какая-то своя тема, которая его очень сильно трогает. Для меня пожилые в ситуации умирания — самая сложная тема. Я поняла это, когда несколько лет назад поехала в екатеринбургский хоспис, чтобы рассказать о том, как он работает. Я очень люблю погружаться, потому что чем глубже ты погружаешься, тем лучше ты можешь изучить то, о чём ты пишешь и как-то пропустить через себя. Можно было просто поговорить с теми людьми, которые там работают, но я решила, что я должна там поволонтёрить. Это была большая ошибка, потому что в первый же день мне нужно было держать за руку бабушку, которой обрабатывали очень страшную рану и она плакала. А на второй день мне пришлось уже самой это всё обрабатывать, и я помню, что у меня тряслись руки. У неё был рак щитовидки, очень большая опухоль, какую я в жизни не видела, и мне нужно было менять ей гнойные и кровавые повязки, и морально это было довольно тяжело. Ещё было много людей, которые очень просили не уходить, после того как я их покормила или что-то сделала, а просили просто посидеть с ними и поговорить. А говорили они такие вещи, мол, вот скоро меня подлечат — и я поеду навещу внуков в Краснодар. А их не подлечат, они умирают!

В общем, я помню, что на третий день я пришла к их местному психологу — у них прямо в хосписе сидит психолог, у него есть кабинет — и у меня была истерика, я никогда так не плакала. Я уже не помню — я про это писала в своей книжке «Подтексты» — о чём был наш разговор, но она меня успокоила. Конечно, я всё это довела до конца, и, чтобы я это не бросила, меня спасало то, что я каждый день приходила домой (я жила неделю в гостинице), садилась и сразу же записывала всё, что происходило со мной за день — все разговоры, все истории, все свои чувства. Я это всё выплёскивала, и на следующий день у меня были силы, чтобы туда идти. С той женщиной мы подружились. Это была пожилая учительница и она была такая классная! Я к ней приходила с большим удовольствием, и на третий-четвёртый день уже привыкла. Она еле ходила, но вставала и специально для меня мне мыла яблоки — ей приносили яблоки, но она не могла их есть и мыла их для меня. Я просто каждый раз представляла, какого труда ей это стоило… Я вот рассказываю и у меня даже сейчас мурашки по коже! И когда я уже уезжала, она мне из своего молитвослова вырвала листочек, написала на нём свой номер телефона и сказала, чтобы я приезжала к ней в гости, когда её выпишут, она живёт одна. И я помню, что я вышла из этого хосписа, села в какие-то кусты и просто ревела в три ручья. Я потеряла этот листок, а у неё была терминальная стадия рака, и было непонятно, когда она умрёт, мне сказали, что ей осталось буквально пару месяцев. И я помню, что я ходила из угла в угол, хотя могла позвонить в хоспис и спросить, как у неё дела, но никак не могла себя заставить, вот никак, потому что боялась услышать, что её больше нет. И только где-то через полгода я смогла навести справки о её судьбе, когда уже пришла в себя — это к вопросу о том, как ты это проживаешь. Понятно, что её уже не было, но я хотя бы восприняла это спокойно.

И вот мы постоянно выныриваем из одной такой истории в другую. Конечно, у нас у всех есть психолог. Я уже молчу про антидепрессанты, это вообще отдельная история, у нас очень многие сотрудники через них прошли и я в том числе. Но, во-первых, если не мы, то кто? Хотя это звучит дико пафосно, я понимаю, но правда. Вот мы можем это делать, мы умеем это делать — значит, мы должны это делать. А во-вторых, когда происходит что-то хорошее — удаётся выбить лекарства, когда собрать денег на инвалидную коляску, даже когда-то ты пишешь самый сложный текст и видишь отклик и результат — это очень дает силы. Вот так мы работаем, балансируем — тут грустно, а тут что-то получилось, ты заряжаешься и идёшь дальше.

— Вы упомянули книгу «Подтексты. 15 путешествий по российской глубинке в поисках просвета», которая вышла в 2021-м году. В аннотации есть отсылка на некрасовскую поэму, и мне стало интересно — Вы так же путешествуете с поиском просвета. Нашли для себя ответ на вопрос, кому живётся здорово, вольготно на Руси?

— Кому живётся здорово, я не буду говорить, чтобы не привлекать лишнее внимание, но просвет я нашла. Но это, скорее, про то, что я верю и вижу, что в каждой истории, какая бы она ни была тяжелая и трагичная, всегда есть какой-то свет, и я стараюсь, чтобы это было в моих материалах. Правда, у меня была одна история, в которой я не видела просвета. Про село Букачача, в котором кто-то убил двух ветеранов, а посадили за это совершенно невиновных людей. В книге есть этот материал, он очень большой, я не буду его пересказывать, но после него не сложилось хорошего итога, на который я рассчитывала. Я уехала оттуда в полном раздрае и до сих пор с содроганием вспоминаю, как я там работала и то, что я там видела. И вот вся эта несправедливость, тоже до сих пор меня съедает. Но всегда есть какие-то люди, которые, во-первых, не сдаются, а во-вторых, пытаются бороться и помогать другим, сохраняют какое-то жизнелюбие и какую-то хорошую простоту и желание помогать. Даже в плохой истории всегда есть положительный герой, и для меня — вот это просвет. Ещё просвет — когда что-то получается и работает после того, как вышел материал. Эта книга — не совсем сборник материалов. К каждому материалу я пишу про то, как он создавался, делюсь закулисьем, своими мыслями, героями, которые не вошли в этот текст, но как-то остались внутри меня и мне хочется про это рассказать. Ещё там много журналистских лайфхаков, и студенты или молодые журналисты могут многое там почерпнуть — например, про то, как работать «в поле». Очень сложно сформулировать, в чём там этот свет, но он есть — он в людях, он в нас, и, в принципе, в конце я так и пишу, что свет, на самом деле, горит во всех нас. Пока мы хотим что-то менять, пока мы читаем и плачем, пока мы читаем и что-то делаем — свет есть и есть смысл.

— С одной стороны — журналист как ретранслятор освещает проблему, с другой — журналист, который своими руками за проблему берется и пытается ее решить. Где проходит граница между журналистом и активистом и какая из этих позиций Вам ближе?

— Мы в редакции очень часто про это говорим. Вообще, журналист должен быть нейтрален — он просто освещает тему, рассказывает и информирует. Какая цель журналистики? Информирование. А решение проблем — это уже не наша штука, но, к сожалению, мы в первую очередь люди, и никуда не деться от своих чувств, желаний и своего отношения к теме, о которой ты пишешь, к людям, о которых ты пишешь. Даже если ты ничего не решаешь, то всё равно подспудно надеешься, что что-то поменяется. По крайней мере, я такая и я буду говорить за себя, но многие мои журналисты такие. Когда выходит текст, мы все сидим и ждём, когда же произойдёт что-нибудь хорошее, ведь мы же не просто так про это рассказываем. Это, кстати, отличительная особенность социальной журналистики, потому что слишком сложные темы и слишком тяжёлые герои. Наверное, когда ты сидишь на новостях, там это по-другому устроено, хотя я знаю новостников, которые пишут новости и очень надеются, что их заметят, всё как-то зацепится, закрутится и что-то изменится. В какой-то момент мы для себя решили, что если ты чувствуешь, что у тебя есть моральные силы, включаешься больше, чем журналист — окей. Например, я выпускаю текст про незрячую девочку. В нем есть деталь, что у неё разбитый смартфон, и мне пишет какая-нибудь женщина-читатель, которая говорит, что хотела бы подарить этой девочке смартфон. Или, например, очень часто в комментариях — и я этому очень рада — люди пишут: «А давайте скинемся бабе Маше на сапоги или на теплицу!», в общем, на что-нибудь, о чём вскользь упоминается в тексте. Люди это замечают и хотят помочь, они пишут мне, а я автор и у меня есть контакты с героем. И как не активист я должна им написать, чтобы они ехали, сами её искали и помогали, но я понимаю, что мне гораздо проще это всё просто как-то скоординировать — и у человека будет смартфон или теплица. И обычно на этот активизм уходят мои личные время и силы, но я не вижу в этом ничего плохого. Плохо, когда это тебя разрушает, мешает работать и когда тебе это в тягость. Слава богу, мы в «Таких делах» работаем с огромным количеством благотворительных фондов, которым мы часто отправляем наших героев, потому что понимаем, что эти люди как раз для этого и работают, чтобы оказывать поддержку и помощь. И потом мы часто их сводим с героями, и дальше уже работают они, но так бывает не всегда. В общем, мне кажется, что в этом активизме нет ничего ужасного, особенно сейчас.

— На сайте «Таких дел» в описании Вашего профиля написано, что Вы «пока ещё уверены, что журналистикой действительно можно что-то изменить». Что вдохновляет и что даёт надежду именно на сегодняшний день?

— Надежду как раз и дают люди и читатели, которым это нужно, которые пишут нам «спасибо, что вы это делаете» или «я понял, что мои проблемы — это мелочь по сравнению с чем-то». Люди дают разные отклики, но это всегда что-то хорошее, что даёт надежду. Пока что-то меняется, пока читатели готовы собираться вместе и что-то менять и пока это всё происходит и вертится, в общем, пока я вижу, что добра больше — на самом деле его больше, просто так складывается, что хорошего меньше видно. Пока это всё происходит и что-то работает, я, собственно, и верю, что что-то можно изменить и есть просвет.

— Очень понравилось, что добра больше. Спасибо большое!